— А все же?
— Я хотел приготовить «рагу из мяса диких зверей по-афгански…»
— Если оленину считать за дичь, то чего же тебе не хватало? — спросил Кащеев.
— Совсем немного: сладкий перец, персики без косточек, чернослив, кислое молоко, имбирь, корица, ну а все остальное на окладе у Карабаса есть.
— Вот всего, чего не хватает, ты и пришлешь с материка, чтобы не морочил вперед нам головы, — ворчал Кащеев, с удовольствием уплетая мясо по-чукотски, отменно приготовленное Алексом. — И в наказание, пока не улетишь, будешь готовить обеды, столовая — на ремонте. Идет?
— Идет! — согласился Алекс и потопал на кухню за бульоном, поскольку по правилам этого обеда бульон следовал в последнюю очередь, но перед чаем.
— Они с Анастасией чего только не мастерили, — рассказывал Иванов, — но консервы, они и есть консервы. Лучше свежей нерпичьей печенки ничего не придумаешь…
— Это точно, — поддержал Кащеев. — Но скоро попробуем матак — кожу кита.
— Для этого надо самую малость, — поддел Кащеева Алекс, — хотя бы плохонького кита…
Но Кащеев не обиделся.
— Можно и к соседям съездить, приглашали уже. А то командирую тебя, а? Успеешь нагуляться в отпуске!
— Не-ет! — замахал Алекс. — Я и тут еще успею насидеться. Глядишь, и своего кита попробуем. Вот тогда котлеты приготовлю — зови гостей!
— Смотри, я запомнил! — пригрозил Кащеев.
На улице раздался лай собак, подошла упряжка. Иванов погрузил рюкзак, лыжи. Каюр все это аккуратно привязал к нарте.
— Ну, аттау![1]
Иванов обнял Алекса, пожал руку Кащееву — и вот уже нарта петляет по берегу к первому распадку, хорошо идет — собаки свежие.
Кащеев оделся и ушел по своим делам, Алекс принялся прибирать со стола.
И когда стол опустел, Алекс Мурман, сидя перед почти пустой бутылкой, вдруг явственно ощутил свое одиночество. Тихо и темно было в комнате, так же тихо за окном лежала улица, и сумеречно было на душе.
И думал он о том, что вот уже больше и не встретится с Ивановым, и с хорошим человеком Анастасией, и с Кащеевым скоро распростится. Теперь у Алекса «время, свободное от вахты». Часы, сутки и месяцы, свободные от вахты, полгода, свободные от вахты…
Ему захотелось сейчас в свою нынлю, побыть у разрушенной землянки, покурить, сидя на китовом позвонке, хотелось всмотреться в темную синеву пролива, как будто там можно что-то высмотреть, получить какой-то ответ.
В воскресенье, в последний день поминок, то ли все это было, или в краткий миг между бодрствованием и сном, или между пробуждением и бодрствованием, но пришел к нему эскимосский пращур, тот самый, что сотни лет назад сидел на этом китовом позвонке, появилось лицо его явственно, усталое и мудрое, доброе лицо, и сказал будто бы Старый Старик:
— Посиди со мной рядом…
И скрылся он, пропало видение. Это событие посчитал Алекс Мурман результатом выпитого, а еще, думал он, это можно отнести за счет собственной разгоряченной фантазии, но ведь Старый Старик явился, Алекс помнил его лицо, даже морщины коричневые помнил, а это что-нибудь да значит, не может не значить…
У меня там осталось сердце, вот в чем дело, я буду скучать по тем местам — так расшифровал Алекс психологическую загадку.
…Совсем к вечеру к Алексу наведался каюр. Он сообщил, что довез Иванова до самой долины.
— Спасибо, — сказал Алекс.
Но каюр не уходил, смущенно переминался на пороге.
Тогда Алекс налил ему, каюр улыбнулся и выпил. И потом уже рассказал, что погода там хорошая, не дует, снег хороший, спокойно в долине, волноваться не надо, начальник быстро идет на лыжах, на полярной станции будет скоро.
Проводив каюра, Алекс Мурман сел писать письмо домой. Он понимал всю бессмысленность этой затеи — ведь письмо раньше него не улетит, но его утешала мысль, что если он и не попадет на ближайшие рейсы, то сможет хотя бы передать письмо тем, кто улетит раньше, а там уже пусть письмо бросят в любой почтовый ящик.
Обычно он письма писал очень редко, отделываясь радиограммами. Дома к этому уже привыкли. И сейчас, сидя за длинным посланием, представлял себе, как обрадуются старики, узнав, что вот-вот их сын заявится домой самолично. Старики представляют его в унтах, малахае и шубе, совсем как на фотографии, присланной три года назад, а он появится просто и без шума, на такси, в сером плаще и шляпе.
В предвкушении всего этого Алекс закрыл глаза и откинулся на подушки тахты.
«…Пять лет я все время вижу вокруг себя снег, — заканчивалось его письмо, — и я уже забыл, что после зимы бывает лето…»
Рано утром Мурман был уже на связи. Иванов отстучал ему «все в порядке», передал от всех «общий привет», и успокоенный Алекс пошел домой будить Кащеева на завтрак.
По дороге повстречался ему Мэчинкы — старик волочил по снегу нерпу. Был он в полной охотничьей амуниции, знать, подстерегал нерпу в засаде на припайном льду. И вот с утра — удача.
— Хорошая нерпа! — поздоровался Алекс.
— И-и… молодая! — Старик остановился, сбросил с плеча лахтачий ремень, привязанный к нерпе, отдышался. Алекс угостил его сигаретой. Закурили.
— Мальчиков там… я видел, — улыбнулся старик.
— Капитан?! Где?
Мэчинкы махнул в сторону моря.
Но сколько ни всматривался в горизонт Алекс, так ничего и не увидел.
Старик протянул ему бинокль.
Льды были только у берега, а океан — чист. И там у горизонта на неторопливых волнах покачивалось суденышко колхозного капитана.
— Тяжело идет, — сказал Алекс.
— Рьев![2] — засмеялся Мэчинкы. — Пойду всем скажу…
Алекс тоже заспешил к Кащееву с новостью.
— Ну, ну, — выслушал его Иван Иванович, он уже сидел за чаем.
— Сейчас весь поселок выйдет на берег.
Он торопливо допил чай и выскочил на улицу.
Председатель был прав. Со всех концов Полуострова сбегались люди к разделочной площадке. Теперь уже и невооруженным глазом было видно — Мальчиков тянет кита.
Два вельбота вышли ему навстречу. Когда «Гордый» с невозмутимым капитаном на мостике причалил к колхозному пирсу, вельботы завели трос под хвост кита, закрепили его, а второй конец вынесли на берег. Тут подошел трактор, вельботы подали в сторону, и под крики толпы трактор медленно стал вытаскивать кита на берег.
Наконец трос отцепили, и люди облепили исполина морей. Каждый норовил прикоснуться к нему, похлопать по черной глянцевитой спине, оценивающе-восторженно поохать, как приличествует знатокам.
— Ну, поздравляю, — пожал Кащеев могучую длань капитана. Капитан Мальчиков — самый неразговорчивый человек в колхозе. Кроме того, был он высокого роста и силой его бог не обидел. Рассказывали, будто он однажды с помощью бревна (трактора поблизости не оказалось) столкнул свой китобойный катер с мели во время отлива.
О молчаливых людях вообще ходит много слухов. Не избежал этой участи и Мальчиков. Поговаривали, что у него в западном секторе Арктики есть незаконная зазноба, и что он-де по ней скучает, оттого и нелюдим, оттого и пилит его денно и нощно законная жена, маленькая, худенькая, злая особа. Но поселковые сплетницы сочувствовали капитану и поговаривали, что вот он в последний раз выполнит план и подастся на запад, к той самой.
Правда, на прямой вопрос председателя Мальчиков только пожимал плечами, ронял в адрес кумушек два-три морских слова, и довольный Кащеев уходил в контору, спокойный за выполнение плана будущего года.
На этот раз капитан, против обыкновения, улыбался. Это радовало председателя.
— Там еще есть, — сказал капитан. — Так и идут, так и идут. Утром опять в моря, ты уж ребятам выдели…
— Какой разговор! — согласился Кащеев. — Пусть сразу идут к Карабасу — от моего имени. Пошли боцмана.
— И то… пойду-ка лягу в дрейф, устал чего-то.
Капитан подозвал боцмана, объяснил ему ситуацию, а сам неторопливо пошел по тропинке в горку, домой.
А между тем на берегу готовились к празднику. К разделке кита еще не приступали, но наиболее нетерпеливые разожгли костры.
Подошел наряд пограничников во главе с молоденьким лейтенантом. В их обязанности входило проверять все суда, приходящие с моря, и хотя «Гордый» был им известен, все равно служба здесь исполнялась четко.
Лейтенант был уроженцем Кавказа, на Чукотке первый год, и все его тут удивляло. И хотя он был молод, уже имел награды за дела на южной границе. (К сожалению, по вполне понятным причинам я не могу назвать его имени, а обозначу только инициалами — Ш.Ш. Но полагаю, если нарушитель сунется сюда, имя лейтенанта вы узнаете из газет.)
И еще было лейтенанту все время холодно. Ему не хватало южного солнца. А когда непривычный человек зимой и летом видит снег, видит снег весной и осенью, душа его зябнет, тут не спасет и южный темперамент.
