— Ну, а кристаллизация-то? Бактерии и вирусы превращаются в кристаллы, и наоборот, значит — органическое в неорганическое, и наоборот? — спросил Пухов. — На основе принципа Рогова, стало быть, можно добиться того, что вот эту спичку, — Пухов показал обломок спички, — можно превратить в живое?
— О нет! — Елена снова засмеялась заразительно, громко, но не обидно. — Такими чудесами Рогов не занимается. Он доказал, что бактерии, вирусы благодаря воздействиям внешней среды как бы замирают, то есть теряют свое активное действие, но стоит кристаллы перенести в другую, соответствующую среду, как бактерии и вирусы снова принимают активную форму.
— А при чем же тут вопрос о жизни и смерти? — уже сердито проговорил Пухов, чувствуя, что для него теория Рогова теряет ту значимость, какую он придал ей, читая и думая над книгой «К вопросу о природе вирусов и микробов».
— Теоретический спор в этом направлении может принять затяжной характер. Я же прошу вас об одном — допустить меня с этим препаратом к карантинным коням Степного совхоза. — И только тут впервые Елена посмотрела на Акима Морева теми ясными и сияющими глазами, какими она посмотрела на него тогда, покидая его кабинет и говоря: «Теперь я отправляюсь в гостиницу и поплачу… не судите меня, я ведь женщина».
Аким Морев дрогнул от такого взгляда, однако смущенно подумал: «Что? Неужели она играет?»
Он не понял: она до этого не могла смотреть на него, даже боялась смотреть на него. После первой встречи вот в этом же кабинете она все время думала о нем, видела перед собой его сильную фигуру, его твердую и уверенную походку, какая бывает только у людей честных, верящих в свои силы, видела его голову, чуть-чуть склоненную на правую сторону, видела его непослушные волосы и его глаза — глубоко запавшие, скрытые под густыми ресницами. Но порою густые ресницы как-то приподнимаются, и глаза становятся большими, сверкающими золотистыми крапинками.
Бывает ведь так — и чаще бывает именно так: случайно, где-то на собрании, на работе, даже на улице, встретятся двое, и их что-то непоборимо повлечет друг к другу. Кто-то другой и лучше и красивее. Ну, например, разве Любченко не красивей Акима Морева? Моложе, стройнее, лицо с правильными чертами, и лоб у него выше, а глаза сииие-синие, как у ребенка. Но даже тогда, когда Елена вошла в комнату, где за столом сидели Анна, академик, Аким Морев, Назаров, Лагутин и Любченко, — даже тогда, переступив порог, она, быстро окинув взглядом гостей, невольно задержалась на Акиме Мореве, несмотря на то, что еще не знала, кто он, откуда. О том, что он станет секретарем обкома партии, ей стало известно только потом, когда машина, которую вел Любченко, помчалась через степи. Тогда она, Елена, узнав от Любченко, на какую работу приехал Аким Морев, повернулась к нему и посмотрела на него долгим, внимательным взглядом. И недавно, отправляясь к Акиму Мореву, который уже стал первым секретарем обкома, она стремилась приглушить свое чувство к нему, потому и не сказала сразу, что она — сестра Анны Арбузиной.
«Я буду говорить с ним как Елена Синицына, — думала она. — Может быть, при встрече он меня и не узнает. Да, наверное, не узнает: разве мало перед ним проходит лиц, всех не запомнишь. Хорошо, если он меня не запомнил». Правда, сказав себе это, Елена взгрустнула: а ей-то ведь очень хорошо запомнились не только черты лица Акима Морева, но и походка, голос — сочный и чистый, не прокуренный.
Вот почему она боялась смотреть на Акима Морева. А сейчас, глядя на него долгим, светлым взглядом, она задержалась на его глазах, вдруг ставших большими, на его губах, чуть припухших… и не смогла уже оторвать взгляда, забыв о том, что рядом с Акимом Моревым сидит Пухов. Но тот все это заметил, шумно поднялся и объявил:
— Я пойду. Что ж, Аким Петрович, созовем бюро. Завтра, что ли? Надо пригласить местных светил науки, того же профессора Уралова.
— Нет, — не сразу ответил Аким Морев, — дней пять отведем на подготовку. Пусть члены бюро ознакомятся с литературой, да и противная сторона подготовится. Вы как, Елена Петровна?
Елена в эту минуту так побледнела, что на ее лице еще резче выделились черные брови. Пухов, смеясь, сказал:
— Перепугал Елену Петровну. Да вы не волнуйтесь: два защитника у вас уже есть.
— Боюсь, — еле выговорила она. — Боюсь, — добавила громче.
— Ничего. Учитесь. В большую драку ведь влезаете, — успокаивающе промолвил Пухов и направился к двери. — Так я пойду.
— И я… и я, — Елена спохватилась и, не подав руки Акиму Мореву, опережая Пухова, стремительно покинула кабинет.
Пухов задержался на пороге, повернулся к Акиму Мореву, сказал:
— Интересная! Каких страна вырастила! Гордиться мы должны, а вы чего-то нос повесили, — и с этими словами скрылся за дверью.
4
Часа в три утра, закончив дела, Аким Морев, собираясь домой, как бы между прочим спросил Петина:
— Вы там как… устроили Синицыну?
— Предлагал номер в гостинице — отказалась. Ответила: «Остановилась у знакомых».
«Эх, Петин! Не догадался узнать где», — мелькнула у Акима Морева досадная мысль, и он произнес:
— Что же не узнали? Вдруг понадобится еще до заседания бюро.
Три раза переспросил, отвечала одно и то же: «У знакомых».
«Значит, не пожелала сказать, — заключил Аким Морев. — Если бы я ей хоть в какой-то степени был нужен, она непременно оставила бы адрес. Да. Ну, что ж? Пойдем домой, Аким Петрович». — С этими грустными думами он и отправился к себе на поделенную уже квартиру: половину занимал Аким Морев, а пустующую половину приготовили для Ивана Евдокимовича.
При выходе из обкома он столкнулся с Пуховым. Тот, понимая состояние Акима Морева, пригласил:
— Пойдем к нам, чайку попьем, Аким Петрович.
— Ну! Будить еще Грушу… да и ребятишки поднимутся, — почти сердито возразил Аким Морев и, распрощавшись с Александром Павловичем, вошел в свой подъезд.
Дома он включил свет, затем сел за стол перед портретом Ольги и, обращаясь к ней, как к живой, произнес:
— Видишь, Оля… не складывается у меня жизнь. Ах, Оля, Оля! Зачем ты так рано ушла? — И, произнося имен, но эти слова, он еще больше затосковал о Елене Синицыной, чем-то походившей на умершую Ольгу…
Так он сидел, может быть, пять или десять минут и вдруг (он жил в нижнем этаже) услышал под окном скрип снега: кто-то переминался с ноги на ногу. Он быстро отдернул штору и увидел, как от окна шарахнулась женщина.
«Кто же это? — встревоженно подумал он, но это тревожное тут же заглушилось радостным. — Она, — уверенно мелькнуло у него. — Она. Елена. Да ведь могла бы постучаться… и войти… Ну, запросто, — думая так, он выключил свет, всмотрелся, ожидая увидеть на белом покрове след от женских бот или резиновых галош: Елена в кабинете была в туфлях. Но тут заметил хотя и небольшие, но следы валенок, да еще подшитых. — Значит, не она, — сникнув, подумал он. — Да и зачем ей сюда, ежели даже адреса не оставила? К чему? Экий я! Как юноша, прилип к окну. Хорошо, что никто не видит. А может, она? Ведь ехала двести километров. Ну, Анна, наверное, и сунула ей валенки: «Далеко, вдруг что случится с машиной… холодно… в туфельках-то… возьми». И он снова включил свет.
Это действительно была Елена Синицына.
После беседы с Акимом Моревым и Пуховым Елена отправилась в гостиницу и долго стояла на балконе, глядя на окна кабинета Акима Морева. Она стояла и все вспоминала: и то, что сказала сама, и что говорили секретари обкома, особенно Аким Морев.
«Да-а, — думала она. — Теперь мне разрешат применить препарат Рогова. Обязательно. Это хорошо… Это радостно. — И вдруг тревога закралась в ее сердце: — Да что я? Что со мной? Я — он… Я — да, конечно. А у него? Возможно, только любезность? Как это он тогда сразу не узнал? Не запомнил? Разве можно не запомнить лицо человека, которого… которого… И почему я вообразила, что у него есть ответное чувство?» — задавала она себе вопрос, неотрывно глядя на кабинет Акима Морева, ожидая, что вот-вот он сам появится в одном из окон. Она нарочно остановилась в общей комнате гостиницы: отсюда с балкона был виден кабинет Акима Морева. И Петину не сообщила адреса, потому что боялась, — тот переведет ее в отдельный номер. А вот сейчас, когда свет в кабинете погас, ей стало невыносимо тоскливо, и она, надев валеночки, вышла на улицу. Вышла и пошла, пошла, сама не зная куда. Долго бродила по сонным улицам… и неожиданно очутилась под окном квартиры Акима Морева… Через тяжелую гардину сочился свет, и Елене так захотелось проникнуть туда, вовнутрь. Ну, просто сейчас же бы перелетела.
«Я бы вот так руками сжала его голову и сказала бы: «Устал?.. Хочешь чаю? Ты у нас там, в Разломе, пил крепкий-крепкий. Хочешь?» — она потянулась, даже положила руки на подоконник, затем бросила пригоршню снега в стекло… Бросила и вскрикнула:
