Золотые вуалехвосты сдохли, ворон и Попка улетели, только Пинька — любовь и гордость Николая — все жил и портил мебель. Он словно чувствовал, что у него все впереди.
Так и случилось.
В 44-м году, зимой, театр решил поставить для клубов и госпиталей какую-нибудь мелодраму полегче и позабористее.
Остановились на «Соборе Парижской Богоматери».
Нашли старую инсценировку, перепечатали и передали мне с просьбой почистить и поджать.
Я очинил карандаш, да и начал крестить. Массовые сцены — прочь! Вставные номера — прочь! Все, что не умещается на трех досках поверх двух бочек, — тоже прочь! Так я вычеркнул примерно 25 процентов текста, и пьеса приобрела легкость необыкновенную. В таком виде ее начали репетировать, и месяца через три пригласили меня на прогон.
Мне понравились все, кроме цыганочки Эсмеральды. Ее играла Кручинина. Ну, слов нет, заслуженная артистка республики Кручинина-Задольская очень хорошая актриса, и Анну Каренину или Любовь Яровую она исполняет отлично, но ведь Эсмеральда — это тоненькая, легкая стрекозка — она танцует, поет и водит по улицам старого Парижа белую козочку с позолоченными рожками. Танцевала и Кручинина — но, товарищи! Ведь спектакль будут смотреть молодые ребята, они в бабах толк понимают, на все наши условности им плевать; если в тексте стоит «18 лет», то не давайте же сорок! И потом — наружность, наружность! Ведь Эсмеральда — красавица, а что такое Кручинина? Так я и сказал режиссеру.
— Да, конечно, — ответил он мне невнятно, — мы об этом уже думали, но…
Тем дело пока и кончилось, но вот однажды, придя домой, я застал у себя Нину. Она крепко спала на диване, подложив под голову ладошку.
На стуле лежала сумочка, под стулом валялась роль, а на пуфе столбиком стоял Пинька, подозрительно смотрел на меня и подсвистывал. Я постоял, постоял, полюбовался на спящую Нину, погрозил кулаком Пиньке и вышел — надо было раскупоривать консервы, ставить самовар и поить чаем обеих подруг. Когда через час влетела Ленка, я уж успел занозить об лучину руку и замазаться сажей.
Ленка ахнула и оттолкнула меня от самовара.
— А Нинка где? Лежит, книжечку читает? — спросила она, вырывая у меня косарь. — Ох уж эти барыни! Ниночка, ты же обещала мне…
— Тсс! Она спит!
— А-а! — сразу осела Ленка. — Ну-ну, пусть спит. Она, верно, чуть с ног не валится. Послушай! — Она подошла ко мне и понизила голос. — Ты чего-нибудь понимаешь? Ведь если Николай не вернется, я не знаю, что с ней будет. Вот сломал девку! И чем? Ведь они постоянно ругались! — Она засмеялась. — За три дня до войны я его встретила на улице — бежит! ничего не видит! Я: «Стойте! Куда вы?» — «А… Леночка… Здравствуйте, дорогая… Все хорошеете и хорошеете? Да понимаете, портфель я где-то…» Ну, я чуть ему не сказала: «А ну, пощупайте скорее — голова-то у вас на месте?»
Я только что открыл рот, как вошла Нина. Волосы у нее пристали к лицу, глаза еще спали, она улыбалась и поправляла прическу.
— Полюбуйтесь на гостью — пришла и завалилась спать. Леночка, в ванне какое полотенце твое? Здравствуйте, Сережа, я ведь к вам по делу!
— Петь и танцевать будет, — улыбнулась Лена и, подойдя, убрала ей со лба волосы. — Вчера был такой скандал — Кручинина наотрез отказалась играть. Началось все с танцев. Худрук посмотрел и говорит режиссеру: «От танцев Серафимы Ивановны я вас прошу отказаться, репетируйте с дублершей». Она: «Как?» — и к Нинке: «Рано вы, Ниночка, лезете в звезды». А я ей…
— Ну, ты наговоришь, — нахмурилась Нина, — в общем, Сережа, Эсмеральду играю я, и вот кое-что мне нужно от вас дополучить… Дело-то вот в чем… — Она полезла в сумочку.
Оказалось, что танцевать Нина будет с козочкой. Так и полагается по Гюго. Такая козочка есть — рожки у нее золотые. Сейчас козочка заканчивает курс наук в уголке Дурова и дней через двадцать будет готова к выходу. Так вот, ее надо отразить в тексте.
— Ниночка, а зачем вам она? Ну ее, а?
— А вы представляете, как обрадуются раненые, когда увидят козочку, — ответила Нина.
— Ты опять рысь заведи, — серьезно посоветовала ей Ленка, — пусть она пляшет! Что там коза? Без рыси ничего не выйдет! Такая же, ей-богу, психовая, как оба эти друга. Идем-ка умываться! — и она схватила ее за плечо. — Ой, что это?
Из Нининого жакета вдруг вылез Пинька, вскарабкался на плечо, поднялся столбиком и защелкал на Ленку зубами.
* * *
Через месяц мне прислали билет на премьеру, но в тот день я опять дежурил, а потом как-то все получалось так, что уж и рецензии у нас появились, а я все не мог вырвать свободного вечера.
Но однажды в редакцию ночью влетел Владимир. Я только что послал материал в машинное бюро, и у меня оказалась бездна свободного времени — что-то десять-пятнадцать минут, — и я сидел над стаканом чая и мирно поклевывал носом — в это время он и влетел.
— Ты спишь? — спросил он удивленно и, подойдя к окну, распахнул его. — А на улице-то какая благодать! Вставай, проводи меня. Твоя шинель?
Глаза у него блестели, от него пахло «крымской розой», а вместо галстука чернел бантик-бабочка. Я никогда его не видел таким и поэтому даже перепугался.
— Стой, стой! У меня же работа! Что такое случилось? Э-э, брат, да ты в подпитии! Все сестра просвещает! Здорово! Где же это вы так?..
Он сел и улыбнулся в пространство.
— Я только расстался с Ниной.
— Ну и что же?
Он вдруг вскочил.
— Слушай, да ведь это талант! Талантище! О ней кричать надо! Что вы пишете: «Молодая талантливая актриса создала обаятельный образ уличной танцовщицы»! Ну что это такое? Дай большие заголовки! Подбор! Полосу с ее портретами! Через два года все народные будут перед ней ничто! Когда Арбенин уносит ее на плече с эшафота, зал ревет! Что ты смеешься? Я говорю — зал стонет.
— Хорошо. Что ж она, и танцует и поет?
— И она танцует, козочка танцует, и у козочки рожки золотые. Ах, Нина! Я теперь всю ночь не усну! — Он вскочил и забегал по кабинету.
Я посмотрел на него и засмеялся.
— Да ты сядь, не мелькай, — эк тебя разбирает! Ты мне вот что скажи…
Он вдруг улыбнулся.
— Прибегаю я к ней в антракте: «Ниночка, разрешите вас поцеловать», а она серьезно подставляет щеку. «Только не замажьтесь, Володя, я же крашеная, как скамейка»! Как все это у нее просто получается.
— Да, она не ломака, — согласился я. — Скажи, значит, она чувствует себя хорошо?
— Я проводил ее до самой двери, — вдохновенно продолжал он, ничего не слыша. — Она мне говорит: «Ну, Володя, спасибо, — иду спать, сегодня я целый день на ногах». Я ее спрашиваю: «Ниночка, когда же мы увидимся?» А она улыбается: «Ну, когда? Да заходите с Сергеем в воскресенье в театр после утреннего представления — как раз мы с Дашей сговорились варить пельмени». Сережа, милый, пойдем, а?
Он схватил меня в объятья, и я еле вырвался. Он был как безумный и ничего не понимал.
— Не знаю, не знаю, дорогой, ты видишь, что на столе делается? От Николая ничего?
Он молчал и завороженно улыбался.
— От Николая ничего? — повторил я.
— Да не спрашивал я, — досадливо поморщился он и вдруг закипел: — Не понимаю я вас, ей-богу, вбиваете вы ей в голову черт знает что, грызете, грызете ей сердце, как крысы, — зачем? Она вас совсем не просит!
В это время мне из машинного бюро принесли материал и положили на стол.
Я встал.
— Ну, дорогой, мне надо работать! Слушай, Володя, — я взял его двумя пальцами за бантик, — не трогай ты Нину — это серьезно. Сейчас у вас такие замечательные простые отношения. Идет с тобой, болтает, смеется, вот даже позволила себя поцеловать. А начнешь вздыхать, да загадывать, да объясняться — так она тебя и видеть не захочет. — Он молчал. — И знаю я ее… («Хорошо знаешь?» — загадочно спросил Владимир.) Представь себе, очень хорошо. Все твои догадки — чепуха! Понял, голубчик? Че-пу-ха на постном масле. Ну иди, иди. Утром я Нине позвоню — поблагодарю за приглашение и передам все твои восторги.
Он встал.
— Но ты скажешь, что в воскресенье мы?..
— Скажу, все скажу — иди!
* * *
О том, что случилось через три дня в воскресенье, Нина мне рассказала так:
— В этот день я ждала вас с Владимиром, и поэтому мы с утра стали с Дашей делать пельмени, только что слепили первую сотню, часы бьют десять — ну, я схватилась, Пиньку за пазуху и бежать. Первые два акта кончились благополучно, а в седьмой картине у меня переодевание (замечу в скобках, это та картина, где Арбенин-Квазимодо похищает Эсмеральду с эшафота). Вы помните костюм? Это важно. Широкий белый балахон с рукавами в обтяжку, подпоясанный веревкой. Когда я после антракта зашла в уборную, платье уже лежит на плечиках на стуле, а на нем сидит Пинька. Я его сняла, погладила и посадила на подзеркальник, только что стала одеваться, он мне — раз! — на плечо. Ну, тут я его даже слегка нахлопала. И только что я подошла к зеркалу, как мне позвонили из госпиталя, насчет шефского концерта, стала я разговаривать и забыла про Пиньку.
