— Где? — рявкнул бы я, да головы остерегался.
— По этой, по орбите.
— Ага, в казенном скафандре.
Обиделся он за скафандр, умолк. Я не против бесед о смерти, да только по-серьезному, без гунявости. Без полетов в космос. А говори о смерти как о явлении жизни, поскольку они соприкасаются взаимопроникающе. Скажу так: тот человек достоин жизни, кто прочувствовал, что он в жизни временно. Кто душой знает про смерть. А познав, и жить будешь серьезнее. Терпеть не перевариваю людишек, которые по вечеру говорят: «День прошел, и слава богу». Чему радуются? Убыванию жизни?
— Что дальше-то было? — как бы очнулся сосед.
— Где?
— С трупом и шайкой «Черные джинсы»…
— А-а… Там вышел форц-мажор. Сижу это я однажды и пью чай с дефицитным мармеладом. Между прочим, зря из него сделали дефицит — он к зубам липнет…
— Я про шайку спрашиваю, — не утерпел сосед.
— Так и я про шайку. Вдруг под окном гудмя гудит машина, «Волга». И ко мне звонок. Мария, которую ты видел, открывает дверь, и входят два человека.
— Шайка?
— Какая шайка… Ребята из уголовного розыска. Я, конечно, мармелад к ним подвигаю — мол, чайку извольте. А они мне: «Выручай, Николай Фадеич!» Оказался у них такой форц-мажор… Надо им изловить на складе легкой промышленности мазурика из этой шайки. А там трое работают. Кто мазурик-то? Вот и пришли меня просить поработать на этом складе грузчиком, поскольку их сотрудники все с образованием и на грузчиков никак не походят. Я же вылитый чернорабочий…
Сестра, однако, меня перебила, да так весело, будто в кино звала:
— Николай Фадеич, на рентген, анализы сдавать…
— Вот чего во мне много, так это анализов, — поделился я с симпатичной блондинкой, желая ей понравиться.
4
А утром врач меня порадовал: и рентген хорош, и все прочие анализы. Через недельку, коли буду молодец, обещал выписать. Выходит, что били меня чем-то мягким. Скорее всего, случайным предметом, вроде трухлявой доски. Или спешили.
Со мной-то ясно — пара кровоподтеков да одно сотрясение. А вот на третьего больного внимание доктора я обратил. И то: лежит в лежку, не говорит, никто его не посещает, но больничную кашу, правда, кушает. Доктор мне растолковал, что лечение этого больного состоит в беспробудном покое. Не трогайте, мол, его.
Обход кончился, все ушли, и я было повернулся набок в сторону соседа, чтобы удобнее беседовать. А сосед-то молча тычет пальцем на дверь, и в глазах его голубое удивление. Я обернулся…
Стоит у порога не мужик и не парень, не баба и не девица, а существо, утонувшее в белом халате. Наверху лысинка с курчавинкой, а внизу кирзовые сапоги с дырявинкой. Из-под халата выглядывают.
Я лег на спину и махнул существу рукой: мол, подходи. Поскольку это было не существо, а мой лучший друг, проживающий в деревне Тихая Варежка. Он и подошел, присел на стул, на самый его краешек.
— Ты, Паша, большой дурак, — поприветствовал я друга.
— Дурак, зато голова целая, — согласился он.
— У дураков-то головы самые крепкие, поэтому в них умным мыслям и не пролезть.
— Почему же я дурак? — заинтересовался Паша.
— На мой банкет по случаю шести десятков не приехал. Закусок и напитков было от пуза. А сейчас прикатил. Ну?
Отвечать Паша не захотел, а из-под халата выпростал сумку плетеную, громадную — их после войны делали. Оглянувшись по-воровски, начал заталкивать под кровать банки стеклянные с домашними соленьями-вареньями, что распорядком сурово запрещено. Значит, так: мед пчелиный, гречишный, со сгустками; грибки маринованные, челыши, новорожденные, где шляпка с ножкой почти слита; огурчики крепкие, величиной с мизинец; варенье брусничное, как огонь в банке; и мешочек чеснока — головки с кулак.
— И верно глупый, — подтвердил я, глянув под кровать.
— Бутылку настойки, Анной тебе присланную, у меня внизу отобрали.
— Ну а поросячья туша где?
— У бабуси в ерунде! — огрызнулся он, — Лучше скажи, за что тебя.
— За справедливость, Паша.
— Небось опять на рожон попер?
— Нам рожон не страшон.
— Ты мне филидристику не разводи!
Глядим мы друг на друга с притаенной улыбкой. Не знаю, какие мысли в Пашиной голове, но, видать, те же самые, моим подобные. А мои все о том: копить друзей надобно всю жизнь, с детства, с юности. Да это всяк знает. А знает ли всяк, что друзей не только копить, но и экономить надо, как хорошая хозяйка экономит денежки. Поскольку друзья в жизни растрачиваются. Куда? Уходят, умирают, перерождаются в недругов…
— Небось с работы отпросился?
— Буду я из-за тебя… Дела привели.
— Какие?
— Костюмчик приобресть. Мария вот поможет.
— Чего там помогать? Пойди да купи.
— Тут филидристика такая… Мужеские велики, ребячьи малы.
— Паша, у тебя ж был хороший костюм.
— Он того, от долгого висенья сивым стал.
— Да зачем тебе костюм-то? Ты ж мне доказывал, что в деревне он ни к чему.
Тут Паша заегозил, как винт не в своей резьбе. Смущается, будто пакость какую сотворил да и был пойман. Ага… Нюру, соседку, он упомянул, бутылку от нее привез, а минус на плюс даст семейный союз.
— Женишься, что ли? — спросил я прямиком.
— Тьфу! — Паша чуть ли не натурально плюнул себе под ноги. — Да мне шестьдесят!
— Тогда зачем новый костюм?
— Вызывают в исполком, понимаешь ли…
— По какому поводу?
— Да орден надумали вручить…
И Паша стал заглядывать под кровать, будто стеклянные банки пересчитывал, — хотел свое лицо от белого света упрятать.
— Какой орден-то?
— Металлический, какой…
— Спрашиваю, какого достоинства?
— Трудового Красного Знамени.
— За что?
— За поросят.
Понял я наконец закавыку — получил мужик орден, а вешать его не на что: все недосуг было костюмчик приобресть.
И тут меж нами слепая полоса легла — он свой взгляд от великого смущения прячет, а мой взгляд от великой радости затуманился. Когда же Паша все-таки посмотрел на меня да увидел блестки на щеках, то вскочил и плетеную свою кошелку сгреб:
— Да иди ты к хренам!
— И ты к ним, — улыбнулся я сквозь блестки.
— Завтра вместе с Марией еще забегу…
И он потопал, хлобыща, — видать, сапоги не его размера.
Да простит меня Мария, но любовь меж женщиной и мужчиной все ж таки имеет свой, всем известный интерес — не на пустом месте зарождается. Родительская любовь, детская, прочих родственников идет от природы, как бы врожденная, что подтверждает жизнь зверей. А вот дружба, особенно мужеская, имеет цену в себе самой — ни природа ее не скрепляет, ни выгода. Нам с Пашей друг от друга ничего не надо — были бы мы живы да встречались бы почаще…
— За поросят орден дали? — удивился сосед. — Я на узловой-сортировочной двадцать лет отработал, а только медаль.
— Поросята у него не простые.
— Без пятачков, что ли? — потешался сосед.
— Ты работаешь на узловой, а его комбинат, может быть, самый крупный на европейской земле. Чтобы пройти к поросятам, надо специальный пропуск, белый халат и резиновые калоши, которые полощут в особой жидкости. Паша кнопку нажал, и поросячий обед по трубам бежит. Кухня — что домна. У директора автомобиль с телефоном… Вот тебе и пятачки. А Паша этот комбинат и строил, и работает там, считай, с послевоенного времени. А между прочим, мог в город сбежать или на пенсию выйти.
От таких длинных речей в моей голове поплыли волнистые помехи. И подрегулировать нечем. Глаза закрыл — они вроде бы и улеглись. Нет, не мягким меня долбанули. А коли насмерть бы? Хороша была портянка, да сносил ее Иванка. Помер бы за милую душу.
Вот башка тряпишная — у Паши радость, а я о смерти думаю. С другой стороны, где о ней и думать, как не в больнице.
— А мне уж теперь орден не получить, — замечтался сосед.
— Чего так?
— Помру, не успею.
— С одной стороны, правильно, что о смерти думаешь. О ней всяк умный человек обязан размышлять. А с другой стороны, думаешь ты о ней по-базарному. Мол, караул, кошелек сперли!
Видать, не понял меня сосед — голубые глазки пустоваты. Но смотрит пытливо: что, мол, еще скажу хорошего.
— Да ведь ты каждые сутки помираешь и воскресаешь, — сказал я хорошенького.
— У меня восемь классов образования, — почему-то обиделся он.
— Ночью, когда спишь, где бываешь?
— Но я живой сплю.
— А тебе какая радость, коли эти семь часов пребываешь в бессознательности? Та же смерть с утренним оживлением.
— Сны бывают, — не согласился соседушка.
— Это верно…
— Леший с ней, со смертью, — расхрабрился он. — Как там дальше-то?..
Мне хотелось всесторонне вникнуть в свое давешнее открытие. Клочок бумажки не помешал бы да карандашик — записать убегающие думки. С другой стороны, на бумагу им не лечь, поскольку они пока бесскелетные, как вьюнки. Тут желателен неторопливый ход — палата мне отдельная нужна.
