— Если у вас деньги лишние, — с ядом произнес он, — купите на них чан простокваши, помойте себе головы. Может, станут лучше соображать. Советское государство в ваших подачках не нуждается.
Медведь-Гуси замахнулся было на Икрамова, тот тоже принял бойцовскую позу. Их удержали за локти, развели. Гуси произнес излюбленную присказку: «Два раза сидел, третий отсижу за тебя!» Икрамов не остался в долгу: «Не побоюсь отобрать твою очередь!»
Спустя час от Гуси явился на переговоры Джамал-киши. Они согласны участвовать в субботнике. Икрамов ответил коротко: «Выходите. Собираемся к восьми». Потом Гуси объяснял: передумали, чтобы не давать Икрамову лишнего козыря в руки. А то снова вытащит на свет старую историю с порванным лозунгом.
Выходя пораньше из дому, я увидел на дороге съежившуюся от холода женскую фигурку. Воротник модного пальто был высоко поднят, руки засунуты в карманы. Она переступала с ноги на ногу, пристукивая туфельками. Под мышкой торчала зажатая книга. Я подошел поближе.
— Замин, — позвала она охрипшим голосом.
Щеки ее пылали морозным румянцем, ресницы заледенели. Она не могла скрыть сильной дрожи.
— Халима?.. Что ты тут делаешь?!
— Кни… гу… принесла.
Она шагнула навстречу, поскользнулась и почти упала мне на руки. Чтобы скрыть смущение, нагнулась рассмотреть: обо что споткнулась? Это был камень, обросший инеем. Жесткая земля почти звенела под подошвами, лужи затянуло толстым льдом.
— Ты говорил, что у вас субботник… Я хотела застать… встала пораньше, ехала с первым трамваем…
— Ну извини. Надо было, конечно, самому приехать. Вовсе не к спеху эта книга.
— Ты торопишься?
— Сама знаешь, сегодня мы все на базе.
— Тогда я пойду домой.
— Как тебя одну отпустить? Вся дрожишь. Очень замерзла?
Она не отозвалась. Я решительно взял ее за руку и повел в дом.
— Ты почему возвратился, Замин? Что-нибудь позабыл? — обеспокоенно осведомилась Бояз-хала у порога. От незнакомой девушки она скромно отвела взор.
— Бояз-хала, не узнали? Это же Халима, она приходила, когда приезжала моя нене.
— Она ваша родственница? Проходи, милая. Очень холодное утро, не правда ли?
Бояз-хала захлопотала возле керосинки, принялась ее разжигать заново.
— Боюсь пожара, потому тушу. А соседка думает, что из-за жадности, керосин экономлю, — тараторила моя хозяйка.
— Экономить не так уж худо, — поддакнул я.
— Нет, я совсем не скупая. Клянусь!
— Ай, Бояз-хала, если бы не бережливость женщин, мужчины давно бы профукали весь мир!
Неожиданно подал голос Билал, которого мы не заметили поначалу:
— Мать готова заморозить нас в этом сарае! Я живо обернулся.
— Уже встал? Вот и отлично. У нас гостья, познакомься.
Билал вошел с лохматой головой, в накинутом пиджачке. В руках держал очередной том. Увидав Халиму, он смутился, отступил назад и начал поспешно приглаживать волосы.
Тетя Бояз тем временем растирала Халиме руки, дышала на ее покрасневшие пальцы. Халима понемногу распрямилась, словно ожившее растение. Снег на ее волосах растаял, посиневшие губы приобрели прежний розовый цвет, глаза заблестели любопытством.
Тетя Бояз нежно обняла неожиданную гостью.
— Чтоб мне так умереть, детка! Почему тебя выпустили в такую метель?
Я был благодарен тете Бояз за приветливость. Тем более что проявляла она ее не в угоду мне, а просто по доброте сердечной.
— У малышки от мороза губы заледенели, словечка не вымолвит, — причитала она. — Билал, взгляни, скоро ли закипит чайник? Вода у нас вкусная, из родника, почти как в деревне. Замин! Сними же с нее пальто, стряхни хорошенько, надо просушить. Наденет сырое, сразу простудится!
Она гладила Халиму по плечу, любовалась ею, нежно трогала высыхающие волосы. Та по-кошачьи терлась щекой о твердые рабочие ладони тетушки Бояз. Халима уже полностью освоилась среди этих простодушных людей. С ее языка полились сладкие речи:
— Теперь понимаю, почему наш Замин не хочет менять квартиру.
— Почему, да перейдут твои невзгоды в мое сердце, скажи, почему?
— У него здесь райская обитель.
— Это в нашей-то лачужке?..
— Мне она очень нравится, дорогая ханум. Все так удобно обставлено…
Доверчивая Бояз приосанилась.
— Видела бы ты, доченька, наш дом в селении! Просторный, чистый. Во дворе свой водопадик от ближнего родника. Сад ухоженный, цветок к цветку льнет, соловей с соловьем перещелкиваются. Зимой куропатки с гор прилетают, норовят погреться в курятнике; косули без страха забредают в овчарню. Летом у нас красота! Малина, смородина. Осенью журавли над крышей летят клин за клином…
— Мама, ну что ты, право, расхвасталась? А осеннюю грязь по колено забыла?
— Ашуг поет про то, что у него на сердце, сынок. Я ведь ваш город не хулю.
Халима вставила примирительно:
— Каждому по душе родные места. Ах, мне так хочется побывать в вашем селении, ханум! Там собаки не злые, не искусают? А правда, что деревенские удальцы до сих пор крадут невест? Увозят?
— Ну, детка, далеко ли они их увезут? Из села в город, из города в село. Не на луну же?
— А я и на луну не прочь! — Халима бедово сверкнула глазами. — Пусть увозят.
Мне надоела пустая болтовня.
— Халима, ты еще побудь, согрейся хорошенько. Билал потом тебя проводит. А мне пора на автобазу.
Халима приподнялась на стуле. Лицо ее приняло обиженное выражение.
— Зачем стеснять твоих хозяев? Я тоже пойду.
Тетя Бояз тотчас обняла ее за плечи.
— Никуда не отпущу, цветочек! У Зохры, видно, каменное сердце, что такую красотку до сих пор не взяла в невестки. Да если бы мой собственный сын не бил каждого по губам, едва заговорят с ним о женитьбе…
Билал вспыхнул, пробормотал с натянутой улыбкой:
— Ты в мечтах уже полселения переженила, мать. А на город тебя не хватит, предупреждаю.
— Замин, скажи ты. Разве я кого обидела? Сказала плохое?
— Матери плохого не говорят, тетя Бояз.
— Мой-то все перебирал невест смолоду. Только когда в селение вернулся, ухватился за меня. Сам поздно женился, и сын в него. А то бы уже давно внуки по дому бегали!
Из комнаты послышался сипловатый прокуренный голос Сары-киши:
— Твои родители трижды моих сватов заворачивали. Дочке цену набивали. Их вини.
Тетушка Бояз отозвалась не без самодовольства:
— Чем дольше мужчина добивается женщины, тем та ему дороже.
Я уже надел свое короткое пальтецо, когда Халима сделала новую попытку уйти вместе со мной. И вновь моя хозяйка усадила ее на прежнее место:
— Замин спешит на работу, а тебе куда? Попей чайку, позавтракай с нами. Наберись сил.
Халима кивнула, но не спускала с меня глаз, пока не захлопнулась входная дверь. Странный это был взгляд! Я унес его с собою. Еще недавно Халима была так развязна, то и дело хватала меня под руку, теребила за одежду, громко смеялась, заглядывала прямо в лицо. Сейчас что-то изменилось в ней. Она не могла еще полностью отделаться от прежних привычек, но стала более сдержанной. Она обращала ко мне взор с тревогой и невысказанной мольбой.
Таких взглядов я стал опасаться больше прежних. В смущении торопливо отводил глаза в сторону. Чем я ей мог ответить? Легко выказывать пренебрежение откровенной хищнице. Но как оттолкнуть слабое побежденное существо?
С субботника я возвращался в ранних зимних сумерках. Увидав телефонную будку, поспешно распрощался в товарищами и прикрыл за собой тяжелую металлическую раму двери. В полутьме наугад набрал номер.
— Добрый вечер, ханум. Это Замин. Халима дома?
— Наш Замин? Постой, ты откуда говоришь?
— С улицы.
— Халима утром отправилась к тебе и с той поры не возвращалась!
— Как же так? Принесла мне книгу…
— Знаю, знаю! Но где она теперь?
— Пойду к себе на квартиру. Оставил ее там. Погреться.
— Да уж, такой холодище! Я не отпускала ее, но моя дочка известная упрямица… Наверно, потом к подружке завернула, засиделась.
— Может быть. Простите, что побеспокоил.
— Что ты, всегда рады. Приходи.
Последний раз я был у них в конце лета, когда передал материнский гостинец. Остановился в прихожей — из комнат неслись голоса, провозглашались тосты. Хозяева выглянули, но только на минуту. Настырный тамада громогласно призывал их обратно за стол: «Без вас вся компания вразброд. Ждем, ждем!»
Баладжа-ханум делала вид, будто не слышит призывов: Если бы не яркое освещение, не дразнящий запах яств, она вообще могла не моргнув глазом сказать, что в доме никого нет, а сама занята стиркой. Это в шелковом-то платье и парадных серьгах! Такова была ее вечная привычка наводить тень на плетень, выдавать черное за белое.
