— Так кому же мне угождать? Тебе или матери?
— Да-к… мы рады будем, ежели себе угодишь.
Не привык Рудаев к таким разговорам с отцом. О цехе, обо всем, что связано с работой, они говорили вдосталь, а вот личное, сокровенное — этот порожек они не переступали.
Чтобы развязать сыну язык, Серафим Гаврилович налил еще по рюмке. Не помогло. Налил снова — сын отказался. Праздник — праздником, но начальник должен быть всегда как стеклышко — в любую минуту может понадобиться в цехе.
Когда отец ушел, Рудаева обуял смех. Ну и ну! Чего только не придумают старики! Нет, право, к старости люди глупеют.
Второго января, с трудом дождавшись, когда подали состав с изложницами для шестой печи, Рудаев выпустил плавку, дал команду накрыть подину известняком, не производить больше завалку и поставить печь на «дежурный газ» — поддерживать в пустой печи невысокую температуру, чтобы не очень остывала. Позвонил директору завода.
— Приезжайте немедленно ко мне, — неожиданно спокойно потребовал Троилин.
Разговор с директором был короткий.
— Я ошибся в тебе, когда назначал начальником цеха, — со вздохом сказал Троилин. — Нет у тебя последовательности, прыгаешь, как блоха. Это же политическая акция — остановка такого агрегата, никто на это не пойдет. И давай так: сказал «а» — говори «б». Пустил — работай. Звони в цех, пусть начинают завалку.
— Не буду. Не могу, — воспротивился Рудаев.
— А о чем думал, когда пускал?
— Думал, что изложницы подвезут.
— Плохо думал.
— Но вы понимаете, что так работать нельзя?
— Понимаю.
— И все-таки настаивали на пуске печи. Даже Даниленко вызвали.
— Вызвал. Если хочешь начистоту — застраховаться. Такое откровенное признание тронуло Рудаева. «Хороший человек, — подумал он. — По крайней мере, честный, не финтит».
— Ладно, давайте и на этот раз застрахуемся, — миролюбиво сказал Рудаев. — Разрешите воспользоваться прямым телефоном?
— Звони. — Троилин показал на один из телефонов и нажал кнопку на своем коммутаторе, чтобы слышать разговор по динамику.
Рудаев набрал номер телефона Даниленко. Занят. Снова занят. Наконец дозвонился и стал подробно рассказывать о положении в цехе.
— Я в бирюльки с вами играть не собирался, — прервал его Даниленко. — Вы думаете, мне мало труда стоило убедить центральные органы, что печь пускать невозможно? Убедил. А вы пустили. И получилось, будто я ни черта не понимаю. Всех осрамили, а теперь в кусты. Зима сейчас. Листья с кустов слетели, видно, как вы в них сидите.
— Но так мы докатимся до аварии, — попробовал возразить Рудаев.
— А о чем раньше думали?
— Пустить и остановить, — сознался Рудаев.
— Это вам не игрушки! Пускать, не пускать, останавливать. Мы что, в детском саду, что ли? А допустите аварию — выгоним с треском. Смотрите, сердобольный какой нашелся — строители разжалобили!
Возражать Рудаеву было нечего. Он молчал, а Даниленко долго еще выговаривал ему. Когда бросил трубку, Рудаев беспомощно взглянул на Троилина.
— Чем же тебе помочь, крученая твоя голова? — посочувствовал ему Троилин.
Он несколько минут вышагивал по кабинету, заложив руки за спину, и все время шевелил пальцами. То разводил их, то соединял — что-то прикидывал, что-то взвешивал. Потом взял лист бумаги, написал несколько слов, протянул Рудаеву.
— Вот тебе охранная грамота.
— «Категорически запрещаю останавливать печь номер шесть. Троилин», — вслух прочитал Рудаев. Повертел листок в руках, взглянул в глаза директора. Ни иронии, ни издевки. Взял ответственность на себя.
Рудаев разорвал листок на мелкие части, бросил в пепельницу.
— Не надо, Игнатий Фомич. Моя петля — моя и шея. Снимите меня, а печь пусть стоит.
Троилин сокрушенно вздохнул.
— Снять недолго. Но кто сейчас в эту петлю полезет? Не к Гребенщикову же на поклон идти. Впрочем, пошел бы, бог с ним, с самолюбием. Но разве он согласится?
Рудаев тяжело поднялся с кресла.
— Поеду в цех начинать завалку, — сказал обреченно. — Но только умышленную.
Домой он вернулся ночью и сразу же полез в ванну. Собирался помыться, но решил немного отдохнуть. Примостил под голову резиновую губку, прикрыл глаза и тотчас заснул. Проснулся, когда вода уже остыла. Долил горячей, взял мыло, повертел его в неповинующихся руках и снова заснул.
Разбудил его телефонный звонок. Выскочил из ванны, не совсем еще соображая, где он и что с ним, и, оставляя мокрые следы на паркете, бросился к аппарату.
— Приезжайте в цех! — прозвучал в трубке испуганный голос Галагана.
— Что случилось?
— Плавка на шестой ушла в подину!
— Вся? — Только и выдавил из себя Рудаев. Вопрос был глупый, это он тотчас понял. Раз уже в подину — в речи не остается ни капли металла.
«Шестьсот тонн!.. Шестьсот тонн!.. — застучало в голове. — Не было такой аварии в металлургии. Побил все рекорды сразу! Вот она, цепа уступки!..»
Можно было не спешить — теперь уже делу не поможешь, но Рудаев одевался лихорадочно быстро. Рубашка с трудом лезла на мокрое тело, рукава не хотели пропускать руки… А потом закапризничал всегда безотказный мотор «Москвича». Не запускался ни от стартера, ни от ручки, и Рудаев безуспешно бился над ним, пока не вспомнил, что в баке нет бензина. Наверстывая время, мчался на завод, выжимая максимальную скорость.
Страшная картина явственно стояла в его воображении. Все пространство под печью, и вокруг нее. и напротив нее залито металлом. Огромный бугроватый стальной корж спаял воедино железобетонные колонны — на них, собственно, покоится печь, — стенды для ковшей, ковши для выпуска стали, шлаковозы, вагоны, стотонные вагонетки для изложниц на железнодорожных путях. И пути. Въезд в цех с этой стороны наглухо запечатан. На сколько времени? На неделю? На две? И как убирать «козла»? Резать автогеном? Не получится. Такую толщу металла тонкой огненной струйкой не пробьешь. Взорвать? В действующем цехе можно все покорежить. Остается резать. Кислородом, трубками. Но на это нужна целая армия резчиков, тысячи трубок и вагоны баллонов с кислородом…
Подъехал к цеху со стороны шестой печи. Чуть-чуть отлегло от сердца — вагоны, шлаковозы, составы с изложницами были вывезены и стояли на запасных путях. Стенды для ковшей были залиты, но ковши тоже успели убрать. Однако все пространство от печи до стены здания залито металлом. По краям этого коржа дымились шпалы, запах дыма смешивался с тонким, почти неуловимым запахом застывающего металла и горелой земли. От высокой температуры полопались и высыпались стекла, дымилась краска на колоннах здания.
Закрывшись рукой от нестерпимого жара, Рудаев прошел под рабочую площадку. И здесь металл насвоевольничал. Цепко обхватил основание колонн, залил переводные устройства и шибера, о которых он совсем забыл, когда ехал сюда. Здесь другой, дурманящий запах — запах жженой резины — горела оболочка бесчисленных кабелей и проводов.
От духоты и вони трудно дышалось. Голову распирало, раздувало, как мехи, казалось, она не выдержит, лопнет. Рудаев выскочил на свежий воздух. Медленно поднялся по лестнице на рабочую площадку и увидел группу людей, стоявших против ворот на ветерке. Подошел. Бригада подручных с шестой печи и тут же — Троилин и Подобед, которых не сразу заметил. Ожидал, что на него набросятся с бранью, с попреками, но никто не сказал ни единого слова. Даже в ответ на его «здравствуйте» кивнули молча.
— Сколько придется стоять, начальник? — после томительного молчания все же спросил Подобед.
— Трудно сейчас определить, — еле вытаскивая из себя слова, глухо отозвался Рудаев. — Все зависит от того, сколько будет резчиков.
— Максимум. Чтобы сразу по всему фронту.
— Тогда дней двенадцать. А скорее пятнадцать.
— Не больше? — усомнился Троилин. И уже с ядом: — В общем здорово отсалютовал ты министерству в первый день его существования.
Троилин все время поглядывал в сторону, кого-то ждал. И вот из-под площадки появился тот, кого он ждал, — Гребенщиков.
— Тридцать резчиков в смену, работа круглосуточная, двенадцать дней, — доложил он, совместив в этих отрывочных словах и свои предположения, и требования.
— А если шестьдесят в смену? — спросил Троилин.
— Скорее не будет — толкотня получится. Кроме того, очень трудоемкий участок — электропроводка и кабели. Еще достать все это нужно.
— Что ж, окажетесь волхвом — это вам в копилку. Троилин отозвал Гребенщикова в сторону. К ним присоединился и Подобед.
По выражению лиц, по жестам, по взглядам, словно бы случайно бросаемым в его сторону, Рудаев понял, о чем шел разговор. Решалась его участь. Гребенщиков препирался долго, и разговор тянулся долго. Когда Рудаев сделал шаг, чтобы уйти, — надо было посмотреть, что делается на других печах, — Троилин окликнул его.
