Он хотел сказать: самый веселый…
23.10.61.
Вчера утром и днем писала большое письмо бабушке. Занималась чтением и арифметикой.
Очень забавно наблюдать, как действует на нее «общественное мнение», «мнение коллектива». Даже игрушечного, «понарошного» коллектива (поскольку другого вокруг нее и нет).
Когда занимаемся чтением или письмом и она вдруг начинает уставать, ленится, делается рассеянной, — стоит только сказать: «Мальчики, девочки, посмотрите, что случилось с Машей Пантелеевой!» — и она моментально подтягивается, читает быстрее, пишет без ошибок!..
Может быть, тут воспитывающий и ошибки делает. Ведь коллектив-то, в который она попадет, будет посложнее…
24.10.61.
Ехала вчера с мамой в автобусе мимо Летнего сада — и громко, на весь автобус:
— Это что — Металлический сад?
Все засмеялись. А мама огорчилась.
— Что ты глупости говоришь? Ты же хорошо знаешь, что это — Летний сад.
— А где Металлический? Папа же говорил: если будет хорошая погода, мы пойдем…
И тут только мама поняла, что Металлический — это Ботанический.
. . . . .
Идем Марсовым полем. Молчим. И вдруг Маша спрашивает:
— А что, разве маленьких китаяночек не бывает?
Очень обрадовалась, когда узнала, что бывают.
За час до этого встретили китайца и китаянку — студентов. Вероятно, вспомнила и подумала: почему же всегда взрослые китайцы? А где же дети, мальчики и девочки?
25.10.61.
Папа исполнил обещание. Водил Машу в Ботанический.
Часа два бродили по осеннему саду. Собирали цветы — куриную слепоту. Искали шишки под странными, не известными ни Машке, ни мне хвойными деревьями (пинии, что ли?)…
Было уже поздно, я сказал Маше, что, наверное, сад уже закрылся, а если так, то нам, наверно, придется ночевать в саду. Выкопаем ямку, сделаем шалашик — и будем спать прямо на земле…
Она не испугалась, даже обрадовалась. Вероятно, я с аппетитом рисовал эту картину: шалашик, ямка (а не шалаш, яма). Не испугал ее даже холод, от которого она ежилась и сейчас, в шестом часу дня. Даже о маме, о том, как та будет беспокоиться, она не подумала.
Но калитка оказалась открытой, и мы пошли ночевать домой.
. . . . .
В Ботаническом саду была опьянена воздухом, тишиной, безлюдьем.
— Это лес? Папочка, это все-таки лес? А может быть, там, дальше, лес? Может быть, тут грибы есть?
Все время находилась в состоянии экстаза.
— Мы придем домой такие веселенькие! Да? Потому что шишечки нашли…
. . . . .
Эту ее вышеприведенную фразу я там же, в саду, записал на клочке бумаги. Машка уже понимает (поняла), что я записываю ее интересные словечки и речения.
— Записал? — говорит. — Пиши дальше…
И что-то мне диктует. Кажется: «Придем домой веселенькие…»
Я вспыхнул, даже рассердился.
— Ты что же — думаешь, что я каждое твое слово записываю?
Это ужасно, если она будет «играть на публику». Надо ловчее маскироваться. Делать, например, в ее присутствии записи не только после ее «высказываний».
. . . . .
Утром мама нашла в холодильнике банку из-под сгущенного какао. Наскребла несколько ложек, заварила и пьет.
Машка видела и спрашивает:
— А мне?
— Детям нельзя. Это какао очень давно стояло и, может быть, испортилось. Невкусно и вредно.
— Да? Невкусно? А почему же ты его пьешь, бедная мамочка?
Мама говорит, что в этих словах было столько иронии, что она не выдержала и громко рассмеялась.
— Тебе смешно, а мне плакать хочется, — сказала Машка с той же уничтожающей иронией.
27.10.61.
Увлечение азбукой переходит всякие границы, и есть в этом даже что-то странное. Разве ей так уж хочется научиться поскорее читать? Нет, думаю, что не это заставляет ее просить: «Еще! Еще немножечко!» Самый процесс урока? Игра? Может быть. Но почему именно эта игра? Почему «хочу азбуку», а не «хочу аптеку», или «хочу магазин», или «хочу автобус»?
Вечером она тянется к тетрадке и книге (и вообще ко мне) по причинам понятным: не хочется ложиться спать! Но ведь это начинается с самого раннего утра. Не успел я позавтракать и уже слышу:
— Папочка, азбукой будем заниматься?
. . . . .
Очень любит спускаться вместе со мной вниз к почтовым ящикам — за газетами. Сама и ящик пробует открывать, сама спускает лифт, сама открывает дверку, сама нажимает пусковую кнопку…
Сегодня мама причесывает ее в столовой, а я открыл в прихожей ящик и шарю там, ищу ключ.
Испуганный Машкин голос:
— Ой, ой, папа идет за газетами!
И совсем уж жалобным голоском:
— Папочка, и я с тобой! Подожди!
Через минуту появляется с Лёвкой в руках (Лёвка — это ее любимый сын, пластмассовый львенок ядовито-желтого цвета).
Я говорю:
— А зачем ты Лёву взяла? Оставь.
— Он очень хочет. Он любит такие фокусы всякие.
— Значит, — говорю, — весь в маму. Ну что ж, возьми его.
28.10.61.
Элико ходила к зубному врачу. Мы с Машкой ждали ее в сквере у памятника Пушкину.
На соседней скамейке сидела молодая немка с трехлетней девочкой.
Наученная мной, Машка побежала, спросила у девочки:
— Wie heiBt du?
Прибегает обратно.
— Ну что?
— Не знаю. Сказала что-то непонятное.
Оказалось, что девочку зовут совсем просто: Рут.
В некотором отдалении мальчик и девочка лет по шести-семи строили что-то из песка. Я послал Машу:
— Пойди спроси, что они делают.
Вспыхнула:
— А если прогонят?
— Не прогонят.
Сбегала, спросила. Возвращается невеселая.
— Ну что?
— Не понимаю. Я спросила: «Что вы делаете?» А они говорят — какая-то «нормальная крепость».
29.10.61.
Была в «школе». Конечно, это очень интересная школа. Боюсь, как бы я не посеял в своей дочке излишние иллюзии. Хорошо, конечно, если она будет стремиться в школу, но плохо, если школа будет очень уж отличаться от той, в которую Машка ходила пяти лет от роду.
Собственно, мы делаем все, что делают в настоящей школе. Каждый день у нас новый дежурный. На уроках дети поднимают руки, когда им надо выйти и когда учительница спрашивает: «Кто может ответить мне на этот вопрос?»
Вот чтению мы учились не по-школьному, а, наверно, поинтереснее. Например, папа устраивал Машке магазин, где на полках были разложены всевозможные кулечки, ящики, банки и коробки с надписями: «мука», «сахар», «манная крупа», «чай», «макароны» и так далее.
Теперь папа печатает на машинке телеграммы, адресованные М. А. Пантелеевой. Например:
«Маша, принеси мне, пожалуйста, один лист белой бумаги».
Или:
«Маша, почеши мне нос».
Или:
«Маша, подергай себя, пожалуйста, за левое ухо».
Некоторые телеграммы читает бегло, другие — с трудом, но все-таки читает.
. . . . .
Утром прибежала будить меня с набитым ртом. Я выразил серьезное недовольство этим обстоятельством. Некоторое время спустя она рассказывает маме:
— Папа рассердился. Говорит: «Во-первых, почему ты с набитым ртом пришла?» Интересно, что он хотел «во-вторых» сказать?!
. . . . .
Ночью высаживал ее. Проснулась, заморгала глазками и хриплым голоском спрашивает:
— Как по-грузински «мамочка»? Дедико? Да?
31.10.61.
Плетем из цветной бумаги всякие коврики и салфетки. С моей помощью Машка сплела круглую штуку неизвестного назначения и выткала на ней шахматную клетку из красных и зеленых полосок. Принесла маме.
— Нравится?
— Это кто сделал?
— Я сделала… папа и я. А тебе нравится?
— Очень нравится.
— Хочешь, подарю тебе?
— Да, Маша. Подари, пожалуйста.
— Не надо клянчить. Если я найду нужным, подарю.
Это она опять наши слова повторяет.
. . . . .
Мама выписала ей немецкий детский журнал «Bummi».
— Мама, ты все-таки рада, что у тебя дочка?
— Рада, конечно, а что?
— Все-таки теперь мы этот журнал можем получать. Правда?
2.11.61.
Часа полтора гуляли в маленьком садике, где Машка качалась на качелях… впрочем, не на качелях, а в глупой качалке-люльке, в которой маленькие дети сидят, как старушки в старинном омнибусе. Качели эти и в самом деле покачиваются со средней скоростью хорошей деревенской зыбки. Кроме всего, Машка простудилась, замерзла, сидя без движений в этой колыбели. А у нее и без того был заложен нос. К вечеру совсем расклеилась.
. . . . .
Мама ушла в аптеку. Маша лежит, несмотря на насморк и прочее, веселенькая, рисует стол с красивой пестрой скатертью, на нем — «керамика» с цветами.
. . . . .
Вечером читала толстовские рассказы и пробовала рассказывать их «своими словами». Это — самое трудное. Импровизирует сколько угодно, а вот с пересказом чужого текста не выходит: мычит, спотыкается на каждом шагу.
