И я заснул, как и велел мне доктор…
Над озером, что под Тихой Варежкой, летел белый аист. Легкий и приятный, как райская птичка. И вновь, значит, на меня. Опять, что ли, сон? Это наш кинопрокат, крутит десять раз подряд. Или мне что многосерийное показывают?
Я открыл глаза. Аист не аист, но аистиха передо мной. Девица лет двадцати с небольшим, в халатике белом и в шапочке, из-под которой волосы еще белее халата вскипают. Короче, сестра милосердия, блондинка. И доктор тут же, будто и не уходил, хотя за окном день вовсю гуляет.
— Ну, а теперь как? — спросил доктор своим голосом-трубой.
— Только шумок остался…
— Через неделю встанешь как миленький.
А сам пульс считает, в лицо вглядывается и как бы глазами меня и спрашивает, встану ли я через неделю. Да я и теперь сесть могу.
— Ударов, ушибов, сотрясений не было?
— Как не было, коли воевал.
— Я спрашиваю про последние годы.
— Лупцевали меня, доктор.
— По голове?
— В том числе.
— К врачам обращались?
— Откровенно говоря, вашего брата не то чтобы терпеть не перевариваю, но около того, — бухнул я опрометчиво, поскольку голова все ж таки гудела.
— Не любите врачей?
— Они меня тоже. Придешь к участковому на прием… Только дверь открыл, а он уже следующего зовет. У меня голова тоже не водородом надута — беру два номерка подряд. Он: «Следующий!» А я следующий и есть. Здрасьте!
— Доктор из-за вас ночевал в больнице, — укорила сестричка.
— Прости, доктор, меня, стукнутого.
— Ну, если ругается, то пошел на поправку, — прогудел врач.
Да никак и верно я в больнице. Вот и приборчики ко мне подключают разные замысловатые. Доктор сердцем моим интересуется — не слабовато ли? Так смехом-смехом и помрешь. И станет мне на все начхать. На Марию, на детей своих и друзей… Весна будет, телевизоры работают, промышленность гудит, солнце светит… А мне все равно. Люди говорят, что покойникам все равно. Все равно ли?
Умру… Хрен не вербушки! Умирают в девяносто — сто. А в шестьдесят не умирают — в шестьдесят гибнут.
Доктор покончил с моим сердцем:
— А как нервы?
— Как у последней стервы.
— То есть?
— Животрепещут.
— Да, на выдержанного человека вы не похожи.
— Коли был бы выдержанным, здесь бы не лежал.
— Это вы с милицией решайте.
— Доктор, а не многовато ли расплодилось выдержанных?
— Без выдержки жить в обществе невозможно.
— Вот и живут. Чем больше выдержки, тем сытнее живут.
— Разговорчивый попался, — вставила сестричка вроде бы недовольными губками.
— Идет туфелька к ботинку, полюбил больной блондинку, — не утерпел я.
— Как? — Доктор нацелил на меня очки.
— Молчать не надо, коли блондинка рядом, — в порядке уточнения сказал я.
Тогда они переглянулись. Это понимай так, что возникли относительно меня медицинские загадки. Небось решали — колоть меня сразу или постепенно?
— На учете не состоите? — задумчиво поинтересовался доктор.
— Состою, на профсоюзном.
— Я спрашиваю про психдиспансер.
Его подлый ход мне виден, поскольку шит он белыми нитками. Решил уколоть меня не иголкой, а словесно. Это он при блондинке на дыбы встает.
— Не состою, но коли пошел бы, то поставили.
— Почему же?
— Кое-что вижу в переверченном виде.
— Жалуетесь на зрение?
— Не в смысле глаз, а в смысле жизни. Скажем, прежнего директора автопредприятия Гонибесова все считали умным. А я считал дураком. Вопрос: кто дурак?
— Он, — угадал врач.
— Я. — Врач не угадал.
— Вы же сказали, что дурак он, — удивилась сестричка, делая свое дело с ватами и марлями.
— Сказал-то я один. А может так быть, что один умный, а все дураки? Может быть наоборот. Так кого ставить на учет? Меня.
— Наташа, сделайте ему укол — пусть еще поспит.
Заткнули-таки мне рот.
2
Открыл глаза я от солнышка да от взгляда назойливого — рядом, на своей койке, лежал мужик моих лет и не спускал с меня глаз. Видать, от скуки. Теперь я огляделся со смыслом…
Просторная небольшая палата. Потолок высокий, стены режущей белизны, два окна в сад. Видать, второй этаж. И всего четыре койки: я, значит; мужик глазастый рядом; потом еще один, сильно забинтованный, отвернувшись к стене лежит; и пустая, четвертая, поджидающая клиента… Считай, по-царски я устроился, коли голова бы не ныла.
— Тоже по кумполу схлопотал? — поприветствовал я соседа.
— Схлопотал, — подтвердил мужик с охотой.
— От кого?
— Контейнер с крана оборвался и задел.
— А кто виноват?
— Я и виноват, сам стропалил.
— А с тем что? — кивнул я на третьего.
— Тяжелое состояние. С ним велено не разговаривать.
— Значит, стропалишь? — спросил я соседа.
— На товарной станции. Год мне до пенсии остался. А ты сошка или начальник?
— Начальник, — признался я, правда скромно.
— Большой?
— Большой.
— Над кем?
— Над собой.
— Какой же это начальник?
— Крупнее начальников не бывает.
— А где работаешь?
— Этого говорить нельзя.
И то: я ж не знаю, как там дальше все обернулось. Вячика-то могли и поймать, хотя вряд ли. Гузя могли упустить, хотя вряд ли. А могло все быть и совсем не так, хотя вряд ли. Тогда б меня по темечку не долбанули. Но с другой стороны, на месте злодейства вдруг оказался рыжий ас с конфетной фамилией Леденцов. Как? Видать, следил. За мной, как за своровавшим пальто. Или за тем, кто меня клюнул в маковку. Тогда худо следил, поскольку клюнули-таки.
— Эх-ма, — вздохнул сосед. — Работаешь, колотишься… И ведь уверен, что делаешь самое главное. Производство, допустим, или дети. А самое главное, оказывается, сидит внутри нас и называется здоровьем.
— Ты какой тяжести больной?
— Я лежачий.
— Вижу, что не стоячий. А какова тяжесть?
— Кроме головы еще и сердечник.
— Смерти боишься? — прямо спросил я.
— Боюсь, — прямо и отвечено.
Жить со страхом хуже некуда. Подбодрить бы мужика в силу возможности. Да ведь я и сам о смерти подумываю. Но бояться смерти и думать о смерти — большая разница.
— Могу сказать доподлинно, помрешь ты вскорости или нет, — сказал я соседу с мужской откровенностью.
Глаза у него и вовсе сделались стеклянной чистоты. А спросить меня боится — вдруг бухну что-нибудь в самую душу.
— Зов тебе был? — закинул я хитрый вопрос.
— Какой зов?
— Туда зовущий.
— Куда? — пошевелил сосед губами неслышимо.
— К богу в шатер, к черту в котел, — озлился я.
— А как зовут?
— Кого как. То сон приснится с намеком, то примета какая выпадет, а одному мужику влетела в окно черная курица.
— В городе?
— В центре, на десятом этаже, при включенном телевизоре.
— Нет, зова не было, — решил сосед, поскольку курица к нему определенно не влетала.
— Тогда и смерти не будет. Она без зова не имеет права.
Мои слова на него подействовали в лучшую сторону. Он задумался, да и в глазах добавилось синевы. Но, видать, мысли его теперь переключились на курицу.
— И куда она делась?
— Села на телевизор, который показывал, между прочим, «Очевидное — невероятное», да как закукарекает по-петушиному. Мужик ей: «Кыш-кыш!» Она в окно выпрыгнула, обернулась воробьем и улетела.
Веду беседу, а в голове морские прибои шумят. Поташнивает, будто переел чего. Заоконный свет глаза слепит. Но хуже всего от мысли гнетущей… Мария. Ночь меня не было — она же изведется. Или ее милиция оповестила? Неужель правду сказали? Соврали бы чего… К примеру, послан на особое задание, поскольку, мол, ваш супруг есть агент под номером таким-то дробь таким-то.
— А тебя где угораздило? — спросил сосед.
— Долгая история, не подлежащая огласке.
— Ну а все-таки?
Мужику интересно, а я думаю, как бы мне вызвать сестричку и осведомиться о Марии: сообщено ли ей, нет ли, как бы дать весточку? Да ведь и сосед имеет право знать — в больнице что в госпитале.
— Всего, конечно, не скажу, но частично. Вернулась некая чета из отпуска. Легла спать, а не спится. Ему душно, ей тошно, а обоим противно. Ночь глубокая, тьма за окном, и в квартире жуть стоит. Поднялись они и давай обыскивать шкафы. Заглянули под кровать… Пресвятая богородица, спаси меня, как водится! Лежит там окровавленный труп…
— Твой, что ли?
— Зачем мой… Тоже мужеского пола, но обчищен до нитки.
Гляжу, третий больной поворачивается ко мне личностью. Если у нас повязаны лишь головы, то у него один нос с глазами торчит. А послушать, видать, тоже охота.
— Дальше-то? — торопит меня сосед.
— Ну, вызвали милицию. Повели следствие. Оказалось, этот труп на лестнице порешили, раздели, а чтобы милиция нашла его попозже, открыли воровскими отмычками чужую квартиру да под кровать и засунули.
