Хозяйка принесла вареных цыплят, Саня разлил по стопочке, выпили за встречу, а потом еще за дружбу, запили брусничным морсом, и в оживленном разговоре Петр успокоил себя окончательно, ему показалось, что Анюта догадывается, даже наверняка знает, что с ним, — ничего плохого, все по-людски. За окном поскуливали собаки.
— Охоту чуют, — сказал Саня, шумно жуя, чавкая, размахивая руками. Сидел он в майке, плечистый, осанистый, щедрый. — Ты ешь, наедайся до отвалу, этих цыпок у меня полно.
Стал рассказывать о своих собаках, а потом как он поймал браконьеров, убивших лося, а потом как самому приходилось убивать этого зверя по лицензиям для ресторана: «Не люблю я его бить, не хочу, жалко. Заяц — это мой. А лося — не хочу, пусть живет».
А потом рассказал Саня про охоту на кабанов, а потом как выводил он пчел, как познакомился с молодым пчеловодом, как продавали они «липовый» из сахара мед на базаре, как смог бы Саня, в случае чего, прожить только пчелами. Но вот охота, собаки — это его страсть.
Долго еще вспоминались трагические и забавные случаи охоты, но все больше стало клонить ко сну, разморило от тепла и усталости, да и поздно уже было, а подъем — в шесть.
— Давай-ка хоть часок вздремнем, — сказал Саня.
Разбудил Виктор, давний друг Сани, мужчина лет тридцати, сдержанный, с достоинством, глаза живые, умные.
Возле его ног радостно вертелась крупная собака с рыжими подпалинами.
— Взял вот Нейка, пусть пообвыкается.
— Пообвыкнет, пообвыкнет, — снисходительно буркнул Саня. — Он еще у тебя пацан, вот погоняется за моими, подучится.
Саня повернулся к Петру:
— Скажу не хвастаясь, мои собаки самые тут лучшие.
— Ладно, ладно, — сказал Виктор. — Еще увидим, у кого что.
С утра голова была тяжелой, но собирались быстро. Петр нахлобучил большую Санину кепку, надел его кеды и свитер. А Саня вырядился в болотные сапоги и в старую стеганую куртку, на голову, почти на макушку, накинул разноцветную вязаную шапочку.
Взяли два ружья, патронташ, вещевой мешок с провизией, вышли на улицу. Утро все в инее. Небо ясное, едва-едва окрашенное зарей.
— Ты нас тут подожди, — бросил Виктору Саня тоном командира.
Пошли к гаражу. Тяжело после сна, холодно и муторно. Но все равно зашагали широко, ходко. Говорили мало. Петру казалось, что во всем поселке одни они проснулись так рано. Но вот черно-белый кобель с мягкими большими ушами бодро тянет на поводке пожилого, худощавого и угрюмого своего хозяина в длинном старом плаще.
— Это Миша из нашей компании, — пояснил Саня.
Поздоровался и попросил охотника подождать на дороге.
— Подожду, ага, — с хрипотцой, покашливая и растирая сонное морщинистое лицо, сказал Миша.
Петр и Саня быстро раздобыли маленький автобус. Кабина на двоих, а за кабиной крытый фургончик с двумя лавками, — уж сколько влезет. Приехали к Саниному дому. Сложили вещи в кабину, вывели собак. Поскуливают, повизгивают, радуются. А вот когда нужно было забираться в фургон, не захотели, пришлось вносить их, втаскивать.
Кобелек Виктора очень похож на собак Сани. Оказалось, что родня.
Виктор одет вроде Петра, не по-охотничьи. На нем синяя плотная куртка наподобие бушлата и такие же синие брюки, а на голове, ка огненных его волосах — детская кепочка, какие бывают в Прибалтике, голубенькая, матерчатая, с веселыми рисунками и красным пластиковым козырьком.
Сели в машину, поехали. Петр около Сани. Дорога видна смутно — стекла еще в инее, и никак его не очистить ленивыми резинками «дворника». Дорога вдоль залива, мимо сосен и берез. Проехали километров пять от города.
— Тут вот где-то и встреча, — сказал Саня.
И верно. Рядом с разлапистой елью стоит заспанный мужчина в унтах, в летной короткой меховушке, в танковом шлеме. Рядом у ног маленький рюкзачишка и собака. На плече у охотника — ружье в чехле.
— Привет!
— Привет, Матвеич, садись за руль, вези.
Поехали дальше, еще подобрали охотников. В фургончике стало тесно, душно.
Санины собаки за спиной Петра: кобель и сука. Кобель повертелся, покрутился, нашел местечко, прилег. Сука не может найти себе место, ни где прилечь, ни где стоять, то так повернется, то эдак. Волнуется, нервничает. Петр погладил ее. Посмотрела на него, лизнула руку, подвинулась поближе, прижалась мордой к груди, — так прижалась, что Петр не мог понять, благодарность ли это, понравился он ей, или она прижалась от страха, или ласковая с избытком, или что-то в ней особенное. Смотрит Петр в собачьи глаза, и кажется ему, что редкая женщина могла бы так смотреть, — грустно, преданно, нежно, беззащитно. Собаку, оказывается, звать Нелькой. Уши у нее мягкие, пуховые.
А кобель лежит, поглядывает с любопытством. Он постарше. Его тоже можно погладить, Петр и его нет-нет мазнет рукой, он тоже благодарен, но не так, как Нелька, ей нужна не просто ласка — защита.
Справа от Петра устроился в своем старом, видавшем виды, жестком плаще, пожилой, степенный, не успевший выбрить щетину на глубоких добрых морщинах Михаил… попросту, как он представился, Миша. Рядом его пес — черно-белой масти, бывалый шестилетка. Чувствуется, что ему всегда хорошо со своим господином, ровным, уверенным в себе и добрым человеком. Лежит пес на хозяйской ноге, пристроил голову на вещмешок и смотрит степенно, солидно.
Вдруг Санин кобель привстал, хотел было обнюхаться с псом степенным, только сунул нос — как схватятся зверюги, как рыкнут, едва успели отдернуть. У собак жестокий и ясный закон — с кем положено драться, а с кем нельзя: кобель с кобелем грызутся, сука с сукой, — они конкуренты. А у знакомых друг с другом собак схватки хоть и реже, но тоже неизбежны — за первенство, за обладание чем-то лакомым, при охране своей территории или хозяина, как вот теперь.
— Меня стережет, или характером не сошлись, — улыбнулся Миша. — Что-то им с первого взгляду не понравилось друг в друге.
В маленькое окошечко видны желтые березы, тихие, солнечные, а дальше — густой зелени ели и сосны, видно уже посветлевшее небо, — над всем миром, кажется, разлился осенний торжественный покой.
Машину остановили на возвышении в березнячке, рядом с дорогой и поляной, на которой уже когда-то жгли костер, ставили палатку. Выпустили собак, отстегнули ошейники. Как начали соскучившиеся по работе псы бегать, метаться меж стволов, как начали гоняться друг за другом! И вот затявкал один мелким частым тявком, с подвизгиванием. А вот еще один голос, и еще — побасистее, и помчались куда-то в глубь леса.
— Мой-то, мой-то взял след первым! Ты смотри, мой-то взял след! — запричитал Виктор. Его собака самая молодая, ей положено быть хуже всех, а она первая затявкала.
— Это он так, сдуру, — бросил Саня.
— Значит, кое-кто тут есть, раз взяли с ходу, — заметил Миша.
— А мы еще и ружья не приготовили. — сказал Матвеич, и все заспешили. Петру и Виктору Саня дал одно ружье на двоих.
«Мне что, какой я охотник. Мне и вот этого всего хватит — тихого утреннего леса, темных елей и тоненьких берез. И этого заливчатого лая, который я впервые слышу не в кино», — легко подумал Петр.
Он стоял и смотрел в ту сторону, где за первыми рядами высоких берез и елей сквозь их ветви был виден простор — сначала спуск в низину, угадывалось какое-то ровное, безлесое пространство, а потом снова подъем, — та сторона леса была уже пронизана солнцем, она как бы налилась спелостью, румяным жаром.
— Пусть ружье будет у тебя, — сказал он Виктору. — С тобой собака, тебе и стрелять, а я так похожу.
— Походи, порадуйся, — бросил Саня и напрягся, затрубил в рожок, заорал, заулюлюкал, запричитал — ой-ой-ой. Получилось все по-настоящему, как и должно быть на охоте.
Петр повесил на плечо фотоаппарат Виктора, а тот на плечо Санино ружье и пошли рядышком. Сначала по склону холма, потом по лесной тропинке.
Собаки гнали где-то в низине, куда спускались ели, осины и березы, где ярче светило солнце, где можно было увидеть чистое утреннее небо — лоскутки его между ветвей и рыжих листьев. Под ногами мох, брусника. Петр сорвал ягод, бросил в рот. Они не лопнули — стукнулись о зубы, как леденцы. Подморозило их.
Где-то далеко-далеко бабахнул выстрел. «Не наш», — определил Виктор. Потом залаяли собаки — поближе. Но тоже — чужие. Потом знакомое повизгивание. Совсем рядом. Петр увидел свору, она мчалась меж стволов, нюхала землю и заливалась.
— Нейк-то мой, Нейк-то мой, ай-ай, вот пес! Первым идет! Я-то думал, опозорюсь. А он — молодец. Его бы почаще сюда. Вот молодчина!
Виктор сдвинул со лба свой алый козырек. Глаза его светились и «делали стойку». Он держал ружье наперевес. Мало ли, придется шарахнуть.
«А как это? — подумал Петр. — Вот, предположим, выскочит заяц и помчится скачками. А я — ружье к плечу и бабах его влет в прыжок. Или он вдруг присел, ушами пошевеливает, а я снова его — бабах». Вспомнилось детское — «заинька, попляши, серенький, попляши…»
