Судья Удальский оживился:
– А вы думали, там пирожными кормят? Черный хлеб… я вот ем только черный хлеб и считаю, что он более полезен.
– Так идите туда вместо меня! – злобно бросил бывший капитан.
– Нет уж, каждый из нас пойдет туда, куда он заслужил! – так же злобно отпарировал Удальский.
И дали сердешному двенадцать лет со всеми поражениями.
Касянчук все-таки через полгода попался на другой крупной взятке (что-то или кто-то, видать, не сработал или был допущен роковой просчет). На этот раз ему приплюсовали все и дали ровно столько же, сколько и проданному им капитану.
Но еще до этого события мне пришлось начать с другого бока – проехать по приискам, проверить все акты рекламаций, добиться аннулирования части из них как несостоятельных, но главное показать, что завод не отступится, перестреляй хоть всех его толкателей. И поток актов стал хиреть.
Там я видел много женщин, щеголявших в голубых песцах, и по временам появлялась смутная догадка, откуда такое изобилие и почему с легкостью необыкновенной подписывали акты их мужья. И куда утекли нужные прииску запчасти.
Но догадки к делу не подошьешь. Загадки так и остались подернуты мраком неизвестности: и смерть Петровича (на чем же его подловили?), и саморассасывание зародышей. Север хранит много таких тайн…
А потом мне дали квартиру – ту самую, в деревянном доме на улице Партизанской.
Пили зелье в черепах, ели пульники, танцевали на гробах, богохульники! Страшно, аж жуть!
В. Высоцкий
– По слухам, это моя квартира, – нагло сказал Матвей. Лицо рыжего не выразило никаких эмоций, он снова воззрился на донышко «бомбы», словно пытался вызвать из бутылки духа.
– Ну проходи, коль твоя, – равнодушно бросил он. Потом вдруг спохватился: – А? Твоя? Братцы, отец пришел!
– Отец местного прохвостизма! – откликнулся кто-то из глубины квартиры ликующим пропитым тенорком.
Квартира была небольшая, хотя и двухкомнатная, – одна из комнат предназначалась для представительского пункта как рабочий кабинет. Но сейчас он никак не напоминал таковой, впрочем, и вся квартира являла собой удивительное зрелище.
Несмотря на отсутствие хозяина, она жила напряженной жизнью. На кухне, сплошь заставленной порожней стеклотарой, Двое ожесточенно кричали, – судя по обрывкам фраз, спорили о литературе. У газовой плиты хлопотал некто в подтяжках над Целым противнем жареных уток. Еще двое, втключившись, лежали внахлест на разложенной тахте. Еще кто-то лежал прямо на полу в соседней комнате, в дверном проеме виднелись ноги в рваных носках, из которых высовывались большие сизые пальцы с желтыми каменными ногтями. За рабочим столом Матвея сидел некто и печатал на его машинке. За этим же столом с другого края сидел другой некто и малевал похабные карикатуры, которыми уже были увешаны все стены. В углу дремала сложенная фигура с затрепанным детективом на коленях. Работал цветной телевизор, но его никто не смотрел.
Матвей абсолютно никого не узнавал, будто свалился вдруг в Мурлындию, где ходят коты с человеческими лицами. Такое уже бывало. То есть он знал каждого – все это были родные, милые лица, но не мог вспомнить, «гу есть гу», чем занимаются, как зовут. Однажды он прилетел в аэропорт после трехнедельного штопора и тоже вот так здоровался с людьми, разговаривал с ними, стараясь ограничиться общими темами и не называя никого по имени, потому что не помнил. Через лиман его вез знакомый шофер, которого он назвал Колей, а только в городе вдруг что-то щелкнуло в голове, и он вспомнил, что шофера зовут не Коля, а Петя.
Но сейчас некогда было ждать, действовать приходилось стремительно и напористо, волевым усилием восстановить память. Только что он получил сообщение неизвестно от кого, что в его квартире обосновался агент Верховоды с заданием в удобный момент условленным сигналом вызвать группу захвата.
– Отец местного прохвостизма! – повторил тенорок, и тогда-то в голове Матвея щелкнуло. Он сразу всех узнал и вспомнил.
Посреди большой комнаты, приветственно раскинув руки, стоял худой как щепка сторож-поэт Андрюша Гаранжа – он-то и кричал. На его крик из другой комнаты выплыл, словно медведь на дыбах, взлохмаченный метранпаж местной газеты Куканов, или «наш миллионер», как его ласково называли. Он тридцать лет протрубил на Севере и ежедневно выпивал минимум две бутылки водки, а максимум страшно даже подумать. Как-то подсчитали с карандашом в руке, что в итоге он пропил более ста тысяч (старыми – миллион). За ним – работница агиткультбригады Ванда Куховарова с неизменной дымящейся папиросой во рту. «Крепкий мужик», – говорили о ней, потому что она пила наравне с мужиками и даже некоторых перепивала, хотя здесь это дело было трудоемкое. Она только что вернулась из нарко, где прошла краткосрочный курс поддержания – всего три дня. Дольше обслуга ее не терпела.
– Принес? – загомонили «оставшиеся в живых», с надеждой глядя на портфель Матвея.
– Куницын вон уже стал чертей допивать, – прогудел Куканов, кивая на рыжего мужика, который потерянно стоял с порожней «бомбой». Сам он никогда не пил остатки, суеверно считая, что это «чертей допивать».
Окрестилов и его друг в кожанке все еще стояли на пороге, озираясь с одобрительными улыбками. Потом неизвестный полез в боковой карман, вытащил пачку денег в банковской упаковке, хмыкнул, засунул в карман, вытащил другую, потом третью.
– Ага, синенькая, – удовлетворенно пробурчал он. Разорвал корявыми пальцами обертку и фуганул пачку в воздух. Разворачиваясь, трепеща в воздухе, пятерки густо усыпали пол синим ковром. – Так надо праздновать новоселье, рублевочники чертовы!
– Вот это по-нашему, – Матвей старательно вытер мокрые торбаса об импровизированный ковер. – Разоблачайтесь.
– А пойло? – тревожно спросил Куканов.
– Должно быть, – Матвей скинул меховую куртку в угол, туда же бросил шапку, которая оказалась собачьей, лохматой, величиной с подушку.
– Мы же все обыскали! – с отчаянием взмолился Куницын.
Матвей быстро обретал уверенность, как только узнал всех и припомнил обстановку. По какому-то наитию он взял стул, взобрался на него и заглянул на самый верх высокого, до потолка, стеллажа с книгами. Так и есть. Чудесное зрелище лежащих рядком, уже слегка запыленных белых и темных запечатанных бутылок открылось перед ним. Значит, не зря прятал.
По примеру одного известного местного алкаша, войдя в штопор, он начинал прятать бутылки в самых неожиданных местах, чтобы и самому не сразу догадаться. Потом, естественно, наступал провал памяти, а когда утром било и морозило так, что не только в магазин выйти было невозможно, а и подумать о том страшно, он начинал искать. Искал долго, упорно, обливаясь потом и дрожа, зато какая радость и умиротворение охватывали его, когда находил!
Вот и сейчас, подав в растопыренные руки одну за другой три бутылки вина и две водки, одну он все-таки оставил – бывало так, что и среди ночи поднимало.
– Мы по углам да закоулкам шарили, – в мистическом восторге шептал рыжий Куницын. – А оно вон где…
– Осквернил литературу, – воздел вверх руки поэт-сторож Гаранжа. – Над такими авторами…
– Они что, не пили? – прищурился Матвей. – Ну, этого пока хватит, а потом сообразим. Кто там балабонит на кухне?
Голоса на кухне смолкли, и некто в подтяжках внес противень шипящих, жаренных целиком уток. За ним, все еще ненавидяще поглядывая друг на друга, но в то же время радостно потирая руки, вползли и спорщики. Матвей пристально вглядывался в каждого.
Некто в подтяжках оказался диктором местного телёвидения Валерием Хоменко. Насколько он был обаятельным и разговорчивым на экране, настолько мрачен и молчалив в быту. Однако нюх имел отменный, временами казалось, будто он с экранов телевизоров видит, где собирается компашка: сразу же после передачи надевал армейский пуленепробиваемый лакированный тулуп до пят, купленный по дешевке у вояк, возможно списанный, и прямиком по сугробам чесал туда. Однажды чуть не схватил строгача по службе: в прогнозе погоды с похмелья сообщил, что завтра ожидается не дождь, а снег. Это в июле-то! Готовили уже приказ о «репрессиях», как вдруг на следующий день повалил снег, да разлапистый, как на Новый год! Приказ срочно заменили благодарностью – ведь он единственный во всем восточном секторе Арктики правильно предсказал погоду. Такое могло случиться только на Севере. «Сам Господь Бог заступился, – самодовольно поглаживал себя по плеши диктор. – Вон даже где я в почете…»
Двое других, оравших на кухне, оказались маститыми начинающими литераторами. Один, со странной фамилией не то Лейпциг, не то Гамбург (еще не вспомнилось точно), вот уже много лет вынашивал творческий замысел хвалебного очерка о передовой бригаде быткомбината, но поскольку там передовых бригад не только не появлялось, но время от времени и существующие за различные махинации привлекались или разгонялись, то замыслу никак не удавалось воплотиться в жизнь.
