Лунное море, не расплескиваясь перед ними, все текло и текло по пологим холмам. Уже стали видны отсюда Лучесы, и бревенчатый дом больницы засиял листовым железом, словно крыша была посыпана первым снежком.
Не сговариваясь, они все замедляли шаги, пока оба не остановились. Якушонок, почти оглохший от ударов сердца, непривычно ослабевший, прирос к месту. Его мучило желание прижать ее к себе всею силою любви и страсти, зажмурившись, найти губами губы, но, даже не глядя ей в лицо, он знал, как строг и сомкнут сейчас этот рот. Он стоял, потупившись, старательно раскапывая носком ботинка влажную, прелую землю.
— Не уладилось с фондами? — нетвердо спросил он.
— Нет. Как же могло уладиться? Пусть списывают.
Вся ее поза выражала стремление поскорее уйти, она так и замерла на полушаге — но все-таки не двигалась!
— Любиков сейчас рассказывал очень интересные вещи, — в отчаянье проговорил Якушонок. — Про органо-минеральные смеси.
Он запнулся горестно, со стыдом, но Антонина неожиданно подхватила этот странный разговор.
— А я раньше не слышала об этом ничего. Может быть, писали, но я пропустила, — торопливо сказала она.
Сердце его, воскресая, опять забилось с такой силой, что он закинул голову, чтобы набрать хоть немного воздуха в легкие, и увидел, как поднимаются на небосклон, заступая свою вахту, предрассветные звезды.
Они уже несколько раз прощались, протягивали руки и опускали их, не коснувшись друг друга.
— Когда же вы перевезете семью? — спросила вдруг Антонина напряженным голосом. Что-то потерянное и злое прозвучало в нем против ее воли.
Он же, целиком поглощенный своей внутренней борьбой, не заметил этого и нехотя пробормотал:
— Так не хотят! Мама к своему дому привыкла, работает. Сестренка подружек бросать жалеет; в шестой класс перешла. Свою семью пора иметь, Антонина Андреевна!
Озадаченный ее молчанием, он повернулся, вглядываясь в ее лицо, бледное от лунного света, и показалось оно ему вдруг таким недосягаемым, что он бессильно уронил руки и повернулся, чтобы уйти.
— Митя! — протяжно, глубоко, словно просыпаясь, прозвучал за его спиной голос.
Почти не веря себе, он обернулся.
И то, что мучило их обоих, рассеялось мгновенно. Все показалось им неважным и незначительным перед лицом той правды, которая открылась им сейчас друг в друге. И теперь, если б встали перед ними настоящие большие препятствия, они бы побороли их!
Антонина сделала шаг вперед, протягивая руки жестом, полным смирения и раскаяния, ладонями вверх.
Что-то в этом движении тронуло его так сильно, что горячая волна прошла по глазам. Они безмолвно приникли друг к другу.
Сердце Якушонка стучало громко. Может быть, и весь мир тогда наполнился особым звоном?
Ему захотелось наклониться и тронуть землю: не она ли гудит потревоженной струной?..
Чувство изумления и благодарности охватило его. И если бы даже не позже сегодняшнего вечера в него должна была ударить молния возле одинокого дерева — все равно! Пусть! Он благодарит начало этого дня.
— Прости меня, — прошептал Якушонок, прижимаясь щекой к ее холодной щеке. — Прости за то, что я мог усомниться в тебе! Ты не сердишься? — спросил он после молчания.
— Разве я могу на тебя сердиться?
— Какие у тебя холодные щеки! Вся ты как майский луг: холодный, чистый, свежий…
Он провел ладонью по ее руке от плеча до запястья, взволнованно ощутив мягкую ткань.
— На тебе зеленое платье! — воскликнул он в радостном волнении, потому что все его радовало сейчас. И, сжимая ее затрепетавшие пальцы, близко глядя в глаза, проговорил: — Прошел месяц с тех пор, как я увидел тебя на дороге. Помнишь? Ведь сегодня тринадцатое число!
— Помню, — тихо отозвалась Антонина. — И знаешь что? Давай пообещаем сейчас: что бы нам ни сказали плохого друг о друге и что бы ни случилось в жизни — ведь всякое может случиться! — будем верить только друг другу. Хорошо?
Он молча поцеловал ее.
Она гладила его лицо, прижималась и отстранялась, не разжимая рук, и, на секунду припав к его груди, вдруг услышала уже иные, смятенные, глухие удары сердца, а его руки сомкнулись вокруг нее тесным кольцом, из которого уже не было выхода…
Купол неба, высокий-высокий, серо-голубой, с несколькими неяркими серебряными звездочками, ниже к горизонту начал зеленеть, становясь почти прозрачным. Ночь истаивала у них на глазах. Странные облака ползли вдоль небосклона: серые, крупичатые, — словно бросили горсть подзола, и он рассыпался комками. Не было на небе двух схожих уголков!
Они стояли у колыбели новорожденного утра.
— Послушай, тебе же надо бегом возвращаться в Братичи! Что подумают?..
— Пусть думают. Некогда будет: днем я приеду за тобой и повезу в Городок менять гражданское состояние, понятно?
— Понятно, товарищ председатель райисполкома!
Она вдруг схватилась ладонями за щеки, глаза ее наполнились веселым страхом.
— Как же так скоро, Митя? Хотя бы неделю… месяц…..
— Ни одного дня! А то ты опять что-нибудь придумаешь.
Одинокая сосна посреди поля — страж Лучес — была наклеена черными ветвями на небосклон, как на плотную бумагу, а за ней все причудливо исполосовано световыми волнами. Неизвестно откуда наплыло трехлистное облако. Волокна его тянулись не вдоль горизонта, а вверх, к зениту, и стояли стоймя, как лепестки тюльпана. И когда в узкую щель между двумя близко сдвинутыми тучами на востоке брызнул первый багряный луч — будто забытый огонь на загнетке, — лепестки начали медленно наливаться светом, как если бы изнутри зажгли лампу; и вот уже вся эта гигантская розовая светильня тихо пламенела, неуловимо и постоянно меняя краски от багряного к алому. Воздух стал тоже необычайно, легким, бледно-алым, и можно было идти версты, не чувствуя утомления.
— Митя, отпусти меня, пожалуйста. Уйди первым. У меня не хватает духу.
— Мы больше никогда не расстанемся! Я заберу тебя в Городок.
— В гостиницу? Нет, ты будешь жить у меня в Лучесах. Видишь наше окно?
И он снова увидел это окно в густой зелени невянущих сиреней.
Они подошли к ограде, когда все вокруг заволокло внезапно поднявшимся из низин туманом. Но и он был пронизан розовым светом: венец солнца вынырнул из-за горизонта.
— Слушай, — сказала она, уже стоя по ту сторону ограды, — знаешь, в чем наше самое большое счастье?
Ее переполняло чувство близости и родства с этим человеком, и она искала слов, чтобы выразить это.
— В тебе!
— Ты несерьезный человек! Нет, правда? Хочешь, скажу? В том, что мы с тобой во всем вместе. Вот Любиков — он тоже наш, и Федор Адрианович, и весь Городок. Ты его любишь, наш Городок?
— Прежде всего тебя! Тоня…
— Нет, нет!.. Приезжай же скорее!..
Она взмахнула рукой и словно бросила между ним и собой белый платок тумана. Якушонок зажмурился, а когда снова открыл глаза, Антонины не было, а вся бревенчатая лучесская больничка, как крепко сколоченный фрегат, плыла за молочной пеленой, и трубы ее победно сверкали в лучах восходящего солнца.
В полдень Якушонок вошел к Ключареву, стремительно распахнув дверь. Радостное нетерпение снедало его.
— Федор Адрианович! — сказал он еще от порога. — Давайте договоримся об отпусках. Если вы не возражаете, я хотел бы уйти в конце этого месяца, чтобы поехать вместе с женой.
— С женой? — повторил Ключарев приподнимаясь.
Якушонок вспыхнул. Глаза его стали совсем синими.
— Да, с женой. С Антониной Андреевной. Поздравьте нас!
…Проводив его до дверей, Ключарев бесцельно остановился возле открытого окна, постоял несколько минут, опершись о подоконник. Окно выходило на соседний дом, крашенный охрой. Ему видно было, как через весь двор, теплый от солнца, рядом с бельевой веревкой тянется такая же длинная и блестящая нить паутины. Попадая в тень, она исчезает, словно растворяется в воздухе, а на солнце сверкает переливчато, как стеклянная. Засыхающие цветы и стебли крепко связаны между собой упругими шелковинками, и если остановиться, внимательно осмотреться вокруг, то увидишь: и идти-то некуда. Так скручена, спеленута и терпеливо переплетена осенняя земля! В самом названье «бабье лето» есть эта настойчивая ласковость, когда уже многое понято в жизни, много уступок сделано, а за короткими летними днями неотвратимо подходит зима…
Шум распахнувшейся двери заставил его снова поднять голову.
Павел Горбань в толстой дорожной куртке шел через весь кабинет с протянутой рукой. Он был тоже в особенном, приподнятом настроении.
— Федор Адрианович, ребята уже на грузовике. Если сейчас выедем, поспеем к вечернему поезду.
— Все двадцать едут?
— Нет, двадцать пять. В последний момент еще пристали.
