Ополоснувшись ледяной водой, сел к столу.
— Это здорово выматывает?
— Ты про что? — не понял Шлендер.
— Я про гипноз.
— Наверное. Должно, по крайней мере, выматывать. — Он посмотрел на Геннадия, устало улыбнулся. — Не знаю, Гена. Честное слово, не знаю. Какой там гипноз? Я и представления о нем не имею.
— А как же?..
— Да вот так же… Обстоятельства, и ничего больше. Не пропадать же парню из-за того, что у нас новокаина нет. А Быков… Ты поставь себя на его место, думаешь, лучше бы себя вел? Я и говорю Степану: резать тебя будет доктор молодой, пикнешь — хана тебе, кишки наружу.
— Ну, знаете… — Геннадий посмотрел на доктора с каким-то суеверным восхищением.
— Ты слушай дальше. Хана, говорю, тебе будет, Степан, ежели пикнешь. Понял? А он мне сочувственно так отвечает: да ты, Аркадий Семенович, не переживай. Не волнуйся. Ну — резать! Экая беда. Потерплю, не маленький. Ты мне только дай принять для аппетита… Ну, вкатил я ему полтораста граммов, и весь наркоз.
Поднимаясь из-за стола, добавил:
— Так что во всей этой истории один порядочный человек был — Степан. Герой, меньше не скажешь. А мы лопухи. Нам бы за наше художество по выговору закатить следовало… Вот такие пироги, Геннадий. Давай-ка заводи машину. День сегодня какой, видал? Самый новогодний.
…А все-таки ты молодец, рыжий дьявол, — думал Геннадий уже по дороге. — Ты умеешь не только красиво говорить о подвигах и героизме. Операцию сегодня ночью делал ты, потому что главное — это не резать и зашивать, главное — сделать так, чтобы неожиданная операция посреди тайги обернулась рядовым случаем… Храпит себе сейчас, как будто ничего и не было. Д’Артаньяну завидует… Никому он не завидует. Густо умеет жить. Хорошо. А ты, Геннадий? Ты завидуешь. Шлендеру завидуешь, Герасиму, Володьке Шувалову. Многим. Завидуешь им черной завистью. Они живут. А ты играешь в жизнь.
Недавно он бежал в тайгу. Сейчас ему хочется домой. Казалось, стоит лишь приехать, оглядеться, и он поймет, наконец, что-то главное, необыкновенно важное. И никому не будет завидовать. Только себе… И, кажется, подходит время набраться мужества, чтобы сказать: ты дрянной, неграмотный философ. И упрямый. И кокетливый: ты говоришь себе — не пойду к Маше. А сам пойдешь. И будешь по дороге говорить: я иду потому, что мне больше некуда. Тоже неправда. Ты специально для нее везешь елку. А сегодня вечером…
И вдруг подумал: сейчас в дежурке автоинспектор Самохин пьет чай и пишет. Пишет и пишет. Подшивает листы в дело шофера Русанова…
Карев сказал:
— Вот и занимайтесь им дальше. Это вам, если хотите, задание.
Милый Антон Сергеевич, как вы не понимаете, что мне очень трудно этим заниматься, потому что должна быть беспристрастна и не могу быть беспристрастной: я люблю Русанова и ненавижу Демина, ненавижу его не потому, что он подлец вообще, а потому, что он устроил все это с Геной… Ох, не допускала бы я баб до серьезных дел!..
Вот с таким примерно настроением она приехала на базу, отыскала Княжанского и попросила собрать ребят.
— Дело свинское, — сказал Герасим. — Такое свинское, дальше некуда… Мы-то хорошо знаем, как оно есть, теперь другим доказывать надо.
Маша попыталась быть объективной.
— Факты против Русанова, — заметила она.
— Факты? Ну, факты как повернуть… И потом — плевать на факты! Доведись, к примеру, что меня бы Геннадий сшиб по нечаянности, а потом из огня вытащил — я бы на него заявил? Ни в жизнь! А Демин раз на такое пошел, значит, он паскуда, простите на резком слове!.. Вот и считайте, кому надо верить?
— Это психология, — вздохнула Маша.
— Я не знаю, психология это или не психология, а только ребята наши все злые, как черти… На суде я, между прочим, буду общественным защитником.
— А вы уже знаете, как защищать?
— Немного знаю. Только он, дурак, сам все портит. Удрал, а за него чешись… Ну ладно, вы с ребятами поговорите.
Стали собираться шоферы.
— Я на базе пятнадцать лет, — сказал пожилой шофер Сорокин. — Научился, слава богу, белое от черного отличать. При такой скорости, если бы они столкнулись с Русановым, от Генки бы тоже ничего не осталось. А тут, видишь, вмятиной всего отделался.
— Почему вы думаете, что скорость была очень большая?
— Слепому ясно. Вон куда Демина закинуло, метров двадцать кубарем пахал.
— Лихач он давний, — заметил кто-то.
— Ну, это дело десятое. Русанов, как известно, тоже не тихоход.
— Все грешны…
— Я вот что скажу, — вмешался молодой парень, бывший сменщик Геннадия. — Меня глубоко волнует… — Он встал и одернул пиджак. — Меня волнует не столько сама эта история, сколько ее моральная сторона… Вы понимаете? Факт отсутствия человечности…
— Чего отсутствия? — рассмеялся Герасим.
— Подлец этот Демин!
— Ну вот, теперь ясней.
— Ладно, чего там, — сказал Дронов. — Парень дело говорит… А Геннадий, хоть и с загибами, но честный. Я ручаюсь. Сподличать не может.
«Надо ближе к делу», — подумала Маша.
— Все это очень хорошо. А дальше? Будет суд, вы все встанете и скажете — он парень хороший, отпустите его. Так?
— Найдем, что сказать, — заверил Дронов.
— Неизвестно еще, кого судить будут.
— Не извольте беспокоиться, — сказал Герасим. — Шофер — мужик вдумчивый. За баранкой сидит день-деньской да размышляет. Только главное — это не допустить, чтобы суд состоялся. За отвагу судить нельзя.
— А если он все-таки гробанул Демина? — спросил кто-то.
— В жизни всякое бывает. Может и так быть, конечно. — Герасим помолчал. — Если гробанул, его судить будут. Но мы должны до суда выяснить, кто виноват, а суд пусть установит ему наказание. Не знаю, может я предлагаю это в нарушение судебных правил, но так вернее. Как вы думаете, Мария Ильинична?
«Это уже кое-что, — подумала Маша. — Это уже дельные слова. За ними я сюда и ехала».
— Надо устроить товарищеский суд, — сказала она.
— Над кем?
— Ну, не суд, а разбор, так сказать.
— Собрание?
— А почему бы и нет? — подхватил Герасим. — Открытое. Прямо на базе. Пусть соберутся шоферы, приедет следователь, автоинспекция. Они нам скажут, что и как. Мы им скажем. Очень может выйти полезная штука.
— Это дельно! — поддержал Дронов.
— Приезжайте завтра в ГАИ, — сказала Маша Герасиму. — Постараемся вместе протолкнуть эту идею.
В тот же день у Маши было еще две беседы.
Самохин сказал:
— Шоферское дело такое — знай себе не столько вперед смотри, сколько назад оборачивайся. Для напоминания. Впереди у тебя стекло, а позади у тебя решетка. Вот и поглядывай на нее, помни: что не так — и небо в клеточку. Между прочим, кое-кому нагорит, чтобы в людях разбирались. А то берут из-под забора, права ему в зубы — и поехали! Мы это дело пресечем.
Демин негодовал:
— Что же получается? Я, выходит, должен виновным себя признать? Чтобы дружкам-товарищам потрафить? Пристали — «неблагородно»! Чего тут неблагородного? Я своим карманом за чужого дядю расплачиваться не буду. Что он меня спас, спасибо ему, конечно. Хоть и тут ничего особенного: испугался, вот и спас. Не вытащи он меня, загремел бы лет на пятнадцать.
— А кто бы узнал? Вас же никто не видел.
— Мало ли что не видел. Инспекцию не проведешь.
— Значит, вас действительно никто не видел?
— Ну и что?
— А Самохин говорит, что шофер проезжал какой-то.
— Шофер? Значит, проезжал. Вы меня на слове не ловите, товарищ корреспондент. А Русанова я сперва сам хотел выгородить, да не получилось. Что же мне теперь, на попятную?
К вечеру у Маши голова шла кругом. Она вернулась домой, села за стол и сказала себе, что целый час Геннадий будет существовать для нее только как шофер Русанов.
Попробуем. Демин, когда приехал в ГАИ с Русановым, ничего не сказал, не обвинял Русанова. Лишь потом, выехав на место, инспектор установил, что виновен Русанов. Так. Значит, герой может быть трусом, может лезть в горящую машину и — предавать товарища, и наоборот — человек, обязанный жизнью товарищу… Готово, запуталась! Ясно что? Ясно, что если виноват Демин, значит, подлец только он, если Русанов — подлецы оба. Почему? Да все потому же — нельзя обвинять человека, который тебя спас. Но минутку! Ведь Демин хотел-таки выгородить Русанова? Что же получается? Получается замкнутый круг.
Наступило тридцать первое декабря. С утра она стала ждать вечера, потому что к вечеру должен вернуться Геннадий. Он вполне может проехать прямо домой и встречать Новый год с Княжанскими, но это и неважно. Главное — приедет. Из совхоза звонили, что вездеход вышел. Она думала о всяких других делах, но другие дела куда-то отодвинулись, а вечер был все ближе и ближе.
