— Да. Это, конечно, страшно. За пустяк не класть же голову на чурбак! — проговорил Аким Морев, заподозрив Якутова во лжи, а тот, обрадовавшись, что секретарь обкома «развесил уши», снова спросил:
— У меня есть еще вопросик, который не дает мне покоя.
— Ну?
— Нужна ли вообще Большая вода? К чему это вы строите плотины?
— Как — вы? А вы что ж, иностранец, что ль?
— Прошу прощения. Мы, конечно. Но к чему это? Мне порою кажется, мы строим новую Китайскую стену. Ведь в те времена были люди, убежденные в том, что если на границе Китайского государства построить длиннейшую стену, тогда ни один враг не одолеет. А враг перехитрил, понаделал лестниц и переправился через стену. Так и тут.
— Где? Ну где? Что молчите?
— Вот это… гидроузлы на Волге, на Дону, Днепре… не новая ли Китайская стена? — Якутов уже понимал, что этого ему не следовало бы говорить, но под настойчивым взглядом Акима Морева он не мог остановиться и продолжал: — Ведь на строительство гидроузлов будут ухлопаны огромнейшие средства. Если бы эти деньги пустить на улучшение быта населения страны…
Аким Морев снова вскинул на Якутова тяжелый взгляд.
— А вы подсчитали? Возможно, на двести миллионов населения достанется каждому по паре валеных сапог?
Якутов сначала опешил, однако громко выкрикнул:
— А хотя бы!
— Эх, вы! Вот так всю жизнь и целитесь на «хотя бы».
Якутов побледнел: идя сюда, он предполагал откровенным разговором «завязать крепкую связь» с Акимом Петровичем, а тут вдруг полный провал. Не уходить же так от секретаря обкома? Надо сказать что-нибудь значительное, чтобы стереть неприятное впечатление. И он, мотая головой, словно только что вынырнув из воды, хриповато заговорил:
— Последний вопрос… и не буду утруждать вас.
— Прошу, — суховато отозвался Аким Морев.
— Я не понимаю Ивана Евдокимовича Бахарева, Академика. Как мог… как он мог решиться на то, что, знаете ли, просто в сознании не укладывается.
— Что же не укладывается в вашем сознании? — Аким Морев насторожился.
— Связал свою судьбу с простой колхозницей. Академик и колхозница. В театре его встретил. Вы, может быть, еще не знаете? Он мне отрекомендовал Анну Арбузину: «Моя жена». Потрясающе! Что общего? Какое тут духовное родство? Ведь на него дети будут смотреть… наши советские, прекрасные дети. Какой моральный пример? От такого брака пошлятинкой попахивает, — говорил Якутов, все больше теряясь под тяжелым взглядом Акима Морева. — Дети, юноши, девушки на этот брак будут смотреть как на чудовищный… мезальянс.
— Никакого мезальянса, то есть неравного брака, как утверждаете вы, и тем более пошлятинки не вижу, — прервал его Аким Морев. — Мне кажется, у них полное духовное родство: оба они люди творческие, любят друг друга, работают в одном направлении, стремятся к одной цели: убить страшного зверя — суховей… Какое еще может быть большее родство? А вы? Вы свою неприязнь… — и Аким Морев не договорил.
Дверь отворилась, и Петин, упираясь рукой в косяк, начал было:
— Здесь, Аким Петрович… — Но в этот миг под его рукой проскользнула девушка на вид лет восемнадцати, рыжеватая, подстриженная под мальчика, и, топая каблучками, издали обращаясь к Якутову, воскликнула:
— Папочка! Ты обещал сегодня меня сводить в театр. Ведь уже около восьми!
Якутов медленно поднялся, открыл рот, видимо намереваясь что-то сказать, но Аким Морев опередил его. Встав из-за стола и улыбаясь, как улыбаются люди при виде фейерверка, он сказал:
— Славная дочка у вас.
Якутов опять хотел было что-то произнести, по на этот раз его опередила юная посетительница: подскочив к Акиму Мореву, она сунула ему маленькую ручку, тряхнула кудерьками и отчеканила:
— Очень рада познакомиться с вами, Аким Петрович. Но я не дочка, а жена… Его жена, — и пальчиком игриво показала на Якутова. — Подтверди. Ну! Папочка!
Якутов, сгорбившись, беря под руку жену, ведя ее к двери, пролепетал:
— Не будем… не будем мешать Акиму Петровичу.
Когда они скрылись, Аким Морев искренне возмутился:
— Обвиняет других… дети будут смотреть. А сам? Ему за шестьдесят, ей — от силы двадцать. Со школьной скамьи взял в жены… фигульку. Духовное родство?
— Какое уж там духовное? Пошлятина. — И Аким Морев, позвонив Опарину, сказал: — Алексей Маркович. У меня только что был Якутов… с женушкой.
— А-а! С «лепесточком»? Так он сам ее зовет… и все знают, этот «лепесточек» работает и направо и налево. Он тоже работал направо и налево… когда-то. Теперь… ему уже за шестьдесят… теперь силенок не хватает… «прилепился к лепесточку», как говорят о нем, — довольно весело и легковесно проговорил Опарин.
— Да… блуд, — резко произнес Аким Морев. — А тот, кто блудит в быту, непременно блудит и в политике. Присмотритесь к нему хорошенько… и не отшучивайтесь. Мне кажется, это не «жучок», а целый тарантул.
1
Весна наступила так же стремительно, как стремительно врывается иная девушка на бал: где-то там, дома, она долго примеряла платьице, расправляла складочки, десятки раз опоясывалась, укладывала завиток волос над беленьким лобиком, грустила, радовалась перед зеркалом… и наконец ворвалась на бал — разрумяненная, очаровательная юность, — так показалось Акиму Мореву.
В это утро весна оторвала его от дел, и он, выйдя из дому, зашагал мимо зданий обкома партии по улице, упирающейся в бульвар над Волгой.
Асфальт тротуара был не только сух, но и тепловат: на нем уже обозначились мелкие морщинки. Невзрыхленная земля вокруг стволов акаций, клена и лип еще укрывалась кудельными тенетами, но кожица на деревцах уже порозовела, а почки стали тугие, как соски кормящей матери.
Дойдя до могучего, израненного в дни великих боев дуба, Аким Морев остановился, словно перед хорошим знакомым, и осмотрел его: верхний покров ствола хмурился сизовато-суровым отливом, молодые побеги и даже старые рогульки уже сияли лиловатыми отблесками; набухли и крупные бело-рыжие почки, напоминающие зачатки винных ягод — инжира.
— Ветеран, здравствуй! — проговорил Аким Морев и, будто здороваясь с ним, протянул руку, похлопал по изрешеченному пулями, по ободранному осколками стволу. — Здравствуй, кряж! Вырастим ли мы таких молодцев на наших необъятных просторах? Конечно! Тебе сейчас под сто, а когда стукнет полтораста, то могучие твои сыны украсят наши степи. Вырастут ли? Непременно! Ты-то, кем-то когда-то посаженный, вырос ведь. Вырастут и наши, — хотя какая-то тень горечи и скользнула по лицу Акима Морева (он вспомнил дубки, виденные им в степи), но призывная весна отвлекла его от этой мысли, и его потянуло к Волге.
Здесь, на крутом берегу, изрытом блиндажами, дотами, дзотами, индивидуальными окопчиками, здесь, куда совсем недавно врагом были сброшены тысячи тонн взрывчатого металла, — здесь ныне кипели работы по устройству красивейшей набережной: жадно хватали землю экскаваторы, деррики, каменщики укладывали камень, тут и там дымился гудрон, носились грузовые машины. С первого взгляда казалось, что все тут находится еще в состоянии хаоса, но Аким Морев, как инженер, видел, что работы подходят к концу: еще неделя, от силы две, и уползут отсюда урчащие экскаваторы, деррики, уберутся грузовики, и набережная заблещет в гранитном одеянии.
Набережная строилась в самом срочном порядке по распоряжению Совета Министров СССР, наблюдение за этой стройкой было поручено Муратову, и тот почти еженедельно звонил Акиму Мореву, спрашивая, как идут дела, что требуется для ускорения стройки:
— Имейте в виду, канал Волго-Дон вскоре будет сдан в эксплуатацию. И через ваш город на канал поедут гости, не только граждане Советского Союза. Вы обязаны всех встретить достойно.
Выяснив, как обстоят дела с набережной, он обычно подробно спрашивал о том, переселяются ли жители города из землянок в новые дома, напоминая при этом, что, ознакомившись с докладной запиской обкома, Совет Министров отпустил дополнительные суммы на жилищное строительство в Приволжске.
Строительство набережной не тревожило Акима Морева: он был уверен — к Первому мая она заблестит в броне гранита. Верно, ему было чуточку жаль того, что вот эти места, изрытые блиндажами, окопами, окопчиками, будут навечно закованы в цемент.
«Но… но ничего не поделаешь: этого требует жизнь», — думал он, усаживаясь на скамеечке бульвара лицом к Волге.
Волга несколько дней назад сбросила с себя ледяной покров толщиною почти в метр, и сбрасывала она его как-то свирепо: с великой силой рвала, ломала, кидала крупнейшие льдины на берега, на песчаные отмели, нагромождая всюду причудливые террасы, с которых потоками стекали воды.
Сейчас Волга лилась плавно, как бы успокоившись после битвы со льдами, и на нее падало столько солнца, что она сама изобильно излучалась… И вдруг в излучении Волги, в громадности солнца, в ветерке, шевелящем пересохшую листву, — во всем, что несла весна, Аким Морев ощутил ее, Елену Синицыну, и почувствовал, как именно в эту минуту она овладела им, словно вот эта весна, овладевшая природой.
