— Отойди от зла — сотворишь благо…
При Рудаеве Алла охотно ходила на рапорта. Ей доставляло удовольствие быть среди людей, по которым изголодалась за годы затворнической жизни. Она чувствовала, что нужна им. От точности работы лаборанток зависела в огромной мере судьба тысяч тонн металла — кондиция, некондиция, брак, от скорости работы — скорость доводки плавок. Иногда на рапорта приводила она своих девочек, чтобы тоже причастились к этому великому чувству ответственности перед коллективом. Она убедилась в том, что укоряющий взгляд сталевара подчас значит куда больше, чем выговор или даже лишение премии. Легче получить наказание один на один, чем, как на суде, оправдываться перед людьми, которым испортил плоды восьмичасового напряжённейшего труда, завершающего усилия многих.
Рудаев не стучал кулаком по столу, не бранился, не привешивал обидных прозвищ, а уходили от него в слезах. Не обозленные — раскаявшиеся. Он говорил спокойно, сокрушенным тоном:
— Слушайте, Тоня (он всех лаборанток знал по именам), вы отдаете себе отчет в том, что натворили? Горняки добывали уголь и руду, коксовики превращали уголь в кокс, агломератчики спекали руку, доменщики плавили чугун, школьники собирали металлолом. Вы ведь сами, наверное, в школе радовались каждому куску железа, который удавалось найти. А известняк? А заправочные материалы? Газ, кислород, мазут — все это продукт огромного коллективного труда. И вдруг вы, Тоня, из-за того, что протанцевали до утра и не выспались, все это пускаете на ветер — либо в некондицию, либо даже в переплавку Вам не стыдно?
И было так стыдно и этой девочке, и тебе за эту девочку и за себя — значит, не обучила хорошо работать, — что лучше бы любые взыскания, любая резкость.
Сегодня на работе она следила за своими лаборантками как никогда, скрупулезно перепроверяла анализы, опасаясь, что их служебные отношения с мужем начнутся с конфликта. Нервничали и лаборантки, зная тяжелую руку Гребенщикова. Но, к счастью, все обошлось благополучно, придраться было не к чему.
Гребенщиков и на этот раз поломал традицию поочередного разбора операций на печах. Едва переступив порог, принялся за Сенина, но с неожиданным вывертом.
— Вы, Есенин, ловко бросаете цветы балеринам. Такое искусство показывали бы в цехе, когда отверстие забрасываете рудой. Я наблюдал. Один бросок на подину, другой на заднюю стенку. То недолет, то перелет. — Уселся, вытащил свой «скипетр», так назвали сталевары новую большую шариковую ручку, и закруглил: — А цветы у вас летят точно по назначению. Прямо к ножкам.
Обвел взглядом собравшихся, чтобы установить реакцию на свежий номер, и вдруг наткнулся на зардевшееся лицо жены.
Сенин промолчал, и Гребенщиков оставил его в покое.
Рапорт он провел спокойно, деловито и быстро. Пожелал хорошо отдохнуть, набраться сил для завтрашнего дня. Такое с ним случалось невероятно редко и сразу было отнесено на счет Аллы. Она поймала на себе несколько лукаво-многозначительных взглядов и была счастлива и горда.
Но радость оказалась преждевременной. Гребенщиков попросил ее задержаться.
Дождавшись, когда ушел последний человек, сказал вежливо, но подчеркнуто официально:
— Алла, я освобождаю тебя от присутствия на рапортах в те дни, когда в лаборатории никаких ЧП.
— Это разрешение следует понимать как запрещение присутствовать на рапортах?
— Если хочешь, то да.
— Но почему?
— Я не всегда считаю нужным объяснять мотивы своих распоряжений.
— А тебе самому эти мотивы достаточно понятны?
— Прошу держаться в рамках субординации. Здесь ты — моя подчиненная. — Губы Гребенщикова пустились в пляс.
— А ты не обратил внимания, что твои подчиненные уже не те, какими оставил?
— Не беспокойся, это фрондерство с них быстро сойдет. Итак, договорились?
Аллу смешила и раздражала форма беседы, но, поскольку она была навязана мужем, пришлось принять ее.
— Нет, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Я использую права, которые мне предоставлены.
— Тогда я использую права, которые устанавливает трудовое законодательство. Лица, связанные родственными узами, не могут работать в положении соподчинения.
— Вы немного отстали от событий, Андрей Леонидович, — все еще внешне спокойно, но уже закипая, произнесла Алла. — Экспресс-лаборатория передана в ваше отсутствие в ведение центральной химической лаборатории.
Гребенщиков задумался. Но ненадолго.
— Не беда, я заберу ее обратно.
— Андрей!..
Она ушла потрясенная. Так великолепно разыграть из себя чужого! А не чужой ли он в действительности? Что если он дома разыгрывает роль своего? И где он настоящий? А угроза вернуть себе лабораторию! Он сможет. Он все сможет, если захочет. Все, кроме одного, — научиться вести себя достойно.
Вечером Алла попыталась вернуться к разговору, начатому в цехе, но муж категорически воспротивился — он не собирается нарушать железную традицию: в цехе у него нет дома, в доме нет цеха.
И тогда она сделала то, чего никогда не делала раньше. Оделась, не сказав ни слова, вышла, села в машину и уехала. Остановилась у телефонной будки, позвонила Лагутиной — нужно немедленно переговорить.
Когда Алла подъехала к домику на Вишневой, Лагутина стояла у калитки в шубке, шапочке и ежилась от холода, хотя было чуть ниже нуля. Она извинилась, что не может принять у себя, села рядом с Аллой, и они поехали по улицам, выбирая место, где удобно было бы спокойно постоять. На главной — запрещено, боковые — узкие, могут толкнуть. Алла покружила вокруг жилого массива и приткнула машину в углу большого двора.
Только сейчас, вглядевшись в лицо Лагутиной, увидела, что с нею что-то неладно. Припухшие веки, страдальчески сжатые губы.
— Хороша? — спросила Лагутина.
И Алле, приехавшей за утешением и советом, стало стыдно перед этой по сути очень мало знакомой женщиной, у которой, очевидно, свои неприятности, свое горе. Она не подыскивала слов утешения, не зная, что случилось у Лагутиной, а расспрашивать сочла бестактным. Хотя собственные огорчения теперь показались ей не такими уж страшными в сравнении с теми, какие бывают в семьях, все же она поведала обо всем, что ее тревожило, что наводило на грустные мысли.
— Я попробую поговорить с Подобедом. И с Троилиным. Думаю, они отвратят усилия вашего мужа, — сказала Лагутина. — А что вы решили ходить на рапорта — это разумно. Только сумейте выдержать характер. Мужу нужно помогать. Даже через «не могу».
Поезд Москва — Приморск останавливается у рабочего поселка только на одну минуту. Этого достаточно, чтобы успеть сойти. Посадки тут нет — ну кто вздумает ехать пассажирским поездом каких-то два километра до конечной станции. Но Иронделей решили встречать именно здесь — отсюда до их дома рукой подать.
Еще год назад на этом месте вовсе не было остановки. Ирондели не подготовились к высадке, и чтобы задержать поезд, группа людей стала прямо на рельсах. Напрасно машинист грозил кулаком и бранился. Пока пассажиры из третьего вагона не выбрались на дощатый перрон, путь так и не освободили.
Встречал Иронделей весь поселок, встречали даже те, с кем они были знакомы только шапочно. Не терпелось увидеть людей, которые вновь обрели свою родину, обнять и расцеловать их.
Торжественно, как новобрачные, шествуют Анри и Елизавета Ивановна в сопровождении огромного кортежа. Кто-то где-то несет их вещи. Идет налегке и Сережка — заветную коробку с игрушками отдал дружку. Степенно, как взрослый, отвечает он на бесчисленные вопросы, которыми забрасывают мальчишки. Жаклину тоже облепили соскучившиеся по ней подружки и тоже расспрашивают наперебой.
Анри отбивается от нетерпеливых. Даже от Серафима Гавриловича.
— Подождите трошки. Придем до хаты — аккюратно расскажу.
У него и раньше был сильный иностранный акцент, а сейчас он проступает еще явственнее.
Анри не до разговоров. Сердце радостно щемит от знакомой до слез картины. Поселок Снежки, луг за ним, серебристая лента реки и город на том берегу, неузнаваемо разросшийся за эти два года. А вот и дом, где жили они до отъезда. Такой родной дом. На крылечке держится за перила и плачет от радости теща, которая любила его как родного сына. Сейчас она так разволновалась, что не может сделать и шага навстречу. К ней бросается Елизавета Ивановна. Анри тоже прилип к щеке, но его тотчас оттеснили Жаклина и Сергей.
Было бы лето, выставили бы на дворе столы и начался бы сабантуй на всю округу. Но в дом всем не втиснуться.
Потоптавшись у порога, знакомые расходятся, остаются только родственники, да еще Серафим Гаврилович с Анастасией Логовной на правах ближайших соседей.
Много занимательного рассказывает Анри, и все, что он говорит, дышит непосредственным восприятием человека, видевшего страну не из окна вагона, а окунувшегося в бездну житейских мелочей, незнакомых и непривычных. Во Франции его забрасывали вопросами о России и далеко не всегда верили. Не укладывалось в сознании рядового француза, что студентам платят деньги за то, что они учатся, что мебель не облагается налогом и ее можно иметь сколько угодно, что государство предоставляет квартиры рабочим и стоят они дешево, что завод платит зарплату людям во время болезни, что к рабочему на свадьбу может прийти даже директор и вместе со всеми запросто петь песни, что любого начальника, если заслужил, не возбраняется пробрать при всем честном народе и при этом нечего опасаться, что вылетишь за ворота и попадешь в черный список.
