— Зачем вам прожектор? Корабли здесь не ходят... — Он спросил так, беспричинно, чтоб не молчать. Он сам надоел себе, какой-то злой, молчаливый. «А чего злиться, покусывать губы? Не успел приехать — и приключение». А рядом уже ее голос:
— Затем, Алеша, затем, родной, чтобы ты меня не боялся. Ишь, светит, и я тебя вижу. А ты видишь? Ты видишь меня, Алеша?
— Вижу, вижу, — он засмеялся и вдруг почувствовал себя уверенным, сильным. — Куда муж-то уехал? Вот бы увидел теперь...
— А мы не нужны ему. Пусть увидел...
— Ну, прости, — он почувствовал сердце, оно больно ударило...
— Ладно, ладно, прощаю, все прощаю, Алеша. Ты почему так дышишь? У тебя сердце болит?
— Болит часто. Я по путевке...
— Ох, бедный! А целоваться-то можно?
Она смеялась и жала локоть, а ему было стыдно и неприятно, и почему-то вспомнилась родная сестренка. Она бы этого не простила. И мать бы ему не простила...
— Вот, Алешенька, и дошли. Вот мой домик, оградка. Гляди, какая оградка. Досочка к досочке, еще сам ее, сам украшал.
— Я не вижу...
— А мы свет проведем. — Она щелкнула выключателем, и осветилось кругом. Везде висел виноград, всю ограду оплели лозы. И в это время услышал море. Оно гудело, сердилось, и этот гул шагал по земле.
— Шумит...
— Что шумит? Ага, шумит, мы привыкли. Скоро осень, шторма пойдут. Да нам-то чего, Алеша-а? Заходи в дом, не бойся. Куда-то дочка моя убежала. Мать гуляет, и дитё за ней...
В комнате свежо, очень чисто и пахнет виноградом. Она закуску на стол поставила и графинчик.
— А теперь, Алеша, послушай. Это дом мой — на меня и на дочку. Совсем новый, всего три года...
— Ну и что? — Он удивился...
— А ты не ругайся. Ишь, заругался. Я просто люблю похвастать, какая баба не любит. А вокруг — мой виноградник. В прошлом году на пятьсот рублей насдавала. И вино давлю, все сама, без хозяина. А чего нам — привыкла. Я хочу тебе подвал показать. Давай пойдем, там и выпьем.
Он покорно встал и пошел за ней. Она смеялась, закидывала голову, словно бы в кино повела или на танцы.
Во дворе был бункер-подвал. Сверху надстройка, а там, глубже — ступеньки, и все вниз, вниз. Они пошли по ступенькам. Стены были холодные и сырые, дрожали на них водяные капли. Горела одна маленькая лампочка, потому было глухо, таинственно и хотелось быстрей обратно.
— Вот куда тебя завела? Ты боишься?
Он не понял, засмотрелся на нее, тогда она сама наклонила его и поцеловала медленно, бережно, как ребенка.
— Вот и все. Ты боялся.
— Я не боялся. — Ему стало легко, хорошо, он ни о чем не думал. И вдруг погладил ее волосы. Совсем нечаянно вышло. Она притихла и подалась вперед. Волосы были мягкие, длинные, рука в них тонула.
— Не надо, Алеша. Я сама, я лучше сама... — Она опять наклонила его лицо и поцеловала в щеки, в глаза, в подбородок. Так целуют дети свои игрушки. Он обнял ее, сдавил плечи, еще крепче сдавил, до боли. Руки были уже полноватые, рыхлые, плечи взрослой женщины, но он ни о чем теперь не думал, не видел ничего, потом услышал на груди ее голову. И сразу медовый запах волос. Но ненадолго. Она отшатнулась, отпрянула, потом стала новой, серьезной.
— Тебе холодно? Да?
— Я не замерз.
— Ну, конечно, «я не замерз»... Угадай, сколько мне?
— Не знаю...
— Ты не скажешь, не скажешь. А мне всего тридцать два. Честное слово. Серьезно я. Это я так располнела, сдурела. Ну не могу глядеть на себя — все рвется на мне, порывается. Слышишь шторм? Однажды поднялось море у Темрюка...
Он тоже замер, прислушался. Показалось, что дрожала земля.
— Где-то Верочка ходит? Что случится — сама утоплюсь.
— Ладно, хватит, — усмехнулся Алеша. — Это море гудит, давит нервы.
Но она стала вдруг строгая, мрачная, совсем другой человек. Они вышли наверх и задохнулись от воздуха. Он был теплый, хвойный, обволакивающий, припадал к лицу. Над поселком ходил луч прожектора, кого-то выискивал. Мария взяла его ладонь, крепко сжала. Он чувствовал, что ей опять хорошо, и рука у ней была теплая.
— Ну, здорово, Алеша, давно не видались. А я злюсь на тебя, ничего не спросишь о Марии Васильевне. Я ведь здешняя, коренная, из Темрюка. А поселок наш — новый, совхоз этот расширили, и я сюда. На рыбзаводе сперва работала, и в конторе сидела, и на винограднике. Теперь дочь не знаю куда. Да еще долго, поди, придумаю. Ну, а ты чего молчишь, не рассказываешь? Как искал меня, как нашел? Ты же ко мне приехал, Алешенька? Ну признавайся — ко мне?
Она засмеялась, опять откинула голову. Ей нравились свои волосы, она гордилась ими, показывала. Потом опять засмеялась, но прервала. Наверно, ждала каких-то признаний, может, хотелось вернуть те минуты, когда он обнял ее, приласкал. Не дождалась. А ему стало тревожно, печально, и печаль эта к ней перешла.
— Хорошо мне, Алеша. В такую ночь хорошо умирать.
— Почему? — спросил он испуганно и стал курить, отгонять плохое, тревожное — и постепенно прошло.
— Почему, почему. Ночь хорошая. Ветер, шторм, море ходит, и Алеша со мной... — Над головой встал прожектор, и она замолчала. Потом свет качнулся, подвинулся, и она опять за свое:
— Хорошо умирать, Алеша. Все было уже, случилося. Мы с тобой повстречалися — чего надо еще. А ночь пройдет — и расстанемся. Нет Алеши, нет Марии Васильевны.
— Почему?
— Потому, потому, — слышишь море? Да подойди ко мне, наклонись поближе. Вот так, вот так. Чтоб глаза твои видела. Как они горят у тебя, полыхают... Где-то Вера моя, ты не знаешь? Из-за тебя она не заходит, стесняется. Поди, рядом с оградой, а не заходит. А тебе к морю еще охота?
— Пойдем...
И он пошел за ней. Луны не было, кругом будто все погибло и вымерло, даже собаки не лаяли. Шум волн нарастал и накатывался, а воздух был такой легкий, что слышались брызги в этом соленом воздухе и сразу падали в кровь. Мария стала вздыхать и оглядываться.
— Кого ждешь? Потеряла?
— Дочку жду и боюсь. Уходила к Лобановым, может, поищем?
— Да ничего с твоей дочкой не сделается! — Он стал нервничать, закурил.
— Ох, Алеша! Вот будут свои...
Потом зашли на обрыв. Прожектор жадно высматривал море и скользил по верхушкам волн. Эти волны в столбике света казались холодными, жуткими, но все равно манили к себе. И Мария сказала:
— Давай спустимся вниз, подышим...
И он опять подчинился, пошел за ней. Какая-то сила его все время толкала, толкала, и он не мог ее одолеть. Они пошли по косе, песок скрипел под ногами. Волны разбивались совсем рядом, их дыханье было тяжелым, глубоким. А ветер дул теперь сбоку и напирал, стремительный, теплый, и даже здесь, у самой кромки волны, было тепло. Он удивился, ведь октябрь уже, осень. Там, далеко в Сибири, скоро полетит снег, и застынут озера, И побегут по ним школьники с колотушкой, но лед уже будет крепкий, упористый — уснет до марта вода.
Она запнулась за что-то темное, длинное: рыбаки оставили лодку, вытащили на берег. Мария обрадовалась, засмеялась и сразу запрыгнула в лодку и прилегла.
— Я море послушаю. Отсюда страшнее.
А его вдруг толкнул сильный ток, нетерпение, и он шагнул в лодку, устроился рядом. И сразу хотелось обнять ее, но она ударила по руке.
— Не надо. Я и так с тобой про дочку забыла... — В этот миг на них наткнулся прожектор, и она пригнула голову, вся задрожала. И вдруг закричали в поселке. Это были дурные крики: то ли нож в кого-то попал, то ли топор.
— Я побегу, Алеша. Что-то неладно.
— Я с тобой?
— Отстань ты! Хватит!..
Она побежала наверх. Он ничего не понял и еще ждал, — слушал ее тяжелое, забитое страхом дыхание. Потом и дыхание пропало. Тогда он бросился следом и сразу наступил на медузу. Он не помнит, как поскользнулся, как упал на спину, и в этот миг настигла волна. А он не знал, что с ним, почему его рывком потянуло назад что-то могучее и живое, почему он весь мокрый. И это спасло, что не знал. А если б знал, если б видел и чувствовал, как над ним прошел вал, как обдал его пеной, как сам он жадно вцепился в гальку руками и какими маленькими, слабыми стали ноги, — он бы не вынес. Когда поднялся, в голове закружилось, но он упрямо шагнул вперед и в ту же секунду услышал море. Оно гудело, рычало зверем, и на Алешу напал страх, и он побежал. Бежал изо всей мочи, прикусив губу, как бегал только в далеком детстве. Его бы догнала теперь лошадь, да и то самая молодая, и скоро море отстало. Отдышался уже на самом обрыве. В поселке стихли крики, только в дальней улице гудели машины и свет от фар испуганно обшаривал небо. А он не знал, где находится. Дома все одинаковые, заблудился. Но подошел Николай. Он был молчаливый и какой-то закрытый. Скоро они оказались у самой ограды. Здесь горел полный свет и маячила чья-то фигурка. Она с кем-то говорила, потом и другая женщина вышла на свет. Николай сжал ему руку.
— Давай постоим, покурим.
Но женщина говорила громко, и Алеша все слышал.
— Не спеши, Катерина, давай по порядку, — это тетка Николая потребовала и замолчала.
— Тебе Коля сказал уже...
— Ничего я не знаю.
