Аратоки старался дружить с самыми заносчивыми, богатыми товарищами. У него был счастливый характер. Обиды не оставляли на нем следов. Он быстро забывал. Стоило накормить его завтраком, взять в театр в собственную ложу, угостить куском ананаса — Аратоки улыбался, лез в дружбу, забывал грубости. Его считали мягким, теплым, добросердечным, отзывчивым.
Он был не последним в военных занятиях, на спевках патриотического кружка, в военно-спортивных играх. Занимался не очень прилежно, но был способным. Быстро, но неглубоко схватывал. Ходил в гости к богатым товарищам.
Иногда он писал короткие, но выспренние упражнения по отечественной литературе. Учитель хвалил его за хороший почерк, говорил, тыкая пальцем в аккуратные иероглифы:
— Вы мало увлекаетесь духом, слишком много внешностью мира. Ученость Запада, мои почтенные, лежит в плоскости внешнематериальной. Что касается до области изящной, изысканной литературы и нравственного учения, то Запад этого не имеет.
Но мальчик и его друзья предпочитали область «внешнематериальную». Катались на рикшах за город, к теплым серным ключам. Пускали на школьном спортинг-поле модели планеров. Играли в бейсбол. Зимой ходили в горы на лыжах. Еще няньки по утрам отводили их в колледж, а они уже компаниями посещали дешевых женщин.
Умерла его мать, — ему было тогда пятнадцать лет, — носил дома белое, траур. Говорил приглушенным голосом. На самом деле не слишком горевал, забывал, думал о кинематографе, о прогулках на ключи, об отметках в школе. Был рад, когда кончился казенный срок грусти и можно было снова улыбаться, громко говорить.
В это время он стал сознавать себя. Он заметил, что в нем мало похожего на людей, о которых говорится в школьных поучениях. «Да, я благоразумный человек, я обыкновенный человек, и все люди такие, они только лгут или скрывают это».
Кончив колледж, он не болтался долго без дела. Другие товарищи одинакового с ним имущественного положения или помогали отцам, работая за конторкой, на складе, подручными, или трудолюбиво зубрили, надеясь наукой выколотить себе карьеру. Загадывали далеко на будущее, мечтая из адвокатских писцов стать министрами.
Аратоки несколько раз вежливо улыбнулся, несколько раз снес унижение, поехал вместе с восемнадцатилетним племянником Ямамото справлять гражданское совершеннолетие, был представлен виконту. И вот он оказался учеником авиационной школы, академистом, членом касты, куда приняты только дети высшего офицерства. И вот — уже чин капитана…
Счастливец, Аратоки! Молодец парень, Аратоки!
Опять земля уходит с востока на закат,
Наполненная сором и шорохом ростков.
Опять по ней гуляют, как двадцать лет назад,
Волнистый серый ветер и тени облаков.
Твой облик затерялся в толпе растущих лиц,
Твой голос еле слышен сквозь мрак густых плотин,
Все странно изменилось от чрева до границ.
И только ты остался по-прежнему один.
Ты выброшен на берег. (О жалостный улов! —
В мой невод затянуло мешок твоих костей,
Набитый скучной дрянью давно угасших слов,
Любви, тоски, сомнений, опилками страстей.)
Ты равнодушен к миру, и мир тебя забыл.
Он движется — и баста! А ты упал — и мертв.
И кто теперь запомнит, кем стал ты, что ты был, —
Ни рыба и ни мясо, ни ангел и ни черт.
(Пат Виллоугби)
В Особой секции появились начальник воздушного гарнизона и подполковник Садзанами. Капитан Момосе сидел за сводками в своем кабинете.
— Благодарю вас.
— Да, поздравляю. Решительная победа. Бандитизм в районе Кентаи можно считать истребленным.
Рассказав о катастрофе с самолетом и о спасении капитана Аратоки, они хотели уходить.
— Стойте, господа, с вашего разрешения могу ли я просить вас о совместном докладе с Кион-санской особой секцией нашему правительству?
— Вот как?
— Как вы смотрите на истоки бандитского движения?
Господа воздушные офицеры никак не смотрят на бандитское движение. Обыкновенные мужики-корейцы — эти бандиты. Такой же точки зрения до сих пор держался и капитан Момосе, в своих разработках довольно четко выявлявший причины крестьянских возмущений для каждого отдельного случая.
Но сейчас его охватило состояние какого-то волнения, я бы сказал, озарения. Мысли мучительно повторялись в нем, и он чувствовал, что вот-вот ухватит нужное ему.
«У удачников не болят зубы, господин Момосе… К чему приводят ваши сводки?.. Правительство ждет от нас с вами широких обобщений…»
«Будь приснопамятна Хираока госпожа, как листья лотоса бросившая голос свой в озеро смерти!..»
— Я должен сказать вам, что в последние месяцы Особая высшая секция имела дело с печальным явлением, борьба с которым завершилась только сегодня. Близорукому взгляду могло казаться, что в отдельных бандитских вспышках мы имеем дело с простым проявлением невежественного крестьянского недовольства, непонимание того, что распоряжения правительства могут служить исключительно ко благу туземцев. Так думали и мы, но в последнее время мы имеем… эээ…. оказывается, как бы сказать, заговор…
— Какой же это заговор, капитан?
— Какой это заговор? Это… эээ… Это иностранный заговор, направленный против японского духа… (Он нашел настоящее слово.) Мы уже давно стали замечать, что из-за границы, например из Китая, даже в верноподданную туземную среду идут и идут чужеродные веяния… Я бы их назвал, с одной стороны, христианско-анархическим, с другой стороны, коммунистическим влиянием.
— Вот как?!
— Если бы не принятые нами меры, в нашей области могли бы повториться под влиянием злонамеренной агитации — повториться всекорейские события 1919 года. На этот раз, однако, японский народ, и особенно надо сказать об офицерстве воздушного флота, встретил врагов грудь к груди и проявил изумительное самопожертвование…
Начальник гарнизона и подполковник Садзанами переглянулись.
— Мы, конечно, подпишем такую коммуникацию, капитан. Следует, чтобы она была отправлена не вами, но начальником Особой секции. И вами тоже, конечно… Нужно также ознакомить прессу с геройским поступком воздушного флота.
— Мы подчеркнем также для иностранных газет, что подвиг капитана Аратоки объясняется тем, что наше офицерство воспитано единственной страной в мире, не знавшей революции снизу. Страной, где революции производят только по мановению руки императора.
— Я бы, пожалуй, выделил момент именно коммунистической агитации.
Через час после отправления коммюнике капитан Момосе вытащил все досье, касавшееся беспорядков в Кентаи.
— Мы сократим их и пошлем снова, сделав сводку: «В ответ на требование инспектора уплатить канавный сбор собралась толпа…» Это не нужно. Просто: «Такого-то числа собралась толпа с красными флагами, среди которых можно было заметить несколько по-иностранному одетых людей…» «Настоящим доношу о причинах бунта, последовавшего в ответ на распоряжение об отчуждении крестьянских земель в колонизационный фонд…» Глупость! «Такого-то числа произошел бунт…»
Таким образом, в то время как капитан Аратоки обсуждал наедине с собой свои поступки в плену и обдумывал, не будут ли они осуждены, в газетах появились сообщения под следующими заголовками:
«КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ЗАГОВОР В КЕНТАИ…»
«ЗВЕРСТВА НАД ЯПОНСКИМИ ЧИНОВНИКАМИ…»
«КАПИТАН АРАТОКИ ЧУВСТВУЕТ, КАК В НЕМ ПРОСНУЛСЯ ДУХ САМУРАЕВ…»
Утром следующего дня капитан был вызван к начальнику гарнизона.
— Нет слов, нет слов, дорогой! Как я счастлив, что под начальством моим вырос такой самоцветный цветок, такая чистая хризантема, как вы. Самурай мой, мы подали представление к ордену!.. Идите сюда, дорогой мой!..
И по маленьким усикам начальника гарнизона, впитываясь, сползали радостные слезы.
— Я только исполнил свой долг, полковник-донно… — стыдливо сказал Аратоки, не совсем уверенный, о чем идет речь.
В пятницу капитан Аратоки был спасен из мужицкого плена. В воскресенье об его поступке говорила вся страна. Не было семейства, в котором с утра не начинался бы разговор о капитане Аратоки. Героизм этого человека, приказавшего сбросить на себя четыре тысячи пятьсот килограммов бомб, чтобы уничтожить бандитскую заразу, заставлял уважать его даже врагов.
…В военных кругах ходили именинниками. Был устроен ряд банкетов. Офицеры кричали: «Банзай! Мы должны образовать союз таких солдат, как капитан Аратоки!»
Много самых странных людей попали в орбиту неожиданного внимания Особой высшей секции в Кион-Сане.
