— Так за чем же дело стало? — подразнила Надя.
— Служба. Привычки. Дом.
Наде очень захотелось тут расспросить Ивана про его дом, потом подначить насчет странной службы, которая с природой связана, а проходит в Москве, но сказала она совсем другое:
— Можно и вот так почаще приезжать, как теперь приехали.
— Это уже решено. Мы выдвинем сюда наш пост, установим наблюдения за водохранилищем, за поведением Реки после накопления «моря». В европейской части мы многое поняли с запозданием, а тут все делается еще быстрее и в несравнимых масштабах, так что медлить никак нельзя. Надо набирать, как мы говорим, массив информации, чтобы надежнее действовать. Пора начинать паспортизацию малых рек и озер Сибири, без которых не живут и большие. Хорошо бы учредить здесь заповедник, пока человек еще не очень воздействовал на эту природу и пока она так хороша и разнообразна. Когда-то надо не только просить, но и заставлять человека быть человеком…
— Зверем-то он теперь уже не станет, — заметила тут Надя.
— Как знать, Наденька! Всякое с ним случается…
«Наденька…» Это неожиданное ласковое обращение не осталось незамеченным. Было даже удивительно, до чего Надя обрадовалась, придав этому бог знает какое значение. Она как-то еще раз ухитрилась услышать свое имя, произнесенное его голосом, и уже была уверена, что никто на свете, никто и никогда прежде не называл ее столь славно и мило. Хорошо бы и ей ответить как-то вот так же, да разве осмелишься!..
Дальше был старинный городок со старинным же музеем в краснокирпичном массивном здании, а потом обратный, уже более долгий путь против течения. Все сменялось теперь в обратном порядке: степь — предгорья — горы. Все сменялось и все сливалось — вчерашнее, сегодняшнее, и что-то вроде бы вызревало завтрашнее — неясное и загадочное, как звездная туманность.
В Сиреневый лог вернулись поздно, всего насмотревшись и вполне освоившись друг с другом. Каждый успел многое рассказать о себе, и Надя со странным чувством, похожим на радость, узнала, что Иван тоже не очень-то счастлив, что живет он отдельно от жены, и умной и красивой, но слишком властной и задиристой…
Когда пришло время расставаться, Иван сказал:
— Пойдем ко мне?
И Надя пошла за ним…
Ранним утром, еще до того как уходит первая смена на плотину, еще в холодные, отсыревшие за ночь сумерки она вышла из гостиницы. Конечно, ей не хотелось, чтобы ее кто-то увидел, но шла она по пустынному поселку, не спеша и не ежась: если и увидят, так ей никого и ничего не страшно! Она жила еще в легком тумане, и в голове ее повторялись странные стихи, которые она услышала от Ивана впервые, попросила повторить — и вот почти полностью запомнила. Вероятно, потому, что тут, в сущности, ничего не требовалось заучивать. Все, что в них сказано, было и с нею, если вспомнить вчерашний вечер и минувшую ночь.
Обманите меня… но совсем, навсегда…
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда…
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноту наобум…
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке…
А очнувшись, увидеть лишь ночь да туман…
Обманите и сами поверьте в обман.
Максимилиан Волошин — так звали неизвестного ей поэта…
В своем подъезде она привычно глянула на почтовый ящик — нет ли чего? — и сквозь дырочку увидела, что там что-то белеет. Открыла. Это было письмо от мужа.
Она начала беззвучно смеяться. Стояла на площадке и смеялась и никак не могла остановиться. Надо же, как угадал! Ну прямо день в день! Больше года молчал — и вот обрадовал… Где же ты вчера был, что же ты позавчера думал?
Тут она почувствовала, как сквозь неслышный смех ее стали прорываться всхлипы, и побежала скорее вверх по лестнице, комкая в руке письмо. На своем этаже она быстренько открыла дверь. Юркнула в свою обитель, в свое убежище, и там придавила дверь собою — как будто избавилась от погони. Откинув голову, вздохнула наконец полной грудью. И все тут вмиг прекратилось — и смех, и начинавшаяся истерика. «Все!» — сказала она себе. Будто преграду поставила.
Дальше она все делала с подчеркнутым спокойствием: сняла куртку и повесила ее в прихожей. Отнесла в комнату дорожную свою сумку. Села в кресло. Но как только приготовилась надорвать конверт, какая-то злая пружина вытолкнула ее из кресла. К черту!.. Вместо того чтобы вытащить письмо из конверта, она разорвала его пополам, сложила обе половинки и еще раз разорвала, и потом еще, еще, еще — до мельчайших лепестков, до размеров снежинки, новогоднего конфетти. А в конце еще и обсыпала себя этими «снежинками» прошлогоднего снега и еще повертелась под этим маленьким снегопадом.
— Вот так, дружок! — сказала она вслух. — Прости-прощай!
Некоторое время спустя ей все же захотелось узнать, о чем мог написать ее благоверный. Сложить бы хоть одну фразу, найти бы хоть одно объясняющее слово. Может, он хочет вернуться или зовет к себе?
Но все было поздно… и не так уж нужно теперь.
Вдруг открылось: не нужно! Не нужен и не интересен он сам!
Вроде бы скучно было без него, но ведь скучно и с ним, если вспомнить. До этих последних дней, до этой минувшей ночи все в ее жизни было скучное, неинтересное, ненужное. Так что нечего и собирать отмершие лепестки, бесполезно что-то лепить из обрывочков…
Молчи и дальше, дружок! Крепко, долго молчи!
26
А счастьем заведует в мире женщина…
Юра объявил дома, что женится, привел для знакомства Наташу и после этого сам направился к Варламовым. Так посоветовал ему «шеф», и того же хотел, оказывается, брат Наташи — Валентин Владимирович, неистовый начальник СУЗГЭС.
Этот визит в дом Варламова был у Юры, в сущности, первым — раньше он просто вызывал Наташу на улицу. Хорошо и давно зная Варламова, Юра, как ни странно, немного побаивался его. На работе и по работе у них никаких столкновений не случалось и не могло случиться — разные объекты! — а вот как поведет себя Варламов в домашней обстановке, предсказать было трудно, и потому-то Юра слегка опасался, как бы не начал хозяин дома воительствовать в присутствии Наташи. Как тогда вести себя гостю-жениху?
По годам они не так уж далеко отстояли друг от друга, но и по положению на стройке, и по характеру, и по тому, как строили свои отношения с другими людьми, они очень отличались, разнились. Варламова и старшие, и младшие, и даже приятели-ровесники называли только по имени-отчеству, а Юра еще и сегодня оставался почти для всех Юрой. Даже Наташа называла брата Валентином Владимировичем, а дома Валентином, но никогда — Валей. Такое обращение вообще не подходило Варламову, и трудно себе представить, чтобы кто-то подошел к нему и сказал: «Ну что, Валя, закурим?» Само это имя было выбрано как бы для другого человека. Варламову лучше бы подошло, скажем, Георгий или какой-нибудь Ратобор. Ратобор Владимирович Варламов…
Возможно, сама должность обязывала Варламова к строгой, а то и жесткой манере поведения. Он строит здание ГЭС, тот конечный и, по его понятиям, главный объект, ради которого и затеяна вся эта великая баталия между двух высоких берегов Реки. Он строит, а ему нередко мешают или чего-то «не обеспечивают». И вот он бьется, как полномочный представитель своей сверхдержавы, за свою правду, то есть за право строить без помех, при полной и всеобщей поддержке. Он бывает резок даже с Острогорцевым, когда тот либерально смотрит на чьи-нибудь промахи или недоработки. «Либерализм и порождает безответственность», — мог заявить он на летучке, имея в виду либерализм самого высшего здешнего начальства.
И ему все сходило. Некоторые начальники управлений с оттенком ревности говаривали: «Он же — сынок!»
«Сынком» Варламова называл, приезжая на стройку, заместитель министра, а не Острогорцев, но это не учитывалось. Раз уж замминистра так по-родственному относится к Варламову, то и Острогорцев постарается его не обидеть.
Замминистра работал в свое время вместе с отцом Варламова, ныне покойным. Всезнающая молва утверждала также, что «старики» не только дружили, но в свое время любили одну женщину, и даже это не расстроило их дружбы: они женились на других. А когда умер отец Варламова, Валентин и стал «сынком» замминистра.
Если говорить о преимуществах, получаемых Варламовым от такого своего положения, то он использовал только одно: честно, самозабвенно работать, болеть всей душой за дело. Да, он резко и прямо в глаза говорил на летучках о чьей-то безалаберности или безответственности, но не потому, что пользовался расположением замминистра, а прежде всего потому, что никто не мог бы ответно упрекнуть его в тех же грехах. Сначала он воевал за порядок и тщательность на своем объекте, отдавая ему чуть ли не весь физический запас своих сил и возможностей. Иные считали, что он слегка подчеркивает свою преданность стройке, свою непримиримость к недостаткам и промахам, свое бескорыстие и честность, но он при этом не создавал приукрашенного образа. Все именно так и было: и предан, и непримирим, и честен, и работает без дураков.
