— А вы что же не пьете? — спохватилась она. — Разве не нравится наш чаек? Может, остыл? Так горяченького налью!
— Нет, не надо, спасибо! Я в Новинке напился.
— Ну, может, щец похлебаете? Горячие, в печке стоят.
— Не беспокойтесь, Пантелеевна, я сыт.
— Так чем же вас угощать-то? Ну, смотрите, неволить не могу. На хозяина желудок сердиться станет, если хозяин спесив…
И, помолчав, спросила:
— Вы Лизу-то знаете? Должность у вас такая — всех людей знать. Стоящая девушка?
— Лиза девушка хорошая, ничего худого про нее не скажешь.
— И я так думаю, Борис Лаврович. Как раз она под пару моему Сергею. Оба работящие, оба на электрических пилах работают. В случае чего, из дому ходить вместе, домой вместе. Куда лучше-то! Бывает, вон девушки за служащими гоняются, за начальниками: дескать, выйду за «шишку», работать не придется, буду дома посиживать, обеды готовить да песенки петь. А Лиза не такая. Эта смотрит на свои ладони, на мозоли жесткие и говорит: «В жизни всякое бывает. Люди сходятся, потом, глядишь, не поладят в чем-либо и разбегаются. Больше всего страдает женщина. Самый надежный друг у нее — это собственные руки, самостоятельность».
— Лиза права, Пантелеевна! Она правильно смотрит на жизнь.
— Понятно, права! Раньше женщину за человека не считали. А теперь, смотри-ка, куда она вышла! Лиза вон себя на какую высоту подняла. Ей и мужчины которые позавидовать могут… Если бы мне женить на ней Сергея, я бы самая счастливая из матерей была.
В доме Гущиных под потолком горела лампа «Молния», свет от окон стлался по снегу. Изба ходила ходуном от топота ног. Слышались крики, визг. На крыльце Зырянова чуть не сбили с ног. Из избы вихрем вылетела девушка и спрыгнула с высокого крыльца, вслед за ней выскочил парень.
— Ой, Сережа, только в снегу не валяй! — взмолилась девушка, пойманная парнем среди двора.
Зырянов по голосу узнал Лизу. Она проворно вывернулась из рук парня, отбежала к раскрытым воротам.
— Ну, прости, милый! Я больше никогда не буду тебя щекотать. Простишь, Сереженька, а?
Она нерешительно пошла к дому. Парень кинулся за ней. Лиза выбежала на улицу и встала под освещенными окнами. От ее одежды шел парок.
— Простынешь ведь? — сказал парень, выглядывая из ворот.
— А ты меня в снег не свалишь?
— Нет!
— Скажи — честное комсомольское.
— Ну, сказал.
— Я не слышала. Ты что-то другое говоришь.
— Ну, тогда как знаешь, раз не слышишь.
И пошел в дом, стукая нога об ногу, сбивая с валенок снег. Девушка на почтительном расстоянии последовала за ним.
— Лиза!
Зырянов вышел из тени и преградил ей дорогу. Она вздрогнула, отступила назад.
— Кто это?
— Я, Зырянов! Разве не узнала?
— Борис? Ты как здесь очутился?
— Тебя ищу.
— Зачем? — спросила она холодно.
— Ты простынешь. Иди оденься. Мне нужно с тобой поговорить.
— Ну, говори. Я тебя слушаю.
— Я не могу всего сказать в двух словах… Может, подвезти тебя до Новинки? Вероятно, это будет наша последняя встреча.
— Разве ты куда уезжаешь?
— Нет, никуда не уезжаю. Я только что из командировки. Ехать мне некуда, совершенно некуда.
Из избы кто-то вышел на крыльцо.
— Лиза, ты чего долго? — послышался женский голос. — Остудишься. Хоть бы фуфайку на плечи накинула. Принести?
— Не надо, я сейчас.
Когда женщина захлопнула дверь, Лиза сказала:
— Хорошо, Борис, поедем! Сейчас оденусь.
По дороге в Новинку, сидя в кошеве рядом с Зыряновым, Лиза запахнула ему шарфик, застегнула на верхние пуговицы полудошку.
— Ты получала мои письма? — спросил Зырянов. — После того вечера я никак не мог вырваться на Новинку. О причинах я тебе писал. Как я стремился к тебе! Тосковал. Все валилось из рук. А от тебя — хотя бы одно слово. В чем же дело, Лиза? Ты, наверно, не верила, что я так занят, что не могу быть возле тебя, отделываюсь только письмами. Так ведь? Да?
— Милый Борис! Совсем-совсем не то. Ни в чем тебя не упрекаю. Я сама во всем виновата. Нет, даже не виновата. Все случилось помимо моей воли. Встретился мне человек. И как только увидела его — во мне что-то произошло. Я стала совсем другая. Забыла обо всем. И о тебе, Борис. Не обижайся на меня.
— Да, я понимаю тебя, — грустно произнес Борис Лаврович. — Ну, что ж, будь счастлива.
По сторонам дороги стояли густые темные ели, закутавшиеся в пушистые заячьи воротники. Никем не понукаемая лошадка бежала ленивой рысцой. В легком морозце поскрипывали полозья кошевы. Стояла тихая северная ночь с далекими холодными звездами.
Зырянов вспомнил первую встречу с Медниковой на лесной дороге. Было раннее утро, всходило солнце, блестели росы. И тогда, при виде незнакомой девушки, в нем точно так же, как она говорит сейчас, произошло что-то необычное. Будто что-то осенило его. И словно все вокруг преобразилось, засияло, засверкало, стало особо прекрасным.
Впереди между деревьями показались яркие электрические огни Новинки. Зырянов подобрал вожжи и подшевелил лошадку, она прибавила хода.
У женского общежития Лиза вылезла из кошевы.
— Спасибо, Борис, — поблагодарила она.
Зырянов подал ей на прощанье руку, она крепко сжала ее.
Он вспомнил, как провожал ее к этому общежитию первый раз. Тогда она убежала от него вприпрыжку. Теперь уходила медленно, с опущенной головой.
Было морозное розовое утро. Изморозь мельчайшими искринками, похожими на мелкую соль, покрыла кусты, хворостинки, стволы и ветви деревьев. И весь воздух, казалось, был наполнен изморозью в лучах холодного солнца.
Григорий Синько расставался с Паней в лесосеке на перекрестке дорог. Она отдавала ему свои вязаные шерстяные варежки, а себе оставляла одни брезентовые рукавицы. Он от варежек отказался, не взял и рукавиц, засунул голую руку в карман ватных брюк, сдвинул шапку-кубанку на одно ухо, а другое прикрыл ладошкой и пошел в свою делянку.
— Возьми хоть платок! — крикнула ему вслед Паня.
Он ничего не ответил, даже не оглянулся.
Напарник Синько был уже в делянке, развел возле пенька костер, сидел на чурбаке и курил цигарку из моха, сорванного с седой елки. Синько молча подошел к костру, сел напротив товарища, стал подбирать под ногами недогоревшие ветки и кидать в огонь.
— Ты что на меня, Гришка, не глядишь? — сказал курносый, худой паренек с широко расставленными черными глазами. — Сердишься, что ли?
Синько ответил не сразу.
— Очи не глядели бы ни на що! Тикать надо отсюда.
— Куда, Гриша?
— Во Львов або до Тернополя. От морозов кишки смерзаются.
— Давай свалим несколько деревьев, разогреемся.
— На черта валить, нехай стоят, растут.
— Тебе хорошо, тебя Панька кормит, а я на кусок не зарабатываю.
— Иди до бригады: к сучкорубам або электропильщикам. Там дуже много заробляют.
— А ты?
— Я коло костра буду сидеть. Вечером, як уйдет тот башкир, що по сусидству працюе, перетягну с его поленниц кубометр — и добре.
— Поймает — убьет тебя этот Мингалеев.
— Ни, не словит. Вин с бабой теперь лучком работае, в два раза больше дров дае. Кубометр перетягнешь — и не догадается.
— Как не догадается? Заметит.
— Я не с краю возьму: с одной поленницы чурбак, с другой, с третьей…
— Это рисково. Да и канительно. Лучше самим свалить несколько деревьев.
— Ще связываться, валить, сучки срубать — да провались воно!
— У меня, Гришка, печенка не переваривает вот так без дела сидеть. Мне уж надоело. И пилы мы с тобой зря ломаем. Давай лучше возьмемся за дело. — Парень затянулся цигаркой из моха и закашлялся. — Я уже табаку настоящего неделю не куривал. И окурки-то на улице сразу снегом заметает.
— Ну иди до бригады, иди! Я тебя не держу.
Парень нерешительно встал, помялся на ногах, швырнул окурок в костер и бочком, бочком, точно виноватый, исчез из делянки.
Синько наломал хворосту, положил на костер, придавил чурбаком, подул на руки, потер чуть побелевшее ухо и встал на коленки перед костром, чтобы раздуть пламя.
В это время подошел Березин.
— Ты все еще по полкубометра за день ставишь? — спросил он Синько.
— А сколько треба? — парень повернул к парторгу лицо, запорошенное пеплом.
— Будто не знаешь? Самое меньшее — два с половиной кубометра.
— Тю! — насмешливо протянул Синько. — Вы бы, Хветис Хведорович, попробовали сами поработать и дать хотя бы по два кубометра. Это ведь лес, а не солома!
— Было время, я по десять, по двенадцать кубометров давал. Эх, Синько, Синько! Твою-то бы лень да на ремень. Ты же мне слово давал подтянуться… Ну, что с тобой делать?
— Не можу я тут работать.
— Почему не можешь? Такой здоровый, и не можешь.
— Условия не подходящи. Який я лесоруб? Я на волах ездить можу, та работа мне сподручна, хоть на сто километров поеду, а лес рубить — ни! Подсолнухи срубать — це можу.
