Пётр Капица - Правила весны

Напряжение увеличивается. Даже солидный третий год — чернорабочие, кочегары — начинают поглядывать на проходную.

— И-де-ет!

— С сумкой и охранником милашка вкалывает.

Это пролетает по всем мастерским и классам.

Новая забота.

— Чья очередь первым к кассиру?

В литейку пришла курьерша.

— Литейщики, получать карбованцы.

Радостный рев. Инструмент в сторону. Мыться некогда. Коричневые спецовки, вырвавшись из узкой двери, галопом мчатся в спортзал. В зале из столов замкнутый круг. В кругу кассир и вереница сборщиков.

В цехах нетерпение.

— Что же это литейщики так долго получают?

Слесаря бунтуют. Пробуют пробраться в спортзал, но зоркие мастера ловят и беспощадно записывают в последнюю очередь.

В столовой обжорка. Баррикады из грязных тарелок, стаканов, вилок, ложек…

Серебро моих карманов воинственно звенит. Я один из самоотверженных героев обжорки. Под боевое чавканье увеличиваю баррикады. Прибывают новые силы…

Шмот, точно разведчик дикой дивизии, зажав в зубах громадный бутерброд с икрой, тащит в руках две тарелки клюквенной крови, залитой молоком. Под мышками пара мучных снарядов — булки. Он двигается на меня, складывает все и рапортует:

— Гром, что это Чеби деньги не берет? Говорит — катитесь… Возьми хоть ты, а то в два счета проем.

От денег отмахиваюсь. Иду в слесарку: Юрке все известно.

— Чеби не берет — загнулся… Самохин не будет отдавать монету, хочет самостоятельно. Толька не подпускает близко. Ощерился и злится. Раз они, так и я не отдам… Жрать нечего будет, а не поклонюсь таким идиотам.

Хочу выругать, а он уже улетел — занят здорово.

Значит полный развал «гарбузии».

«Гарбузия».

Почему нас еще зовут «гарбузией»? Чем не «ягрунки»? Теперь у каждого своя кружка, свой хлеб и жестянка сахару. Свои книги, койка, сундучек. Как у всего общежития. Звонкое слово «гарбузия» надо зачеркнуть, а на двери поставить мертвую цифру — комната № 16. Тогда — кругом шестнадцать.

Одна рука заблудилась в зарослях волос, дергает их. Мнет. Другая ломает карандаши на истерзанных листах бумаги,

От всего «гарбузовского» осталось только это. Осыпаю листы россыпью букв, чиркаю, мучаюсь, сбирая их в колонны. Рядом сидит Шмот и мастерит из картошки, соли и хлеба бутерброды. Грица в своем углу разучивает стойки на руках. Пыхтит, падает, гремя каблуками о пол.

У окна Самохин, тренькая на балалайке, смотрит в песельник и подвывает:

Толька, задрав ноги на спинку койки, перебирает бычьем ревом:

И рвет аккордами струны у своей старой дребезжащей гитары.

Как тут сосредоточишься?

Бух. Грицкины ноги.

О-го-го-га-а!

Задыхаюсь от злости. Я им покажу. Хватаю книгу и громко декламирую.

Шмот от удивления открывает рот. А те усиливают голоса. Струны готовы лопнуть. Я уже рявкаю.

Шмот начинает в такт чавкать и мычать. Грица катается по койке, изнемогая от гогота. Чеби бьет табуреткой о пол.

Наши соседи «ярунки» сначала злобно стучат в стенку, а потом решают поддержать. У них начинается такой же тарарам.

От шуму можно обалдеть.

Швыряю книгу. Шапку, тужурку в руки и бегом за дверь. В комнате зверинец.

Теперь это каждый вечер. Досаждаем друг другу чем можем. Стоит сесть кому-нибудь за книгу или поднять над тетрадкой карандаш, сразу же все остальные хватают инквизиторские инструменты, открывают глотки и пошло.

Направляюсь к девчатам. В Нининой комнате пусто. На столе записка:

«Девчата! Пейте чай без меня. Булки и масло купила. Ищите в шкафчике. Буду в клубе. Приду поздно.

Нина».

Значит и тут что-то вроде бывшей «гарбузии». Интересно бы узнать. Рядом в комнате музыка и танцы. Заглядываю. Незнакомые парни топают и вертятся с нашими девчатами. Почему это девченки своих не пригласят? Хуже, что ли, тех? Смотреть скучно. Иду на лестницу. Ноги еле двигаются, а по пятам томительная скука.

Спортзало.

Пол натерт воском, блестит как зеркало. У баскетбольной сетки возятся с мячем ребята. Мягко шлепают прилипающими к полу босыми ступнями.

Надутый «до звону» мяч прыгает по рукам, летает под потолком и хлопается в щит.

— Гром! Небесная тварь! Что так долго не приходил? Тебя с первой команды выставить хотели.

— «Гарбузия» единомордно явилась… Чудеса в решете.

— Быстрей раздевайся, через десять минут игра с девчонками.

Все долой.

На мне уже синие трусы, малиновая майка.

Из крана шипя бьет в ладони закипающая струя… Мою лицо.

Такая легкость, точно снял не жалкую кучку одежды, а каменный панцырь.

Из женской раздевалки Вылетает с мячом пятерка девчонок. Коротко подстрижены. Белые трусы, голубые футболки. Одна в одну одинаковы.

Они бегут, пасуясь к противоположному кольцу.

Нам обязательно надо показать свою ловкость. Срывая «пас», проносимся мимо. Девчата яростно отбивают руки и снующий по ним мяч.

Мяч, жужжа, хлопается в мои ладони. Быстрая рука девчонки белой полоской взметнулась над ним… хлоп — и мяч, вырвавшись, скачет по зеркальному полу, любуясь на свое отражение.

— Нина?

— Ты только заметил?

— Разве ходишь на спорт? Я никогда тебя здесь не видел.

— Никогда не видел… даже тогда, когда занимались вместе… Ты, Гром, совсем слепой. Такой девчонки да не заметить.

Она, смеясь, ловит на ходу мяч и дает сильный пас.

Судья на центре. Стоим командой против девчонок.

Свисток.

Мяч взлетает над головами и падает на руки «центров». Защита зажимает нападение.

Мяч, сверкая новой шнуровкой, как бешеный бросается из рук в руки.

Отбиваю натиски голубых противников. За мячом трудно следить. Он охает, ударяясь о щит, трепещет в осатанелых руках. Руки на секунду хватают его, чтобы сейчас же перекинуть дальше.

Мяч уже затравленным зверьком носится по залу, вертится волчком, ища выход, норку… Наконец, нашел — кувырнулся в сетку.

Рю-юм. Рю-юм.

Свистит судья двойной гол.

— Вбили девчонки. Ребята, нажимай!

Мой противник — Нина. Перебиваю «пасы», идущие к ней.

Губы голубеют — она входит в азарт.

Прыгает, «фолит».

Быстро соображаю:

— Надо бы поосторожней. Нина ведь… Но нет — никаких слабостей — и выбиваю мяч. Нина свирепеет… Одновременно двадцать пальцев четырех наших рук крепко влипают в скрипящую кожу мяча и держатся, не отдают до «спорного» свистка.

Тайм окончен.

Держу голову над раковиной.

Прибегает Нина.

— Дай место.

И зажимает ладонью кран, из под которого со свистом пробираются тонкие рассыпающиеся струи. Они щекочут и холодят тело.

Пять минут отдыха кончились.

Свисток второго тайма.

Нина хватает рукой и скороговоркой:

— На твой край не стану. Подеремся.

Я рад.

Водяная сетка душа щиплет и разжигает тело.

Выходим из клуба и отбиваем шаги по холодной осенней панели.

— Обидно, что не каждый день спортзал для нас. А то скука. Подохнуть можно.

— Скука-а?

Она широко открывает глаза.

— Понимаешь, делать нечего, за все хватаюсь.

Смех.

Нина поворачивается и шагает спиной.

— Они скучают… такие концерты закатывают… Для чего ты это говоришь?

Рассказываю о последних днях.

— Ну и что здесь скучного… Просто вас дрессировать некому. Вот подожди, возьмусь за тебя.

Мы на нашей темной лестнице. Застывшие Нинины руки небольшими льдинками лезут греться за расстегнутый ворот моей рубашки, обжигают тело, грудь.

Вздрагиваю, терплю. Она, показывая полоску зубов, чуть слышно смеется.

— Как в огне… Ты не дергайся, Гром. Еще не так будет доставаться.

Нина теперь единственный близкий друг, но все же беру ее руки в свои и отвожу в сторону.

— Ты, Нинка, не понимаешь, как не хочется верить в конец «гарбузии». Раньше мы гуртом на собрании, на катке, в столовой, в бане… А сейчас каждый сам по себе. Осталось только допекать друг друга.

— Откуда это у тебя? Кого ты хоронишь? — Нина делается серьезной.

— Вы проста разленились, оттого и выкрутасничаете. Вам нечего делать, когда в коллективе застой. Новые ребята. Работать некому. Ходят табуном, создают свой комнатный «социализм», разваливают его и хнычут: «скучно!.»