— Все двадцать едут?
— Нет, двадцать пять. В последний момент еще пристали.
Несколько дней назад в Городке устраивали торжественный вечер проводов глубынской молодежи на целинные земли. Играл оркестр, и много было сказано добрых слов на прощание. И даже то, что ребята уезжали спустя год, чтоб встретить в Алтайском крае не первую, а вторую весну, налагало на них особую ответственность. Это был не романтический порыв; глубынчане обдумали свое решение тщательно, подготовили в родных колхозах на своем месте заместителей: доярка научила доярку, тракторист передал машину товарищу…
— Освоение целинных земель не кратковременная кампания. Призыв партии и сегодня и еще через год будет звучать все так же вдохновляюще, — сказал секретарь райкома.
— Значит, уезжаете? — проговорил он теперь, опуская руки на плечи Павла.
Тот смотрел на него черными влажными глазами.
— Я ведь правильно поступаю, Федор Адрианович?
— Правильно, дорогой, правильно… Кто у тебя там остался сейчас в райкоме?
— Пока Валя. Но обком уже направляет первого секретаря.
— Значит, все в порядке! Ну… — Он обеими руками взял голову Павла, нагнул ее и поцеловал его в губы. — Помни, что и сейчас, в дороге, и там, на новых местах, ты остаешься для наших ребят все-таки комсомольским вожаком. А Городок вспоминай…
— Я буду помнить, я никогда не забуду вас, Федор Адрианович!
Ребята сидели на грузовике с деревянными сундучками, плетенками, узлами. Все были одеты по-зимнему. Девчата укутаны материнскими шалями, парни в шинелях и кожухах. Издали казалось, что машина эта нагружена птичьей стаей: так они галдели.
— Стой! — закричал вдруг Ключарев, встретив среди многих других один девичий смущенный взгляд. — И Ева Ильчук здесь? Да что же ты делаешь, товарищ Горбань? Лучшую звеньевую из района увозишь! Ева, слезай!
Но она только замотала головой, и ребята с хохотом заслонили ее.
— Нет, уж теперь не отпустим, Федор Адрианович!
— Эх, дороги… — запел кто-то.
Шофер дал газ.
— Бывайте, ребята!
— Живи, Городок!
Он видел, как они еще оборачивались, кричали ему что-то, но он уже не различал слов и только стоял все на том же месте с поднятой рукой.
Они были очень молоды, полны нерастраченных чувств и начинали свой путь с открытыми глазами. Полещуки, хуторяне из Дворцов и Грабуня, выходили в большой мир, в свою Советскую Родину.
…Ветер качнул дерево над его головой, полетели листья, как золотые плоды, сверкая и светясь на солнце.
Настал вечер. Сосны, большие свечи, теплились солнечными сияниями. Каждый лист на березах и осинах был пронизан светом и, казалось, сам излучал его, и через каждую травинку, как сквозь иглу, был протянут красноватый вечерний луч.
Хорошо живется человеку осенью!
Лобко шел, легко помахивая сорванной веткой. Дорога бежала перед ним прохладная, не пыльная, и ему хотелось идти куда-то очень далеко, хоть до самых Дворков!.. Он прилетел час назад с попутным самолетом. (Наверно, только здесь, в пущах Полесья, есть такое выражение: «попутный самолет». Но что делать! Иная бабка и помрет, никогда не увидав поезда или троллейбуса, ничего, кроме самолета, такая здесь глушь!) Леонтия Ивановича прихватил с собой санитарный кукурузник — хрупкое сооружение, похожее на большую зеленую стрекозу.
Час назад он позвонил по какому-то делу на аэродром, и там сказали ему, между прочим, что из непредвиденных рейсов сегодня будет только один, через сорок минут, на Глубынь-Городок.
При этом слове Лобко почувствовал, как весело забилось у него сердце. Он мгновенно рассчитал: до Глубынь-Городка лететь пятьдесят пять минут, а утром он вернется с почтовиком.
Позвонив домой и сказавшись в институте («Что, Леонтий Иванович, как волка ни корми, все в лес смотрит?» — пошутили над ним там), он примчался на аэродром.
Погода была тихая, и самолет летел, казалось, очень медленно. Но вот уже справа, там, где сияло послеполуденное солнце, скрылся в сплошном золотом мареве областной город с его садами и игрушечными домиками, и земля лежала просторная, разноцветная, в желтых и зеленых заплатах. Пеньковые веревки дорог змеились по ней в разные стороны.
«Любимый город другу улыбнется…» — запел сам себе Лобко, не в силах совладать с удовольствием, которое охватило его при мысли, что скоро в глаза ему сверкнет своей белокаменной школой Городок. Если б не слабая качка — вверх, вниз, — зеленое стрекозиное крыло самолета, казалось, стояло неподвижно. Похоже было, что самолет подвешен в воздухе, как елочная игрушка, и его тихонько поколыхивает. Даже звук мотора смахивал на стрекотанье насекомого.
— Над каким районом летим, товарищ пилот? — крикнул Лобко.
Тот обернулся, посмотрел из-под ладони.
— Над Озерским.
Солнце осталось позади, самолет шел навстречу облакам, иногда их тень ложилась на крыло, но потом его опять заливало жидким золотым светом.
В райкоме Ключарева не было.
— Он у Снежко. Ведь Снежко теперь председателем, в Большанах. Вы знаете, наверное, Леонтий Иванович?
Лобко с сожалением покачал головой: нет, отстал он от жизни, не знал.
Он не захотел дожидаться, а просто пошел навстречу по большанской дороге.
— Что же я, заблужусь тут, что ли? — даже обиделся Лобко. — Мне полезно размяться после сидячей жизни!
Он шел, и знакомые места вызывали в нем множество воспоминаний.
Часть пути его подвезла трехтонка маслозавода. Он сел в кабину третьим («Ничего, милиция из-под елочки не свистнет!»).
— Товарищ Лобко, — сказал шофер, гордясь давним знакомством, — опять работаете у нас в Городке?
— Нет. В командировке, — соврал почему-то Лобко и солидно откашлялся.
— Может, топографические отряды проверяете?
Шофер невольно связывал общепризнанную ученость бывшего секретаря с таинственной работой топографов, которые бродили сейчас по району.
— Нет, просто жизнь смотрю: как живете, чего вам не хватает.
— И все на машинах?
— Можно пешком, лишь бы командировочные платили!
Они посмеялись.
— Ну, чего же у нас не хватает в районе? — задорно спросил парень с маслозавода, прокопченный на солнце.
Лобко подумал, сказал серьезно:
— Техники, кадров и культуры.
Парень вскинулся:
— Культуру на первое место поставьте!
Оказывается, он раньше участвовал в драмкружке, а потом все заглохло. Обидно, скучно. Ведь никакие артисты сюда и раз в три года не доскачут!
— И когда у нашего начальства до этого руки дойдут! — в сердцах сказал парень.
А Лобко подумал: «Э, Федор Адрианович, какой у тебя тут вырастает сердитый и требовательный народ!»
Машина повернула на Лучесы, и Лобко опять остался один.
«Полезно так все-таки походить, — думал он, — давал бы обком своим аппаратчикам пешие командировки, глядишь, и доклады тогда с прошлогодних списывать не понадобилось бы!»
Солнце опустилось уже совсем низко, и пыль под ногами стала кораллового цвета. Осень подкрадывалась незаметно, только в тот беззащитный час, когда смолкают все сторожевые псы и ни люди, ни птицы не охраняют засыпающую землю. Еще не везде убраны поля, еще травы, не ведая горя, растут себе и растут на месте последних покосов, а ветер нет-нет, да и принесет уже с севера холодное дыхание близких снегов…
«Победка» заблистала вдали, как звезда первой величины. Она щедро разливала во все стороны широкие полосы света, и все преобразилось вокруг от этих ровных голубых лучей. Вечерние тени, которые мирно дремали на теплых лугах, теперь поднялись и выстроились в ряд на границе света, защищая ночь…
Лобко, жмурясь и улыбаясь, встал посреди дороги. Саша посигналил, а потом остановился.
— Леонтий Иванович?! — еще не веря себе, прошептал Ключарев.
Они обнялись.
И вдруг — как это бывает — никуда им не захотелось ехать, никого больше видеть. Саша завернул машину на скошенный луг и остановился у островерхого стога. Они надергали несколько охапок сена («Ну, ничего, потом назад сложим») и прилегли, с наслаждением вдыхая дурманные запахи трав.
Саша, сообразив, что остановка будет долгой, пошел искать хворост для костра.
— Соскучился я, — сказал Лобко, глядя сквозь очки в спокойное небо.
Земля была темной, сумрачной, а небо все еще играло последними вечерними отблесками. Они перекатывались, как волны, не угасая.
— Вон первая звезда, — сказал Лобко, ткнув соломинкой в редкое перистое облако, возле которого, как под материнским крылом, приютилась звездочка. — Серебряная. А если вглядеться, звезды многоцветны, особенно на темном небе. Мигают, как светофоры: направо, налево. Пожалуй, скоро и мы выйдем на эту дорогу, на их проезжий шлях. Как думаешь, Федор Адрианович, доживем до этого, хотя бы до полета на луну, а?
