Эльяс глянул на него совиным глазом.
– Гольц, – сказал он сквозь зубы. – Трофа́…
– Я дам вам сколько угодно дров! Филь гольц! Много дрова…
От волнения Валиади коверкал русскую речь.
– Нихт ферштейн, – равнодушно отвернулся Эльяс.
Валиади подбежал к сараю, распахнул дверь и спеша, сдирая на пальцах кожу, принялся выбрасывать во двор сухие дубовые поленья.
– Вот! Вот! – хрипло выкрикивал. – Вот!
Солдаты вопросительно поглядывали на Эльяса.
– Нихт ферштейн, – буркнул Эльяс и сердито заорал на солдата с топором. Тот размахнулся и глубоко вогнал топор в дерево. Береза мелко-мелко задрожала.
Валиади закрыл руками лицо.
На одиннадцатый день по городу был расклеен приказ коменданта, в котором предписывалось всем жителям города Энска на следующее утро, к девяти часам, захватив с собой самое необходимое, собраться на площади возле маслозавода. В конце приказа, разумеется, доводилось до сведения, что нарушители будут расстреляны.
«Зачем?» – спрашивали люди друг у друга, как будто не зная и все еще надеясь на что-то, на какое-то чудо. «Зачем?» – тревожно спрашивали люди и, обманывая самих себя, боялись глянуть в лицо правде, строили робкие предположения: может быть, копать окопы, чинить дорогу или, как это было на днях в Железнодорожном районе, грузить платформы? Но ведь тогда не было никакого приказа, просто солдаты согнали несколько сот человек из прилегающих к товарной станции улиц, а тут…
И так, продолжая как бы недоумевать и теряться в догадках, люди все-таки собирали узелки и корзины, укладывали: чемоданы: они знали, что их ожидает. Зловещее слово «отправка» все чаще срывалось с языка.
Валиади не стал обманывать себя. Он очень хорошо понял значение приказа и не отправки испугался. Наоборот, этот предстоящий путь даже обрадовал его: в последний раз (он не сомневался в этом) хотелось ему поглядеть на город, на желтые осенние поля, на серебряные лучи извилистой Юлдузки… Пугало его другое: позволят ли немцы взять больную Лизушку?
И он решил идти к коменданту и просить его разрешения. Однако, когда он начал сбивчиво говорить об этом жене, та сразу перебила его.
– Очень прошу тебя, – сказала тихо, – не ходи. Не унижайся.
– Но как же, Лизушка? – вскочил Валиади.
– Да вот так, – кротко усмехнулась Лизавета Максимовна.
Заложив руки за спину, Валиади шагал из угла в угол.
– Знаешь, – сказала Лизавета Максимовна, – комендант, просьбы – все это, извини меня, чепуха, пустые разговоры.
Он остановился и вопросительно поглядел на жену.
– Мы сделаем так, – опустив глаза, продолжала Лизавета Максимовна, – ты сейчас собери в мешок все, что тебе понадобится в дороге. Понимаешь? Что-нибудь из теплого, потом сухари… вон в шкафу, помню, тушенка была, две банки… ну, и еще там что-нибудь… Зимнюю шапку обязательно.
– Так, так, – покивал Валиади, – а дальше?
– Ну что – дальше! – Лизавета Максимовна с ясной улыбкой глянула на мужа. – Дальше, Коля, мы простимся, и ты пойдешь к девяти часам куда там приказывали… к маслозаводу, что ли…
– Ничего себе задумано! – фыркнул Валиади. – Особенно тушенка! Черт знает что! – взорвался. – Нет, подумай, какую ты ересь развела! Мало того, что здоровенный мужик бросает на произвол судьбы больную жену… он еще и последний харч с собой прихватывает! А? Вот уж рассудила так рассудила!
– Ах, не кипятись, пожалуйста! – устало промолвила Лизавета Максимовна. – Надо, милый, трезво смотреть на вещи…
– Ко всем чертям такую трезвость! – буркнул Валиади и снова зашагал по комнате. «Ну вот, – думал он, – нашумел, стал в позу, и что толку? «Трезво смотреть»! – Валиади хмыкнул. – Какая уж тут трезвость, когда все кругом словно сон кошмарный…»
Он искоса глянул на жену: откинувшись на торчмя поставленные подушки, Лизавета Максимовна спала. Измученная болезнью, она часто вот так, среди разговора, вдруг засыпала, или, лучше сказать, впадала в забытье. Валиади на цыпочках вышел из комнаты.
Солнце за полдень перевалило. Далеко, в заречной стороне, приглушенным басом рычали пушки. Над городом висели клочья черного дыма; какой-то смрад реял в чистом осеннем воздухе, словно огромная, с дом, керосиновая лампа коптила. На Дрознессовом дворе рыжий немец старательно высвистывал на губной гармошке глупенькую прыгающую мелодию. «Трезво смотреть!» – сердито проворчал Валиади. Эти два пустых слова разъярили его, как красная тряпка – быка.
Упав вершиной на ворота, лежала срубленная береза. Эльяс и не подумал распиливать ее на дрова. Он свалил ее просто так, для своего удовольствия, а солдатам велел перетаскать к кухне дубовые поленья из сарая. Старое, прекрасное дерево было убито так же бессмысленно и нелепо, как Дрознесс или тот повешенный в соседнем саду.
И стоило Валиади увидеть мертвую березу, как вспышка раздражения погасла, вернулось спокойствие, и голова стала свежа.
– Ладно, – сказал он, – нечего, брат, петушиться… Трезво так трезво.
Затем пошел в дальний угол двора, где, заросший пыльными сизыми лопухами и крапивой, валялся всякий хлам – рассыпавшаяся кадушка, худые ржавые ведра, поломанный венский стул и остов старой двухколесной тележки. Вытащив тележку, Валиади внимательно оглядел ось, колеса. Все было ветхо, но ничего еще, держалось.
Тогда, довольный, ухмыляясь в растрепанную бороду, даже насвистывая что-то, принес он из сарая молоток, гвозди, клещи, моток проволоки, пару тесин и яростно принялся за работу. С увлечением пилил, приколачивал, затягивал клещами проволоку. Наконец тележка была готова – маленький помост на колесах с дощатым изголовьем, нечто вроде топчана. Валиади уселся, попробовал – выдержит ли? Тележка заскрипела, прогнулась, но выдержала. «Отлично! – пробормотал Валиади. – Коли меня держит, так ее-то и подавно… Жалко колеса смазать нечем, визжат, как поросята!»
Вспотевший, разгоряченный работой, он вернулся в дом, заглянул к жене. Лизавета Максимовна проснулась, но лежала все так же, завалясь на высокие подушки.
– Что это ты там делал? – спросила слабым голосом,
– Трезво смотрел на вещи! – серьезно сказал Валиади. – Давай-ка, Лизушка, собираться… Сухари, значит, тушенка, носки теплые… Шубку твою беличью обязательно, хоть и старенькая, а то ведь и зима вот-вот, не за горами. В термос чаю нальем… Ах, какой я тебе, Лизушка, экипаж смастерил – чудо!
Лизавета Максимовна закрыла глаза. Из-под опущенного века блеснула слезинка, дрогнула, скатилась по бледной щеке. Губы поморщились, сложились в слабую улыбку.
– Значит, – не открывая глаз, прошептала, – вместе… до конца?
– Ну, разумеется, – весело сказал Валиади. – А то бог знает что выдумала!
Но к вечеру Лизавете Максимовне опять стало плохо: разговор с мужем, тревога за него, мысли о предстоящей дороге – все, видимо, сказалось. Она лежала с открытыми глазами, не видя, не узнавая мужа. Безмолвно корчась, шевелила потрескавшимися губами, словно хотела что-то сказать. Валиади то и дело наклонялся к ней, спрашивал шепотом: «Что? Что, Лизушка?» – но она даже и не глядела на него, а все шарила остекленевшими глазами по потолку. Наконец, незадолго до рассвета, жар начал спадать и она заснула или, скорее всего, впала в глубокий обморок. – Валиади не знал. Он потушил нагоревшую свечу, прилег на коврик возле кровати жены и сразу заснул.
Однако недолог был его сон: несколько оглушительных взрывов, один за другим, грохнули где-то очень близко. Валиади испуганно вскочил, зажег спичку. Лизавета Максимовна лежала все в том же положении, не шевелясь; видно, она все-таки была в беспамятстве, не слышала ничего. В городе беспорядочно стучали выстрелы зениток, ровный гул самолета басовито дрожал, удаляясь. Через пять минут наступила тишина, и вдруг, откуда ни возьмись, зашумел сильный дождь, но вскоре резко, разом оборвался, утих.
Вскипятив чай и наполнив термос, Валиади тихонько вышел во двор. За Дрознессовым забором сонно переговаривались кухонные солдаты. Тоненькая струйка, стекая из водосточной трубы, весело звенела, журчала, словно весенний ручеек. В саду беспокойно хлопали крыльями, орали потревоженные вороны. И сквозь обрывки грязных туч решительно разгоралась ясная, румяная заря. «Матушка-земля! Батюшка-солнце! – глубоко вздохнул Валиади. – Вам, мои милые, все нипочем!» Он принес матрац, одеяло и, выкатив из сарая тележку, принялся готовить походную постель.
Тем временем совсем рассвело; на улице протарахтел мотоцикл, захлопали калитки. Где-то, злобно захлебываясь лаем, рванулась с цепи собака, но сухо щелкнул выстрел – и лай оборвался, перешел в испуганный, жалобный визг. Детский плач, тревожные голоса послышались, и особенно один, женский: «Валюша, Валюша, ну что ты, детка! Дядя же пошутил…» И еще сердитый хриплый окрик раздавался время от времени: «Мах шнелль! Мах шнелль!»
«Не очень-то, видно, сладки твои дела, господин немец, – усмехнулся Валиади, – коли спешишь!»
