— Понимаешь, — Шмелев развел руками, — передышка.
— Какая по счету?
Передышка была недолгой, и она была последней. Впрочем, на войне каждая передышка может оказаться последней, и каждая пуля — последней пулей, и каждый вздох — последним вздохом. Но думать так на войне нельзя, иначе воевать было бы просто невозможно.
— Понимаешь, капитан, — говорил Шмелев, — оборона у них оказалась крепкая. Мы на льду, а они в земле. У них блиндажи, да еще с рельсами. Даже самолеты не могли их достать в этих блиндажах, а мы бились как рыба об лед. Одиннадцать раз поднимались...
— Зато теперь у тебя благодать. Теперь у тебя никаких забот.
Снаружи не доносилось ни одного звука. Впрочем, пока это обстоятельство не вызывало особых тревог у Шмелева, хотя он то и дело ловил себя на том, что слушает эту напряженную тишину.
— Воевали культурненько. — Мартынов снова оглядел блиндаж. — Это они умеют, сволочи.
Они сидели в блиндаже майора Шнабеля. Над столом горела яркая лампочка, питавшаяся от аккумулятора. Ящики письменного стола были раскрыты и выпотрошены. На полу валялись мятая бумага, гильзы, немецкие ордена. За ширмой виднелись две кровати, покрытые коричневыми одеялами. У ширмы лежал на боку ночной горшок, выметенный из-под кровати. На стене тикали ходики; гиря опустилась и свисала чуть ли не до пола. Картинки на стенах были дорисованы в разных местах красным карандашом. Портрет Гитлера Джабаров сорвал, чтобы растопить печку.
— Умеют, сволочи. С теплой уборной. — Мартынов усмехнулся и посмотрел на ночной горшок.
— Тоже с рельсами, — сказал Шмелев, задвигая ногой горшок под кровать. Он стоял босиком, в стеганых штанах, в гимнастерке без пояса. Валенки сушились у печки. Мартынов был в свежем маскировочном халате, на поясе — гранаты и пистолет. Только шапку он снял и откинул капюшон халата за спину. Автомат лежал на кровати.
— Четыре наката бревен и рельсы, — сказал Джабаров.
— Тогда все ясно. Из такого блиндажа тебя теперь век не выкурить. А мне твою кашу расхлебывать. Постой, постой. — Мартынов нахмурился и уставился в потолок. — Какие рельсы? Откуда? Ты что городишь? — Он строго посмотрел на Джабарова, возившегося у печки.
— Даже думать об этом боюсь, — подтвердил Шмелев. — Почти половина всех блиндажей на берегу усилена рельсами. После второго наката — слой рельсов. Крепость необычайная. Немцы весь день долбили и разбили только один блиндаж. А ведь им все координаты известны...
— Интересно. Весьма. Откуда они их взяли?.. — Мартынов посмотрел на Шмелева и усмехнулся: — Вот видишь, какой ты добрый хозяин: еще одну загадку мне загадал. Ну что ж, Мартынову не привыкать. Мартынов для того и существует, чтобы клубки распутывать да чужие грехи замаливать. Нечего сказать — кашу заварил. Специально для Мартынова.
— Я хозяин добрый, — согласился Шмелев, доставая бутылку. — Еще кое-чем угощу.
— Освоил? Со мной осторожней. А то раскисну тут, и мне уходить отсюда не захочется. Вот валенки сниму, как ты, и разлягусь на кровати. — Мартынов резко повернулся к столу: — Повторим? Для верности.
Они склонились над картой, расстеленной на столе. Мартынов вел карандашом по карте и приговаривал: «Здесь, здесь, потом сюда, выходим к речке — и сюда». Карандаш дошел до того места, где извилистая голубая линия Псижи пересекалась с прямой черной линией железной дороги — там, у моста, был разъезд. Мартынов перечеркнул мост крестом, карандаш сломался. Грифель отскочил в сторону и скатился на пол. — У, черт, — выругался Мартынов.
— Смотри, — сказал Шмелев, — на левом берегу насыпь, а на правом насыпи нет. Значит, правый берег с обрывом.
— Если насыпь, значит, быки высокие. — Мартынов принялся чинить карандаш финским ножом.
— Зачем тебе быки? — спросил Шмелев.
— Если подорвем быки, то это трое суток, не меньше. Даже если они ремонтный поезд вызовут. А мне задано двое.
— Двое суток? Почему двое? Говори.
Мартынов посмотрел на Шмелева и пропустил его слова мимо ушей.
Шмелев сложил карту, передал ее Мартынову. Джабаров подошел к столу, поставил дымящуюся сковороду, потом принес два стакана.
— Задабриваешь? — Мартынов налил в стаканы. — За твоего Александра Невского. Чтоб не последний.
— Спасибо за добрую весть.
— Ты в блиндаже сидишь, — сказал Мартынов, — и орден у тебя уже в кармане. А мне твою работу делать. Справедливо?
— Нет, — Шмелев вдруг не выдержал. — Несправедливо. Ты пришел сюда на готовенькое, а потом сделаешь свое дело и опять уйдешь на тот берег. А нам дорогу держать, пока здесь хоть один человек останется.
— Кто тебе сказал? — Мартынов быстро посмотрел на Джабарова. — Разве я тебе что-нибудь говорил?
— Нет. Я сам все знаю.
— С самого начала знал?
— Нет. На льду, ночью, перед последней атакой узнал. И тогда понял, что нам отсюда не уйти — надо брать.
— Ох, и силен, — сказал Мартынов, ставя стакан. — Где раздобыл?
— Французский коньяк Камю, — сказал Джабаров, — наш капитан немецкого не любит.
— Не знаю только — когда и где? — сказал Шмелев.
Мартынов снова посмотрел на Джабарова.
— При нем можно. Говори, — сказал Шмелев.
— А я и сам не знаю. — Мартынов опрокинул стакан в рот и принялся хватать куски мяса со сковороды. — Знал, да забыл. Я к немцу в зубы иду. И память потерял: когда, где, сколько дивизий — ничего не помню. Хоть убей — не помню. Всю память отшибло.
— Тогда я скажу. Завтра утром. На севере. Там будет главный удар. А наша задача — отвлекать силы...
Мартынов усмехнулся:
— Недаром тебе Александра Невского дали. Полководцем сразу заделался. А мне теперь твои грехи замаливать. — Мартынов посмотрел на часы: — Десять. Мои ребята ждут.
— Посты я предупредил.
— Кто там — Якушкин?
— Яшкин, — сказал Шмелев. — Младший лейтенант.
Мартынов встал, поправляя ремень на поясе, взял с кровати автомат. Он был свежий, чисто выбритый, подтянутый — полный сил и весь готовый к тому делу, на которое шел. Он уже не шутил, глаза стали узкими, злыми.
— Желаю оставаться, — сказал он, пристально глядя на Шмелева.
— Желаю и тебе.
Мартынов шагнул к двери и толкнул ее ногой. Мелькнула черная непроглядная темь. Дверь глухо захлопнулась. Лампочка над столом качнулась, тени забегали по стенам. Вот так, один за другим, нескончаемой чередой уходят живые. И надо только заглянуть в последний раз в их отрешенные глаза, чтобы увидеть там то, куда они ушли. Они уходят и уносят с собой свои мечты и печали, ожидание и верность, гордость и страх — все, что было с ними, пока они не ушли. А потом дверь захлопывается. Ушла лодка, упал снаряд, просвистела пуля — и дверь захлопнулась. Те, кто вышли в эту дверь, не возвращаются назад — дверь захлопнулась плотно и навсегда. Человек ушел.
Шмелев подошел к двери. Кто-то сильно рванул дверь из рук. На пороге стоял Обушенко, за ним Стайкин.
— Фу ты! Напугал, — лениво сказал Шмелев, почесывая поясницу.
Обушенко бросил автомат на кровать.
— Обошел все боевые порядки. Закопались по всему фронту. Дерябин привез боеприпасы — последний рейс. Послал за старшиной. Скоро приедет с обозом.
— Как там Яшкин? — спросил Шмелев.
— Молодцом. Политрук у него замечательный. Двенадцать человек в партию подали.
— Не много?
— Перед смертью — не много.
— Вот видишь, какой из тебя комиссар получился. Я же говорил.
— Поздравить надо нашего капитана, — сказал Джабаров.
Обушенко вопросительно посмотрел на Шмелева.
— С орденом Александра Невского, — добавил Джабаров.
— Серго! Дай лапу...
Джабаров достал из мешка новую бутылку, и они выпили, стоя у стола. Шмелев подошел к кровати и сел.
— Как немец?
— Тихо. Ракеты бросает. А снаряды экономит.
— Тишина на войне — это непорядок, — сказал Шмелев. — Надо усилить берег. Перебрось туда еще один взвод. К Войновскому. На правый фланг.
— Ложись, не волнуйся. Мне все равно наградные писать. А ты спи.
— Дай магазин.
Джабаров подал магазин, и Шмелев стал набивать его патронами. Он вставил магазин в автомат, перевел затвор на предохранитель и повесил его в изголовье. Потом вытащил из-под кровати ящик с гранатами, положил несколько гранат на табурет, встал. Подошел к печке, взял портянки, валенки, сел на кровать, намотал портянки, надел валенки, снова встал, потопал ногами, проверяя, хорошо ли легли портянки, застегнул телогрейку, затянул потуже пояс, поправил пистолет на поясе, положил рядом с гранатами шапку, каску, лег на кровать.
— Хорошо, — сказал он и закрыл глаза.
Джабаров и Стайкин смотрели, как Шмелев укладывается спать. Обушенко сел за стол, разложил бумаги.
