Если сможешь — с мольбой об этом я вновь возношу к тебе мои ладони, сердечный друг Степан Ильич, — обереги от ударов мою жену Сани и моих мальчиков, пускай тень, упавшая на меня, не затронет их души! Пускай небо Кабарды никогда и ничем не будет омрачено в их глазах. Небо моей родины должно стать светлым небом их отечества, пусть запах кабардинской земли станет сладчайшим запахом мира, чистота снежных вершин станет чистотой их гражданских помыслов! Не ради мрака, а ради света пробуждались силы революции, которую и я старался защищать, как мог...»
Степан Ильич, очевидно, не дочитал письма до конца, но он понял, вернее, угадал, почувствовал главное. Он уже не мог оставаться здесь на безлюдной аллее городского сада, в обществе Лю и Макки, шутить с ними, он деловито спохватился, записал адрес Макки, попросил у нее разрешения взять Лю с собой и сказал ему:
— Пойдем, Лю, будем звонить в Нальчик.
По голосу и глазам Степана Ильича Лю понял, что он соучастник очень важного дела взрослых.
И Лю оказался вдруг в большом кабинете с большими столами, с несколькими телефонами. Комната была гораздо больше любой классной комнаты, что в глазах Лю было пределом. Здесь могла бы вместиться вся школа, целая мечеть. А в глубине огромной комнаты за маленьким столом сидел человек, которого Лю не сразу заметил. Он что-то писал, но Степан Ильич смело спросил его:
— Из Нальчика не звонили?
— Нет, не звонили, а почему бы?
— Нужно звонить, вызывать Инала.
— Что такая срочность?
— Там что-то нехорошее. Не напрасно я поторопился, нет, не напрасно.
— Ну, что там еще? Ведь там же Курашев... а это кто с тобой?
— Познакомься, это Лю Баташев, сын Астемира Баташева из Шхальмивоко, с ним переслали письмо от Астемира и от Казгирея Матханова — на, прочти...
Чужой человек за широким столом взял письмо из рук Степана Ильича.
— Банды кишат там в горах. Там разве был только один знаменитый Жираслан! Маремканов не может справиться с ними. Оно, действительно, не легко, и я думаю, тут главная причина его раздражительности, — сказал человек и углубился в чтение.
Степан Ильич взялся за телефонную трубку, приговаривая:
— Перегибы, перегибы... головокружение... Пора отрезвляться... Забывают Ленина: никакими местными условиями нельзя оправдать беззаконие... Нальчик? Это ты, Инал? Маремканов?
Связь с Нальчиком установилась быстро.
Лю слышал, как Степан Ильич требовал Инала Маремканова и, должно быть, начал с ним разговор, — Лю даже казалось, что он слышит знакомый басистый голос в квакающих звуках, исходящих из трубки.
То, что испытывал Лю в большой комнате-кабинете, было сильнее всего, что чувствовал он с минуты отъезда из Нальчика. Первые впечатления в вагоне поезда, пересадка, расставание с Астемиром, толпы людей на вокзале и потом на улицах Ростова, встреча с Маккой, со Степаном Ильичом — все, казалось, отступает перед чувством ответственного соучастия в каком-то важнейшем деле взрослых, это чувство овладевало всем существом Лю. Ему было необыкновенно интересно, почти весело и одновременно страшно в этой большой, светлой и почти пустой комнате, где, как понимал Лю, Степан Ильич и незнакомый человек решают участь Казгирея.
Лю слушал, затаив дыхание, то, что Степан Ильич говорил в телефон.
— Это все не оправдание, — сердито говорил Степан Ильич. — Довольно перегибать палку. Еще не научились, еще вам не ясно? Немедленно освободите Казгирея Матханова из- под стражи, — все более сердился Степан Ильич. — Если здоровье Матханова позволяет, сейчас же отправьте его домой... Я сам сегодня буду говорить с Сани, вызову ее... Я буду здесь, пусть позвонит мне Курашев...
От этих сердитых слов Лю становился все веселее. Вмешательство, властное и справедливое, в события последних дней больше расширило мир подростка, чем его путешествие. Всегда ему казалось, что, как в басне, нет никого страшнее кота, никого нет сильнее Инала. О чем бы люди ни говорили, даже в семье у самого Лю, всегда все сводилось к одному: как на это посмотрит Инал? Правда, иногда проскальзывало напоминание о том, что и над Иналом есть власть, перед которой немеет и сам Маремканов. Но та власть где-то далеко, и хотя портреты Сталина висели всюду, вот и в этой комнате большие портреты мужчин и среди них самое видное место занимает Сталин, все же и этот могучий и таинственный человек, которого все чаще называют вождем, даже великим вождем, был где-то далеко, а Инал тут же...
И вот Лю слышал своими ушами, как гневно и требовательно Степан Ильич разговаривает с Иналом по телефону.
Лю втихомолку даже усмехнулся радостно, а веселиться было нечего: Степан Ильич говорил Иналу сердитые слова, предупреждал, что завтра или послезавтра сам приедет в Нальчик, требовал от Инала тех или иных объяснений, но при этом Степан Ильич не знал, что Инал отвечает ему так нескладно, как бы даже растерянно потому, что его самого лишь несколько минут тому назад потрясла весть о чрезвычайном происшествии в больнице.
Звонок из Ростова, как нарочно, раздался не более чем через полчаса после того, как Инал вернулся с похорон Аюба и ему доложили, что только что в больнице, где содержался подследственный Казгирей Матханов, произошел несчастный случай: Казгирей ранен.
Инал еще и сам не знал подробностей этого ЧП, а между тем подробности несчастья по своему духу вполне соответствовали его сущности.
Казгирей слег в больницу с высокой температурой по причине воспаления легких. Болезнь, однако, не мешала следствию. С утра до вечера, а иногда и по ночам два следователя, назначенные Эльдаром по указанию самого Инала, сменяя один другого, изматывали больного допросами.
Одно обвинение следовало за другим: тут было и общее вредительство на фронте народного просвещения, тут была и тайная связь с контрреволюционно настроенными элементами, Матханову приписывались и антисоветская пропаганда, и создание террористической группировки, вменялось в вину тайное хранение огнестрельного оружия и боевых запасов. Сверхопасному врагу народа инкриминировалось создание тайной мастерской по выделке взрывчатых веществ и бомб, подстрекательство масс к вооруженным восстаниям, снабжение бунтовщиков оружием и, наконец, руководство прямыми террористическими действиями в Гедуко и Бурунах. А среди строителей агрогорода Казгирей совместно с контрреволюционером-антисоветчиком Доти Шурдумовым, непримиримым личным врагом Инала, клеветником и пасквилянтом, вел разлагающую антисоветскую пропаганду, стараясь затормозить ход строительства первоочередного показательного объекта. Возникала жуткая картина подготовки отравления ответственных лиц, а именно Казгирей в сговоре с Казмаем собирались в горах во время охоты на кабанов отравить самого Инала Маремканова и ожидавшегося из Москвы Коломейцева. Злоумышленники Казгирей Матханов, Доти Шурдумов, Казмай из Верхних Батога и его сын Ахья уже приготовили яд. Казмай, старый охотник, имел обыкновение пропитывать разведенной синильной кислотой куски тухлого мяса диких кабанов и разбрасывать их в горах для уничтожения волков. Это и выдали как улики. Всего не перечесть.
Листовки с воззванием все завершили, наглядно доказывая связь Матханова с бандой Жираслана!
И Казгирей отчаялся: спасения нет. В редкие свободные от допросов часы, если жар и слабость не погружали его в забытье, он вспоминал Сани и своих детей, иногда свою молодость, дом своего отца Кургоко, где любили говорить: «Пустой дом — пещера, пустой стол — только доска». Любил вспоминать светлые надежды своей молодости и хотел верить, что его дети познают такую же сладость любви к народу, человека к человеку, какая была знакома ему. Но вот опять со стуком открывались двери, опять входил один из следователей, опять конвойный с винтовкой со штыком садился у дверей, и опять начиналось самое мучительное...
А следователей заботило только одно: как бы уязвить подследственного, унизить, лишить последней надежды. Ему говорили, что по делу привлечен даже Астемир Баташев, покрывавший Матханова потому, что сам когда-то учился в медресе...
— А Курашев? Позовите ко мне Курашева! — в отчаянии восклицал Казгирей.
— Вон чего захотел! Подайте ему Курашева. Да Курашев и знать тебя не хочет! До чего ты довел дело! Твои ученики и те стали бандитами. В интернате тоже идут аресты.
Казгирей смотрел на следователя расширенными глазами, не в силах произнести слова. Тот, видя, какое впечатление производит его выдумка, вдохновенно продолжал:
— И первым арестовали твоего любимца Сосруко, великовозрастного болвана и бандита. А может, не Сосруко твой любимец? Мы знаем, кто твой любимец, — многозначительно замечал следователь, — знаем, Советская власть все знает, знаем, что яблочко падает недалеко от яблони... Расплодил там разных поэтов и артистов! Думаешь, мы не знаем, почему твой помощник Жансох называется Джонсоном и в кармане у него всегда иностранный словарик, нам известна и эта агентура империализма...
