Рудаев поведал обо всем, что претерпел за эти дни.
— И все же решение неправильное, — сказала она беспощадно. — Не интересы группы людей надо класть в основу своих решений, а интересы дела. И я, знаете, чего вам не прощу?
— Не знаю.
— Почему вы со мной не поговорили? Как-никак я ваш друг.
— И что бы вы подсказали?
— Не надо было пускать печь. План ввода мощностей в металлургической промышленности сорван, и пуск этой печи показателей не улучшит. Не случайно не жал на вас Даниленко. Стране металл нужен, а не показатели. И нельзя людей в новом цехе приучать к неразберихе. Вы же сами ратовали за ритм, за создание традиций добропорядочной работы. И вдруг… В общем, от бабушки ушел, от дедушки ушел, а вот…
— Что теперь посоветуете? — тихо, хотя никого не было поблизости, спросил Рудаев.
— Сейчас это труднее, но… Остановите какую-нибудь печь на ремонт.
— Как на грех, ни одна не требует ремонта. И это никого не всполошит. Я хотел сделать иначе — остановить новую печь. Чтобы звякнуло.
Лагутина пристально посмотрела на Рудаева, и он увидел в ее глазах больше, чем ей хотелось, — заботу и нежность.
— Этого вам не дадут сделать.
— А я ни у кого спрашивать не собираюсь. — Рудаев наклонил к Лагутиной голову. — И все же поделитесь, что у вас. Не добавляйте мне нервной нагрузки.
— Право же, ничего…
— Борис, давай-ка свежим глазом на подинку, — раздался за спиной Рудаева голос отца. — Как тебе конфигурация? — спросил не без хвастовства.
Рудаев взобрался на вагонетку и участок за участком осмотрел подину. Форма ее была безупречной.
— По-моему, нигде застоя металла не будет, — сказал, спрыгнув на площадку. Взглянул туда, где оставил Лагутину, но ее уже и след простыл. Он бросился ее искать, но попробуй отыщи человека в таком цехе.
Первая плавка на новой печи — событие всегда значительное и радостное. О пуске нового агрегата такой мощности неизменно сообщает центральная пресса. А для завода это настоящий праздник, который не обходится без митинга и, как за это ни бранят, без банкета.
За несколько часов до выпуска плавки в цех по обыкновению стекаются люди. Строители, мартеновцы, рабочие других цехов, особенно из старой части завода. Все не раз видели, как вырывается из печи сталь, разбрасывая мириады звездчатых искр, как озаряется феерическим светом разливочный пролет, как с шумом водопада низвергается в ковш огненная лавина, торопливо наполняя его, как постепенно тускнеет поверхность металла, прикрываясь пухлой шубой шлака. Но редко кто может пропустить рождение агрегата. И тянет сюда не столько сказочное зрелище, сколько желание приобщиться к той особой атмосфере, радостной и торжественной, которая царит в этот час. А если ты еще и строил печь, ты словно осязаешь конечный результат своего труда. Затвердевая в изложницах, укрощенная огненная жидкость превращается в многотонные слитки, которым потом, в свою очередь, предстоит сложный многоступенчатый предел.
О выпуске первой плавки с шестой печи Рудаев никого не оповещал и приурочил его на ночное время, чтобы поменьше толклось на площадке посторонних. Но потом пожалел — в этом отсутствии людей было что-то зловещее.
— Словно тати в нощи, — покачав головой, буркнул Серафим Гаврилович.
Замерили прибором температуру металла. Он был достаточно хорошо нагрет, но Серафим Гаврилович заставил подручного по старинке слить пробу на плиту.
Металл с подвижностью воды растекся по чугунной плите и надежно приварился к ней.
— Поехали! — скомандовал Серафим Гаврилович.
Подручный побежал к отверстию пускать плавку.
Прошло несколько минут. За печью показалось облачко бурого дыма. Мгновенно оно разрослось, рванулось вверх и тут же рассеялось, уступив место ярчайшему свету, который словно поджег весь пролет.
Когда металл вышел из печи, отец и сын принялись осматривать подину. Она сохранила первозданную форму, была удивительно ровной, глянцевито-гладкой.
— Спасибо, батя, — прочувствованно сказал Рудаев, но руку пожал по-чужому — коротко и крепко.
— Хороший начальник за такую работенку премийку выписывает, — подначил сына Серафим Гаврилович. — Только от тебя разве дождешься? Вот выговоряку — на это ты быстрый: смотрите, люди добрые, какой я объективный, отца родного не щажу. А ты ручку сунул. Как барин. Снизошел.
— Выпишу, — пообещал сын.
* * *
Было в цехе тяжело донельзя, стало еще тяжелее. Долго простаивали печи с готовыми плавками, теперь начали простаивать еще дольше. Рудаев шел на всевозможные ухищрения. Одну за другой останавливал печи на ремонты подин — хоть восемь часов передышки, сбавил вес завалки на печах, чтобы можно было доливать их чугуном, не допуская перегруза, и запретил использовать не только кислород, но и сжатый воздух. Он искал спасения в затяжке плавок.
Троилин, казалось, совершенно забыл о Рудаеве и тем самым как бы снял с себя ответственность за его действия. Появиться и промолчать — означало бы одобрить решения начальника, а отменить их не рисковал.
Еще не было такого у Рудаева, чтобы встречал он Новый год, как в этот раз, — в цехе. Прошел по печам, поздравил сталеваров с наступающим праздником, отпустил без рапорта, а сам остался с новой сменой. Дела были настолько плохи, что ноги не несли домой, — на шестой печи готовая плавка сидела уже три часа, для новой подины это особенно опасно.
Правильнее всего было бы выпустить плавку и остановить печь. Но выпустил — и передумал. Первого января никого нигде не найдешь и никого этим не проймешь. Придется остановить завтра.
Он прошел в кабинет, лег на диван и сразу заснул. Чуть свет появился в цехе Серафим Гаврилович.
— Поехали новоселье справлять, что ли?
— Какое там новоселье… У меня даже стула нет.
— Было бы пол-литра. На подоконнике выпить можно. Традиция.
Рудаев подумал, что отцу просто хочется посмотреть его квартиру, и уступил.
Приехали, поднялись на пятый этаж. Рудаев открыл дверь. В прихожей половичок, вешалка с овальным зеркальцем, телефон на тумбочке. Решив, что попал в чужую квартиру, тотчас захлопнул дверь.
— Иди, иди, — усмехнулся Серафим Гаврилович и подтолкнул сына.
Одна комната была обставлена. Все, что принадлежало ему там, в отцовском доме, было перевезено сюда. Кровать, допотопный шкаф для одежды с колончатыми выступами по бокам, письменный стол.
— Вторую будешь по своему вкусу обставлять, — сказал Серафим Гаврилович. — Теперь все на модернах помешаны. А по мне лучше старой вещи нет.
Серафим Гаврилович повел сына на кухню. В новеньком шкафчике — посуда, ножи, вилки, ложки, всего понемногу, но все, что необходимо в доме. Даже штопор и консервный нож. Банки с солеными огурцами, с помидорами. На плите кастрюля с борщом и жаркое — традиционная еда рудаевского дома, источающая мучительно аппетитный аромат.
Серафим Гаврилович достал бутылку коньяка, да не простого, а марочного, нарезал колбасы, сыра, сала и принялся разогревать жаркое.
Сын растроганно следил за тем, как суетится отец, — не привык к такой его заботе.
— Кто всем этим занимался? — спросил.
— Женя со Степаном Онуфриевичем помогли перевезти и расставить вещи, пол я вымыл, остальное — мать. Прости, если что не так.
— Спасибо, батя.
Выпили по рюмочке, закусили, еще выпили, еще закусили, и Серафима Гавриловича потянуло на доверительный разговор.
— Женился бы ты, Боря.
— Это ты со своего голоса или с материнского поешь?
— Дуэтом.
— Дуэт в сольном исполнении, — рассмеялся Рудаев. — Невесты подходящей нет.
— Хо-хо, так я тебе и поверю. А Дина Платоновна? Чего хитрить-то с отцом?
Рудаев даже поперхнулся от неожиданности.
— С чего это ты взял?
— А я что, не вижу, как ты на нее смотришь?
— Мало ли как я смотрю. Важно, как она смотрит.
— Скажите пожалуйста! — возмутился Серафим Гаврилович. — А чем ты не вышел? Да такие парни наперечет!
— Говорит, характер у меня неважнецкий, в отца пошел.
— Характер, правда… подкачал. Только неужели из-за этого? — Серафим Гаврилович долго смотрел в пол, что-то бубнил про себя, крутил головой: — Что ж, тогда из Парижа выпишем.
— При чем тут Париж? — не понял Рудаев.
— Жаклина скоро приедет.
— Одна, что ли?
— Всем семейством возвращаются. Чем не невеста? Молода, скажешь? А я считаю самое как раз. Несерьезная? Так за два года могла и поумнеть. Два года на чужбине — все равно что десять на родине. — Серафим Гаврилович придвинул стул поближе к сыну, положил руку ему на колено. — Знаешь, Боря, мать мне про Жаклину все уши прожужжала. Такая, да сякая, да ласковая, как котенок, да подхватная — все у нее в руках горит. А я… А у меня сердце, признаться, на Лагутину настроилось. Как увижу вас рядом — ну такая подходящая пара, ей-богу.
