в походном порядке, Егор знал, что Нестеренко рядом, и если тот отлучался — его иногда посылали в штаб вестовым или проводить на ту сторону разведвзвод, — Егор чувствовал, что ему чего-то не хватало, и успокаивался лишь тогда, когда Нестеренко приходил обратно.
Однажды утром после артподготовки весь полк — от него осталось к тому времени не больше полусотни пехотинцев — бежал в полный рост по открытому полю. Вдруг впереди из леска, шурша, полетели мины; одна разорвалась впереди, другая сбоку. Нестеренко, бежавший рядом с Егором, схватился за грудь, он еще успел шагнуть и поставить ногу, но опереться на нее не успел, повалился. Все побежали, а Егор крутнулся на месте, не зная, что делать; наклонился над Нестеренко и, увидев неживое строгое лицо, крикнул: «Коля!» — назвал его по имени. Мины начали рваться гуще, и он тоже побежал… Не стало Нестеренко. Егору долго не хватало его.
Федор Кузьмич был тут, рядом, в Лебяжьем, но ему теперь казалось, что он потерял и его.
Дома свет горел в одном окне. Дочь Катя пришла с работы, наскоро перехватив кусок, собиралась; вечером у нее была одна забота — либо в клуб, либо туда, где играет гармошка. Когда он бывал дома, то обычно ворчал: «Нечего накрашиваться, лучше помогла бы матери»; Катя вздрагивала и обиженно отворачивалась. Вот и сейчас Егор увидел ее в окно, — стоя перед зеркалом, Катя надевала кофточку и, нагнув голову и оглядывая себя, поворачивалась то одним боком, то другим.
За плетнем в деннике шумно вздохнула Красавка; Гуля, склонясь, сидела возле нее на скамеечке. Пахло навозом и теплым молоком. Егор взялся рукой за плетень. Гуля приподняла закутанную платком голову:
— Это ты? Я сейчас. Вот подою и приду.
Когда она вошла в дом, Егор сумерничал у открытого окошка.
— Ты чего сидишь без огня? — Гуля щелкнула выключателем и поставила молоко на лавке у печки.
Он поглядел на нее и ничего не сказал.
И то, как она вошла в дом небыстрыми и сильными шагами, чуть наклонясь вбок от тяжести ведра, и то, как ходила у скамейки, доставая кринки и цедя молоко, и даже то, как нагибалась в поясе, а голову держала прямо — все было привычно и знакомо. Так было и вчера, и позавчера, и в прошлом году, все долгие годы, пока они вместе жили. Все было так и что-то не так. Она всегда была рослой и сильной, казалось, не будет ей износу, но вот что-то случилось — Гуля как будто начала усыхать, и мелких морщин на ее продолговатом лбу прибавилось. Началось это не вчера и не позавчера, но особенно бросилось в глаза теперь, когда и сам он после пережитого днем почувствовал, что устал, что силы его уже не те.
— Балуешь ты Катьку, — сказал Егор сердито. — Ничего она не делает. Ни корову подоить, ни по дому. Гладкая стала. На уме одно: погулять.
Гуля махнула рукой:
— Ну ты скажешь…
— Вымахала, — продолжал Егор. — Скоро выше матери будет. А понимания о жизни никакого.
— Она же работает, Егор, — вступилась за нее Гуля и, взяв кринки, понесла их в сени.
— Работает, — не сдавался Егор. — Ходит по бригадам, собирает бумажки. Тоже мне работа!
— Ты-то чего прибег? — вернувшись, спросила Гуля и поглядела на него так, что он понял — ни соврать, ни скрыть ничего не удастся. Да он никогда и не врал ей, а если чего и хотел скрыть, то молчал или говорил о чем-нибудь другом, как вот теперь о Кате. Гуля это знала и, должно быть, догадалась, что пришел он в неурочное время неспроста.
Ужинали они молча, без Кати. После ужина Егор вышел на крыльцо покурить. Ночь была по-весеннему темной и прохладной. По селу редко светились огоньки. Дома стояли низенькие и неясные. Егор присел на ступеньку и с полчаса сидел, сунув руки в карманы. Папироса вспыхивала в губах, и в нос шибало дымом; вдыхая его, он морщился и, наклонив голову, приподнимал бровь. Где-то за домами в переулке послышались смех и веселые голоса; смеялась девушка, звонко, горлом — Егору показалось, он узнал Катю; мужские голоса тоже были знакомы — Пашкин и Венькин. Егор качнул головой: «Прикатили и оттуда? Вот подлецы! Вскружат девке голову. Венька — парень красивый. Да и Пашка — ничего. Прикатили. Ни стыда, ни заботушки».
А сам в молодости разве был не таким? Мало задумывался о жизни. Вот так же ходил с дружками по улицам и лазил в чужие сады и огороды и бегал за три километра в Михайловку воровать у приехавших на мельницу мужиков уздечки. Детство и молодость прошли бестолково.
Он сидел и вспоминал, какие он и его дружки вытворяли шалости, и качал головой: какими были они тогда дураками! Егор выплюнул потухшую папиросу, прикурил новую и, услышав из-за двери голос Гули, поднялся:
— Иду.
5
На другой день рано утром Егор подходил к центральной усадьбе совхоза — Михайловке.
Сверху, с гребня увала, открылся вид на излучину Актуя. Изгибалась река, круто убегал вперед увал; вилась дорога, и вдоль нее, повторяя каждый ее поворот, в два ряда стояли деревянные дома. В центре теснились они густо, а ближе к прогибу увала, где года два назад пестрели на кочках травы, поднялся новый поселок; дома там городские, крашеные, в два и в три этажа. В них все было как в городе — и паровое отопление, и вода, и газ в баллонах; говорили, скоро станут строить такие дома и в Лебяжьем, и Егор, проходя мимо нового поселка к конторе, все глядел на балконы, на широкие окна и, увидев занавески и герань в горшочках, замедлил шаг.
Хорошо в таких домах. Ни о воде тебе заботы, ни о дровах. Гуля хоть отдохнет. Сколько она за свою жизнь воды из Актуя перетаскала! И все-таки было жаль своей старой пятистенки: под окнами черемуха, просторный двор густо зарос травой; пригон и баня рядом, за ними грядки лука, огурцы, тыквы, дыни, картоха, и все огорожено плетнем; своя, годами обжитая усадьба. А тут и посмотреть не на что — голо. В одном доме столько семей сразу. Нужен не пригон, а целый скотный двор. А где тут и как заводить огороды?.. Нет уж, поживем пока так. Егор вздохнул и, поглядев еще раз на дома, вошел в контору.
Тут уже полно толпилось народу. Коридор тянулся длинный, дверей было много, в каждую то и дело входили люди — все они выглядели строгими и
