оба собрались уезжать. До Егора это не сразу дошло, а когда дошло, он кинулся вслед, не рассчитав, больно стукнулся о косяк плечом и догнал Владимира Степановича уже на улице.
— Владимир Степанович, — позвал Егор громко и, боясь, что его не дослушают, заговорил быстро и несвязно, с запинками.
Владимир Степанович занес одну ногу в машину и тут увидел управляющего:
— Кузьмич, найди главного агронома и съездите вместе с ним посмотрите, как там и что.
Из Михайловки Егор возвращался с Федором Кузьмичом. Конь бежал неходко, трусцой. Покачивалась дуга, позванивала железная оснастка дрожек. Со скрипом качались оглобли. Егор тоже покачивался. Он был доволен. Главный агроном, которого назначили недавно, перед севом, и которого Егор видел только однажды, и Федор Кузьмич приедут и убедятся во всем сами.
А Федор Кузьмич, держа в одной руке плетеные вожжи, сопел, пыхтел и, когда поднялись на увал, высморкался прямо на дорогу.
— Настряпал делов! — хрипло сказал он и в сердцах хлестнул мерина вожжами; злился он потому, что Егор некстати выскочил с разговором о тех двух полях за Лосиной балкой; выскочил в присутствии начальника управления… — Чему улыбаешься? — спросил он и опять хлестнул мерина так, что тот взвился и оглянулся. — Рад? Ну, оставим мы эти поля за Лосиной балкой. А что будем распахивать? Степные луга? Никто нам не позволит. Лебяжинскую пустошь за озером? Там земля совсем никуда негодна. Пропащая земля. А семьдесят гектаров вынь да положь. Управление с нас не слезет, пока не выполним плана.
Федор Кузьмич вздохнул.
— Наша земля и не такое выдерживала. Помнишь, сеяли по команде? У нас ведь сыстари повелось выводить в поле сеялки после черемуховых холодов; деды-прадеды опытом установили. А нам, не успеет стаять снег, летит телефонограмма: сейте! И идет соревнование, кто первым отсеется. А помнишь кукурузу? А бобы? Пропашную систему эту? Кто только нами не командовал! Земля у нас, брат, о-го-го! Ничего ей не сделается. Ну, чего ты молчишь?
— А что говорить? — Егор махнул рукой. — Я своего добьюсь. Нужно будет — сообщу в райком.
То, о чем подумал он сейчас, ударило его как обухом по голове: они чужаки. Он только сейчас понял это. Столько лет шли вместе. Столько лет делали одно дело. И — чужаки… Егор кашлянул, покосился на Федора Кузьмича — на его обвисшие под дождевиком плечи, на сутулую спину, на морщинистую, заросшую волосами шею; страшно, если останешься с таким в дороге один на один.
А Федор Кузьмич продолжал, ничего не замечая:
— Жили тихо-мирно, так нет; появился новый Миня-письмарь. Писать будешь?
— И напишу, — строго сказал Егор, припоминая лохматого, вечно небритого парня, который года два назад носил к ним в Лебяжье письма и газеты, все высматривал, выспрашивал и писал во все концы — в райком, в райисполком, в область. Сначала ему верили, потом верить перестали, потому что привирал Миня безбожно. В Лебяжьем прозвали его в насмешку «письмарем» и, встречая, откровенно посмеивались. Однажды у Мини случилась неприятность — он затаскал в кармане чей-то перевод, об этом узнали, деньги с него взыскали, на другой день в Лебяжьем появился новый почтальон, и про Миню все забыли, а вот Федор Кузьмич помнил.
— Останови.
Федор Кузьмич натянул вожжи.
— Ты куда?
— В поле.
Егор спрыгнул с дрожек.
— Домой не заедешь?
— А зачем? Давай наряд, пойду прямо к трактору.
Федор Кузьмич подумал:
— Езжай на четвертое поле.
Он поднял вожжи и с потягом стегнул коня.
Дрожки вынеслись на увал, звон железа и стук колес стих, Федор Кузьмич стал похож издали на крупную нахохлившуюся птицу.
«Боится…» — Егор усмехнулся, подтянул голенища сапог и, поправив кепку, пошел к Лосиной балке.
Еще издали он увидел широкую вспаханную полосу; по краю ее друг за другом ползли трактора, вверх над ними тянулись дымки и, поднимаясь выше, таяли, за плугами вздымалась пыль и, золотея, оседала на землю. «Эк, черти полосатые. Размахнулись». У Егора словно озноб прошел по телу.
Он подошел к вагончику, махнул рукой Никитичу, тот вылез из кабины, весь пыльный и грязный, на лице видны одни белковатые глаза да зубы — Никитич шел, улыбаясь.
— Ну, как там?
— Приедет главный агроном смотреть поля. С ним Федор Кузьмич.
Трактористы подходили, здоровались, черпали из бочки воду, жадно пили.
Из вагончика выглянула сонная Устинья, всплеснула полными руками:
— Егор…
Она встала, заполнив собой весь проем, — и ни туда и ни сюда. Венька выплеснул из ковша остатки воды, засмеялся:
— Застряла? Помочь, теть Устинь?
— Я те помогу! — заругалась Устинья. — Я те черпаком огрею!
Никитич проговорил:
— Значится, так — ехали-ехали, поворачивай оглобли назад. А назад-то и не повернешь. Эва какую полосу отмахали! Гектар тридцать будет, И на тебе — приедет комиссия!
— Комиссия… Никакой комиссии не будет! — вдруг выпалил Пашка. — А если и будет… У нас на стройке тоже было: правильно — неправильно, а делай, что прикажут.
Егор ничего не сказал, а пошел к своему трактору. Трактористы глядели, как он взобрался в кабину, как подсасывал горючее, как заводил мотор.
— Уезжаешь? — спросил Никитич.
Егор кивнул.
— А как же нам? — спросил Венька. Но ему опять никто не ответил.
По привычке он оглянулся на Пашку, но брат сел в сторонке, остро выставив коленки, и грыз ноготь. Подойти ближе Венька поостерегся: вчера Пашка поцапался с Рюхиным, а сегодня утром разругался с Никитичем и, когда пахали, глядел на всех зверь зверем — с ним случилось что-то непонятное. Егор дал полный газ, трактор лязгнул гусеницами, со звоном и громом побежал по дороге.
6
В четвертом поле не было ни души. Плоское, как стол, оно тянулось вдаль и вширь; вспаханная с осени зябь подсохла; кругом ни деревца, ни кустика, лишь ближе к краю в едва приметной лощинке дыбился бурьян. Егор покосился на этот оставшийся от прошлого лета бурьян, и ему стало тоскливо.
Еще два дня назад он радовался бы одиночеству; сидел бы в кабине и глядел бы и слушал, все примечая — и пробежавшую от одоньев мышь-полевку, и невесть как залетевшего в такую даль скворца, и торчащие из земли остатки запаханной стерни, и брызги зелени на закрайках; ничего бы ему не было нужно — сиди и паши.
Теперь ему этого было мало. Вот это и плохо, что он только и знал, что пахал, и сеял, и убирал; а все остальное — и где пахать, и как сеять, и когда убирать — решали не он, не Никитич, не Пашка, а Рюхин, Федор Кузьмич, Владимир Степанович, начальник управления. Надо
