Выждав некоторое время, охотники осторожно приблизились к убитому зверю. Кмоль, держа наготове винчестер, потрогал его носком торбаза.
Быстро разделали тушу, закатали в шкуру лучшие, самые лакомые куски, приготовили ношу и пустились в обратный путь. Утренняя заря давно превратилась в вечернюю и ярко горела в небе в той части, где находился Улак.
Шли прямо, стараясь сократить по возможности путь.
Ноша, несмотря на свою тяжесть, была приятной: свежее мясо — это источник силы, источник жизни морского охотника.
Несколько раз останавливались передохнуть. Выбирали место так, чтобы можно было полусидеть, не снимая ноши, а потом без труда подняться.
В Улак пришли уже к середине ночи.
Еще издали Драбкин увидел, как из дверей его яранги на белый снег ложится колеблющийся желтый отсвет горящего пламени — Наргинау зажгла для него огонь, чтобы показать, что ждет его.
— Пойдем в твою ярангу, — сказал Кмоль.
— Нет, в твою, — возразил Драбкин. — Ведь ты первый увидел медведя, значит, добыча твоя.
Милиционер успел хорошо изучить обычаи и правила морских охотников.
— Так теперь товарищество, — усмехнулся Кмоль, — слово председателя — закон. Потом еще — твоя пуля попала в голову. А это смертельный выстрел.
Навстречу уже шли люди, и, не дав Драбкину опомниться, Кмоль сказал:
— Семен умку добыл.
Он объяснил, где припрятаны остатки туши, и молодые парни ушли во льды, чтобы принести оставшееся медвежье мясо.
Охотники подошли к яранге Драбкина. У входа стояла Наргинау и держала в руках ковшик с холодной водой. Под пристальным взглядом собравшихся милиционер взял ковш, облил голову медведя, отпил немного и остаток воды выплеснул в сторону моря. Наблюдавшие за этим старинным обрядом одобрительно молчали и заговорили только тогда, когда добычу внесли в полог.
Взяв кусок мяса, Кмоль ушел к себе. Вскоре разошлись и остальные.
Наргинау хлопотала в пологе. Она разожгла большой огонь во всех трех жирниках, поставила над одним — чайник, над двумя остальными — котлы.
Пока она резала мясо, в чоттагине то и дело раздавались шаги: это приходили соседки. И хотя была ночь, в яранге Драбкина перебывал почти весь Улак, и каждый посетитель ушел с куском мяса. Того, что осталось, едва хватило, чтобы наполнить два котла.
Усталость сморила Драбкина, и он заснул, прикорнув рядом со спящей дочерью.
К утру его растолкала Наргинау. Милиционер с трудом открыл глаза. В пологе пахло вареным мясом.
— Иди, созывай гостей, — сказала мужу Наргинау.
— Куда это в такую рань звать гостей? — удивился Драбкин. — Все еще спят.
— Так надо, — сказала Наргинау. — Если охотник убивает белого медведя, то на рассвете, когда мясо сварится, он зовет своих близких друзей и самых уважаемых жителей селения.
— А кого мне позвать?
С помощью Наргинау Драбкин наметил, кого пригласить, и отправился по ярангам.
Он шел по утреннему Улаку, ориентируясь по желтым огонькам горящего во мху пламени. Охотники уже собирались выйти на морской лед.
Милиционер входил в яранги, громко топал в чоттагине и, получив отклик, произносил:
— Удача пришла ко мне. Прошу прийти и отведать свежего медвежьего мяса.
Когда Драбкин вернулся в свою ярангу, там уже сидели приглашенные.
Кмоль рассказывал об охоте. Слушая его, Драбкин дивился точности, с какой тот сообщал о цвете меняющегося неба, о ветре, направлении застругов на ледяных полях, о следах сжатий, которые говорили о господствующих течениях. Потом пошел рассказ о преследовании умки, закончился он описанием меткого выстрела Драбкина.
— Выходит, это твой второй медведь, — сказал Каляч. — Ты стал настоящим охотником.
— Весной можно его старшиной на вельбот ставить, — улыбнулся Кмоль.
— Можно, — согласился Атык.
— Тем более что в этом году нам привезут два новых вельбота с моторами, — добавил Сорокин. — Позавчера радист такую новость получил.
— Рассказал бы нам, как все же происходит разговор по радио, — попросил Каляч. — Многие думают, что радио сродни шаманскому птичьему разговору.
— Я и сам не силен в этой науке, — честно признался Сорокин. — Скажу только одно: ничего шаманского в радио нет. Я уже говорил: и чукча может научиться этому делу. Вот еще немного подучим ребятишек и из них начнем готовить радистов.
— Пэнкок вернется, однако будет он знать разговор по радио? — спросил Каляч.
— Он готовится стать учителем, — ответил Сорокин, — Наверное, радиоразговору его не учат.
— Жаль, — заметил Атык.
Все хвалили мясо, ели с большим удовольствием, и когда гости разошлись, Наргинау призналась, что в яранге не осталось ни кусочка.
— Так надо. Теперь ты — настоящий человек. Говорят, и старшиной на вельботе станешь.
— Милая Настя! — Драбкин привлек Наргинау к себе. — Погоди чуток! Мы тут такую жизнь еще построим! Весь мир дивиться будет!
39
После весенней моржовой охоты пришел пароход с обещанными вельботами. Два были переданы улакскому товариществу, а один в Нуукэн.
Угрюмые скалистые берега отражали новый звук — звук мотора, и теперь в селениях заранее узнавали о возвращении охотников.
Утоюк собирался в море, когда услышал снаружи крик:
— Дым на горизонте!
— Пароход идет!
Новость неслась по Нуукэну быстрее человеческого голоса.
Утоюк оставил копье и заглянул в полог, освещенный керосиновой лампой. Там сидела Лена и читала книгу. В самодельной кроватке из тонких дощечек, переплетенных нерпичьим ремнем, спала девочка.
Утоюк схватил бинокль и вышел на улицу. Окуляры поймали корабль — низкий, со скошенными бортами и необычным носом, глубоко сидящим в воде. Он уже приходил в прошлом году ранней весной, ведя за собой караван грузовых судов. Это был ледорез — специальное судно, способное ломать льды. В этом году караван судов уже месяц назад прошел проливом, и по слухам, дошедшим до Нуукэна, в Колючинской губе из этого каравана застряли во льдах четыре парохода. Не иначе как к ним спешит ледорез «Литке». Теперь Утоюк узнал этот корабль и вспомнил его название. Несколько дней назад из Улака нарочный привез телеграмму, в которой сообщалось, что уголь, для Нуукэнской школы будет доставлен из бухты Провидения ледорезом «Литке».
— Лена, — сказал Утоюк, — это «Литке». Приготовься встречать гостей.
Из всех яранг по крутой тропе к берегу спускались люди. Утоюк крикнул Симикваку и другим своим соседям, чтобы прихватили весла — надо плыть к пароходу.
Прежде чем отправиться на берег, Утоюк заглянул в полог.
— Ты иди, — сказала ему Лена, — мы тебя догоним.
Утоюк поспешил к вельботу.
Выбирая между камней дорогу, он думал о Лене. Сейчас она оденет дочку, погасит огонь в лампе, наденет камлейку и, посадив, как эскимосская женщина, ребенка на шею, начнет спускаться вниз.
Помнится, когда они собирались пожениться, встал вопрос о том, где жить. В Нуукэне к тому времени построили новое школьное здание, и можно было взять под жилье старое. Но Утоюк наотрез отказался переселяться в домик. То есть он был не прочь, но в таком случае просил освободить его от поста председателя Совета.
— Если меня сделали председателем Совета и доверили заботу о людях нашего селения, я обязан думать о том, как улучшить жизнь своих земляков, а не свою собственную. Все теперь видят, что лучше всего жить в деревянном домике с окном и печкой. Это тебе не яранга. И в будущем все эскимосы будут жить так. Но я, как председатель Совета, перейду из яранги в дом последним, когда все жители Нуукэна покинут древнее жилище… В этом, я понимаю, высокая обязанность человека Советской власти.
Лена подумала и сказала:
— Ты прав, Утоюк. Ты поступил как настоящий человек. И я буду жить с тобой в яранге.
— Но ты никогда не жила в яранге, ты не знаешь, что это такое! — возразил Утоюк.
— Раз вы живете, значит, и я смогу, — храбро заявила Лена.
Правда, Утоюку пришлось внести кое-какие усовершенствования в древнее арктическое жилище, прежде чем Лена перешла туда жить. Лена старалась приспособиться к жизни в яранге, чтобы никто не смог упрекнуть ее в том, что она чего-то не умеет или делает не так, как надо.
Утоюк дивился ее упорству и даже вначале пытался ей внушить, что совсем не обязательно самой шить мужу одежду — можно попросить кого-нибудь из соседок. Но Лена научилась не только кроить и шить одежду из оленьих шкур, но и сучить нитки из оленьих жил. Они у нее получались, по словам соседок, крепкими. Говорили, что к этому трудному делу у Лены большие способности. И рожала она под наблюдением эскимосской бабки, которая перерезала пуповину новорожденной каменным ножом из обсидиана и посыпала ранку пеплом от горелой коры плавникового леса, выброшенного волнами на берег Берингова пролива.
