Олесь Гончар - Таврия

Однако что это?

Впереди на осевшем от времени степном кургане показалась высокая фигура. Кто б это мог быть? Может, панский объездчик задремал в седле? А может… он? Может, почуял ее приближение и поджидает, а может, с ним что-нибудь случилось и ему надо помочь? Встревоженная, охваченная нахлынувшим жаром, затемнявшим сознание, Вутанька бросилась прямо к фигуре.

Не объездчик то был на коне. И не Леонид, к которому она разогналась. Огромная каменная баба зловеще выплыла из темноты навстречу девушке.

В оцепенении остановилась перед ней Вутанька. Никогда еще не приходилось ей видеть каменную бабу так близко. Сложив на обвислом животе грубо высеченные ручищи, злорадно усмехаясь в сумерках Вутаньке, она надвигалась сверху на девушку, готовая, казалось, навалиться на нее всей своей тяжестью, задушить в каменных объятиях.

Вустя стояла в беспамятстве, сжав кулаки, не отступая назад ни на шаг. Первый страх внезапно сменился неудержимым пылающим гневом, который придавал ей сейчас силу и отвагу.

«Смеешься! — мысленно воскликнула Вутанька. — Радуешься, ведьма, что отказался от меня, что одинокая блуждаю в степи?»

Все, чем допекла девушку сезонная подневольная Таврия, все, что накипело у нее на сердце, сейчас с клекотом рвалось наружу, превращаясь в бешеную ненависть к этому отвратительному каменному чудовищу, зловеще застывшему во тьме и чем-то похожему на ту, стриженую, которая расплывалась в старческой усмешке возле асканийского черного водопоя в первый день их прибытия из Каховки.

Сами собою сжимаются кулаки, все ниже надвигается холодная баба на разгоряченную девушку.

— Знаю, плачей моих ждешь, окаянная! — в неистовом забытьи шепчет Вутанька прямо в каменное лицо бабы. — Насмехаешься? Тебе ли насмехаться надо мной? Оглянись лучше на себя, посмотри на свой обвислый живот, на эту холодную бабью грудь! Никогда не играла, не бурлила в тебе горячая кровь! Никто не обнимал тебя, уродину, за все века! Так и не испытаешь ничего, так и пропадешь камнем! По пылинке развеет, разнесет тебя ветер по степи!..

Долго в ту ночь оставалась пустой постель Вутаньки на сеновале. Долго виднелись в ночной степи две фигуры на кургане: одна неуклюжая, грубая, массивная, будто объездчик в седле, а другая тоненькая и гибкая, словно коса-тавричанка чистой певучей стали.

В разгар лета губернатор через специального гонца предупредил Фальцфейнов, что осенью им надо ждать высоких гостей. По пути из Крыма в столицу имение собирались посетить члены царской семьи. Возможно, будет и сам царь.

Вскоре после этого в имение прибыл переодетый в штатское жандармский офицер, который вместе с управляющим принялся составлять списки неблагонадежных. На время визита всех их надлежало выселить из главной экономии в дальние степные таборы. Первым в списке стоял механик Привалов.

Вольдемар в эти дни развил бешеную деятельность, направленную на то, чтобы как можно пышнее показать царю свою Асканию, выставить ее во всем блеске. Среди прочих затей было решено также создать свой собственный асканийский хор — хор мальчиков, который мог бы исполнить «Боже, царя храни…»

Эта оригинальная идея понравилась и Софье Карловне. Такой хор был только в Риме, при соборе святого Петра, а теперь будет и у нее, в Аскании!..

Из Крыма немедленно был выписан какой-то лохматый регент, который хотя и оказался пьяницей, но — к чести его будь сказано — даже в состоянии мертвецкого опьянения камертона из рук не выпускал. По таборам и экономиям среди пастушков стали разыскивать и отбирать способных, голосистых мальчиков. Сам паныч охотился теперь за ними, как завзятый охотник.

Просвистел скоро аркан и над юным арбачом Мануйла.

Как-то ожидая, пока набежит в колодец вода, Данько горланил около своих верблюдов вальс «На сопках Маньчжурии». Паныч, объезжая степь, издали услыхал пение парня и подкатил на машине прямо к нему. Весь в заплатах, выцветший на солнце вокалист был подвергнут короткому допросу.

— Откуда родом?

— С Полтавщины.

— От кого научился «На сопках…»?

— От Мануйла.

— А раньше не пел в церковном хоре?

— Нет.

— Так вот… теперь будешь петь. Сматывай сейчас свои манатки и дуй в Асканию, в распоряжение регента… Понял?

— А верблюды?;

— Верблюдов сдай атагасу…

Сказал и фыркнул, только пыль за ним поднялась.

Очень не хотелось Даньку разлучаться со степью, с Мануйлом, с верблюдами и овчарками, однако пришлось. Хочешь не хочешь, а должен петь!

Атагас, приведя отару и выслушав парня, сокрушенно благословил его в путь.

— Иди. Не в моей, сынок, власти освободить тебя от этой рекрутчины… Да, может, оно и к лучшему, всякая наука человеку на пользу… Только вряд ли ты там долго продержишься, Данило… Очень беспокойный ты по характеру, разжалуют тебя рано или поздно… Ну, тогда возвращайся опять сюда, в мой дисциплинарный батальон. Приму.

На прощание Мануйло наградил Данька за верную службу чабанским бурдюком для воды.

— Жара, а тебе до самых Чаплей не будет колодцев…

До слез растрогал парня этот искренний подарок.

— Спасибо… За все вам спасибо, дядько Мануйло…

Лохматые овчарки, словно почуяв, что Данько их покидает навсегда, прощально замахали хвостами, запрыгали вокруг парня, пытаясь лизнуть его в обветренные щеки.

С бурдюком через плечо, с гирлыгой в руке вышел парень, понурясь, на шлях и поплелся в сторону далекой синей тучи асканийских парков. Тоскливо заревели верблюды вслед, сжалось горло от их печального рева. Шел долго, а они все ревели и ревели, провожая своего молодого хозяина в простор…

«Опять в дороге, — думал Данько шагая. — Если бы все мои переходы да сложить вместе: сколько верст перемерял? Из одной науки да в другую… А может, оно и к лучшему, как говорит Мануйло?»

Чувствовал, что с тех пор, как оставил Кринички, кое-чему в самом деле научился от добрых людей. Знающие учителя попадались на его пути. В Каховке — правдистка, в амбарах — атаманша стрижеев тетка Варвара, тут, в степи, — атагас Мануйло… Каждый учил по-своему, но все вместе словно поднимали и укрепляли его, наливая своей силой, настраивая его душу на героический лад.

Опечаленный разлукой со степью, но без страха, шагал он на Асканию. Пусть заплатанный, с бурдюком за плечом, явится он в панскую столицу, но обижать себя никому не даст! Да и не одни же паны и подпанки там, есть у него в Аскании и настоящие друзья… Валерик, негр, Мурашко, Привалов, кузнецы в мастерских… Представив себе встречу с ними, Данько сразу повеселел.

В Асканию он вошел уже выпрямившийся, залихватски сбив картуз набекрень. Прежде всего накинулся на артезианскую, «запьянствовал» на радостях. Мало того, что напился вдоволь и наполнил — больше, правда, для развлечения — свой чабанский бурдюк, стал еще плескаться возле трубы, оттирая свои давно не мытые щиколотки степным «собачьим мылом», каким заранее запасся в дороге. Считал, что теперь, когда он выходит в певцы, никаких цыпок на нем быть не должно. Тер, снимал верхнюю кожу, как рашпилем.

На этом и застали его Сердюки. Подошли в яловых сапогах, оба в жилетках и, даже не поздоровавшись после долгой разлуки, стали гнать земляка прочь от воды.

— А ну, проваливай к черному водопою! Нашел себе купель возле артезианской!.

— А она ваша? — окрысился было на земляков Данько.

— Он еще будет здесь разговаривать! — медведем пошел Оникий на парня, и Данько, швырнув ему в морду пучок «собачьего мыла», вынужден был отступить.

Зато, отыскав Валерика, Данько пережил неожиданную радость: Валерик тоже был в хоре. В казарме, на нарах, отведенных для хористов, ребята заняли места рядом, чтобы быть и ночью вместе. В головах, вместо подушки, положили бурдюк с водой.

Вечером они нанесли визит семье Мурашко. Здороваясь со Светланой, Данько снова отрекомендовался Данилой, как тогда, при первой встрече в саду. Он почему-то считал, что, здороваясь с такой девочкой, надо каждый раз называть свое полное имя.

По новому руслу потекла теперь жизнь Данька. Уже мало походил на чабаненка, стал, как солдат: всех хористов постригли на один манер и одели в одинаковые костюмчики из черного колючего сукна. Когда шли теперь с Валериком, то издали можно было принять одного за другого. Только голосами и отличались: Валерик пел в хоре альтом, а Данько — дискантом.

Нелегко было. Ежедневная муштра, бесконечные репетиции, строгий камертон регента под самым носом… Развлечением для себя Данько считал, когда брали его с Валериком на теннисные площадки подавать раззявам-панычам черт знает куда забитые мячи. Бегаешь, мечешься за ними, хватая на лету, но когда панычи сядут в холодке передохнуть, то и ты имеешь возможность, улегшись где-нибудь поблизости, подремать в кустах или, притаившись, послушать панскую болтовню.