— Но разум… гуманность!
— Вот-вот. Человек изобрел такое понятие, как справедливость, и силится его достичь, но на самом деле это фантом, мираж. Равенства и справедливости в обществе никогда не было. К справедливости нужно стремиться, но при этом твердо знать, что она несбыточна.
Матвей очнулся. Разноцветные волны пронизывали тело.
— Лена… — сказал он.
— Что, Петя? — едко отозвалась Уала, полагая, что он зовет другую. Женщины такого не прощают.
— Лена… одна девушка говорила… что у меня не будет ни семьи, ни детей… обречен на вымирание.
— Какая Лена? — спросила она ревниво.
— Это было давно… на мосту Поцелуев. Перед этим я выпил, а она учуяла. Тоже противница… Сейчас далеко, у нее муж, ребенок… благополучная семья… все прошло… осталась только черная радуга… черная радуга…
Он поднялся — и рухнул во мрак. Очнулся и увидел чьи-то ботинки рядом, у самого лица. Оторвал голову: на полу лужа крови. Зубы и лоб сильно болели. Чьи-то руки помогли ему подняться. Изо рта капала кровь, кто-то обтирал ее с подбородка ватным тампоном. Белый халат… за ним еще два, смутные пятна вместо лиц. Ага, прибыла наконец группа захвата. За белыми халатами блестели испуганные и потому незнакомые глаза Уалы.
— Эт-то ты… вызвала? А я думал… все думал: кто? Вот и разгадка… не зря ты оставалась до последнего.
Ему закатали рукав, боль от укола не чувствовалась — алкоголь все анестезировал. Но сознание начало проясняться, он различил худое лицо в морщинах. Ясно и четко: Киссель, врач-нарколог, они не однажды вели долгие диспуты об алкоголизме. Киссель, как говорили злые языки, сам славился штопорами. Рассказывали такой анекдот. Приходит алкаш и жалуется, что по нему бегают пауки, при этом снимает их и сбрасывает на стол. Киссель сбрасывает их со стола: «Ты чего же на меня кидаешь, паразит?»
— И ты, Юра… продался… ты же сам такой.
— Не психуй, — сказал Киссель. — Мы приехали инкогнито, все в ажуре. Уала попросила.
Только тут он увидел, что два других халата — женщины, даже девчушки. Они готовили новые инъекции, успокаивали его. Нежные, бережные движения. Вот так же когда-то он валялся одинокий, брошенный так называемыми друзьями в какой-то гостинице и сил не было. Но пришли три добрые женщины, херувим из соседней конторы, — узнали о его горькой беде. Только хлопотали и нежно что-то говорили. Из ниоткуда силы вернулись…
Горячая волна благодарности охватила его, он подозвал Уалу и молча взял за руку. Но настороженность не прошла: цепко следил за препаратами, которые передавал девушкам врач, для этого приходилось напряженно фокусировать зрение.
Они вкатили все сполна, что полагалось из поддерживающего, по привычной схеме: глюкозу, витамины, успокаивающее, сердечное. Матвей уже смог подняться и пожать Кисселю руку:
— Я твой должник.
— Выздоравливай, — кивнул тот, и все ушли.
Матвей пошарил глазами по углам: пятерки исчезли. Уала прибрала. Но где-то в боковом кармане кое-что оставалось. Пошел в туалет — унитаз разбит, к чему бы? В боковом кармане нащупал бумажник с деньгами. Выйдя, стал деловито одеваться, чувствуя во всем теле звенящую опустошенность.
— Сейчас приду, — бросил Уале.
— Но тебе же нельзя! — с отчаянием вырвалось у нее. — Столбом упал — лицом об пол. Лоб разбит…
— Ничего, шапка закроет. Сама видишь, я уже нормален. Спасибо тебе. Магазин работает?
— Уже… — безнадежно выдавила она.
Лохматая собачья шапка действительно закрывала почти все лицо — очень удобно, и Матвей иногда пользовался этим, когда после штопора приобретал такой вот звериный облик.
— Лучше я схожу.
— Нет, надо пройтись.
На крыльце он остановился, полной грудью вдохнул морозный воздух, и голова закружилась. Дрожащими ногами стал осторожно нащупывать ступеньки. В это время из-за угла вывернулся автобус.
Матвей почти никогда не ездил в местном автобусе: город итак с куриную лапу, смехота — на автобусе ездить. А тут понял: сам не дойдет. Автобус затормозил у остановки, он, торопясь, побежал и — упал, ноги не держали. «Фу ты, черт!» — с трудом поднялся. Шофер, увидев его в зеркальце, терпеливо ожидал, думая, что просто поскользнулся. Матвей еле взобрался в автобус.
От магазина он побрел пешком, чувствуя, как с каждым шагом возрастает уверенность. Встречались прохожие, но почему-то ни одного знакомого, ни одного из тех, кто вереницей проходил в эти дни через его квартиру, — словно разом вымерли или их куда-то увезли вертолетом. «Вот так они хлынут и отхлынут. В конце концов остаешься один, совершенно один… Наверное, и Уала ушла, зачем я ей такой?»
Но она ожидала. Выставил на стол бутылки, оленью колбасу, консервированный салат, хлеб, консервы из красной рыбы.
— Ну, теперь приду в себя. Спущу на тормозах.
— Хорошо бы. — вздохнула она.
Выпила немного, чуть-чуть коньяку, он хватил стакан водки, но опять почти ничем не закусил.
— Ешь, тебе надо поесть.
— Потом. Ты не беспокойся.
— Мне на репетицию нужно сходить, но я скоро вернусь.
— Хорошо, только возвращайся, — он выудил из портфеля свою любимую «Одиссею капитана Блада» — единственную оставленную из всей библиотеки, мог без конца перечитывать ее, плененный не столько приключениями — он знал их наизусть, после войны даже видел трофейный фильм «Королевские пираты», — сколько изяществом стиля и мастерством писателя, очарованием, которое никак не мог разгадать.
Растянулся на тахте. Все тело ныло и болело. В окна били яркие лучи солнца. «Значит, утро. День начался. А когда все кончится?»
Он лежал, по временам отключаясь и приходя в себя, но уже легко, безболезненно, словно постепенно умирал. Очнувшись, снова, тянулся к водке, потом закуривал, читал книгу, отключался. При этом контролировал время — бесстрастно, словно врач, наблюдающий смертельный эксперимент: периоды забытья становились все дольше, веки склеивались, и приходилось разлеплять их, руки и ноги покалывало, не хватало воздуха. Никто не приходил, никто не звонил. «Вот они, даже самые лучшие из лучших… Курвины дети».
Чувство голода пришло само, он жадно поел салата и колбасы, выпил еще — и отключился, словно упал с обрыва.
Уала трясла его за плечо. Пахнуло морозом, свежим воздухом, снегом.
— Как самочувствие?
Рывком приподнялся. За окном плотно чернело.
— Вечер или ночь?
— Вечер, вечер, успокойся.
Метнул взглядом по столу: коньяк цел, водки одна бутылка.
— Надо сходить, пока магазин не закрылся.
— У тебя же есть!
— А если кто забредет на огонек? — пытался он схитрить.
Еще никто не говорил, что у Матвея не нашлось выпить. Даже Андрюша в стихах отразил.
Лицо Уалы стало сумрачным.
— Пусть со своим приходят.
Кое-как встал, утвердился на ногах.
— Пойду…
Всхлипнув, она вытащила из сумочки и со стуком поставил большую бутылку марочного вина. Ну ладно. Теперь, может, и хватит до утра. А эти… пусть действительно со своим приходят.
Пока она раздевалась, он пытался вышибить пробку из бутылки, но не смог. А ведь раньше одним ударом… Протолкнул внутрь.
— Ну, садись, рассказывай. Что там гомонят?
— Стыдили меня. Говорят: что ты в этом выпивохе нашла? — она весело улыбнулась. Он налил ей полный стакан.
— В какой-то мере… это соответствует.
Она пила мелкими глотками, нервно постукивая о край стакана жемчужными зубами. Как всегда, он махнул почти полный стакан коньяка. Увидев, что он снова не закусил, она потянулась к сумочке.
— Чуть не забыла. Киссель советовал… — вытащила флакон с поливитаминами.
— Это дело, — он сыпнул в горсть и разжевал. — Тут нехватка. Со временем развивается «витаминная прозрачность» у белых людей. Знал я одного первопроходца — вколют ему полный набор, а через час в организме уже пусто — не держатся витамины. А вы как выкручиваетесь?
— Раньше выкручивались, — она скорбно улыбнулась. — Пили свежую оленью кровь, собирали корешки и ягоды в тундре. Теперь мясо мороженое… консервы… все забыли.
Потянулся и налил еще, теперь уже полстакана. Уала не стала пить, ладошкой прикрыла свой стакан:
— Лучше я за тобой присмотрю.
Они легли рядом и стали читать. Незаметно Матвей отключился.
Рядом кто-то сидел. Он открыл глаза и увидел Сима Рухова, который смотрел на него сквозь выпуклые очки, поджав толстые синие губы и осуждающе качая головой:
— Нельзя, нельзя Матвей Иванович, больше пить. Весь город уже говорит… что подумают.
Матвей приподнялся на локте.
— Как проник?.. Уала, вот этого гони в шею! Там где-то швабра стоит… по загривку его! От души!
Уала решительно направилась на кухню. Сим не стал дожидаться, тут же рванул.
Она вернулась.
— Чего ты так с ним?
— Презираю таких… «город говорит». Словно бы городу не о чем больше говорить. Брешет, подлец, всех по себе меряет. А сам раньше что вытворял? Свою цистерну выжрал, а теперь балабонит.
