Александр Варшавер - Тачанка с юга

В нашем дворе Ян Вольдемарович отдавал распоряжения красноармейскому патрулю, прибежавшему на выстрелы. Чуть отдышавшись, я доложил, что ранил бандита, что он в сарае, а Борода цел и невредим. Лембер послал красноармейцев на подмогу Бороде, потом похвалил меня за помощь матросу и вдруг спросил: - Вы сказали, что ранили бандита? Чем? Я показал браунинг. - Откуда у вас пистолет? Разрешение есть? - Нет, Ян Вольдемарович, но я… - Давайте его мне! - строго приказал предчека. Он взял у меня браунинг и положил в карман, даже не выслушав объяснений. От обиды и несправедливости я чуть не заплакал. Но расплакаться в присутствии Лембера? Это было бы несмываемым позором. Я сдержался. Но что я завтра скажу Лукичу? Вскоре Борода и красноармейцы привели бандита. Он сильно хромал и стонал, а Борода приговаривал: "Ничего, ничего, палка-махалка, сейчас тебя в Чека перевяжут, а там до свадьбы заживет!" Ян Вольдемарович отдал мой браунинг Бороде, приказал сдать его начальнику мастерских, объяснить расход патронов, а также указать на недопустимость выдачи оружия без разрешения. У меня отлегло от сердца. Браунинг все же вернут по назначению, а Лукич едва ли осудит меня. Ведь оружие я применил не зря, не баловался. Борода похлопал меня по плечу: - Не робь, палка-махалка. Завтра приеду и отдам пистолет, а чтоб не ругали, расскажу о твоем геройстве. Бандит сидел на земле и громко стонал. "Придуривается", - сказал Яшка Шорник. Кто-то вынес керосиновую лампу, и мы стали рассматривать задержанного. Этого человека, возвращаясь домой, я и видел у ворот. Он смотрел на Лембера и все что-то пытался сказать, но от испуга или от боли только судорожно глотал слюну. Наконец выругался: "Все равно, тебе… собака… будет амба!" Ян Вольдемарович только хмыкнул. И в это время Севка Копчушка, прозванный так за смуглую кожу и маленький рост, звонко запищал: - А я этого дядьку знаю! Бандит рванулся с земли, и не будь красноармейца, который сбил его с ног, плохо бы пришлось Севке. Чувствуя надежную защиту, Севка торжествующе выкладывал: - Пошел я к Петьке за книжкой, а этот дядька открыл мне дверь и сказал: "Чего вас черти носят, нет Петьки дома!" - и захлопнул дверь. А я знал, что Петька дома, - он же больной. Опять позвонил, а дядька этот и говорит: "Позвонишь еще раз, ухи оборву!" Ну, я и ушел, и правильно, что ушел: такой бы мог оборвать уши, куда я против него, без пистолета… Севка, наверное, долго бы еще распространялся, но его прервал Борода: - А где живет твой Петька? Задержанный снова рванулся к Севке, зарычав: "Убью, гаденыш!" - но Борода осадил его. И Копчушка важно изрек: - Но, но! Вы не очень задавайтесь и не ругайтесь. Никто вас не боится. Это вам не на темной лестнице. Там я был без оружия, а вы в кармане за наган держались. Неожиданное заявление Севки всех рассмешило. Борода повторил вопрос. Севка сказал, что приятель его живет на Екатерининской, номера дома не знает, а квартира семь. У ворот зафыркал автомобиль. Это приехали чекисты. Ян Вольдемарович распорядился немедленно произвести обыск в квартире семь. - Парень пусть покажет дом, не выходя из машины! - предупредил Лембер. Чекисты уехали, арестованного увели красноармейцы, а ребята, порядком взбудораженные, потолковали о случившемся и разошлись по домам.

Анны Петровны не было дома. Я тщательно запер все двери и, не поужинав, лег спать. Долго ворочался на своем диване, прислушивался. Мне казалось, что кто-то ходит по кухне, пытается открыть дверь на лестницу. Все время перед глазами вставал раненый бандит, и я, сжавшись, натягивал одеяло на голову.

Утром на пороге мастерской меня встретил Яков Лукич. - Все знаю, можешь не рассказывать! Мне уже звонили из Чека. Молодец, хомяк! Вскоре появился Борода. Бросив свое обычное "здорово, палки-махалки", он прошел в кабинет начальника, а через несколько минут меня позвал Лукич. На столе лежал мой браунинг. Лукич приветливо улыбался. Борода встал, протянул мне руку и торжественным голосом произнес: - От лица службы объявляю вам благодарность за помощь в задержании важного преступника! Он так крепко стиснул мою ладонь, что у меня невольно выступили слезы. Я прерывающимся голосом выдавил "спасибо" и стал растирать занемевшие пальцы. Лукич и Борода заулыбались. - Ты извини, палка-махалка, это я от души! А сейчас, если начальник разрешит, проводи меня до ворот. Я вопросительно посмотрел на Лукича. Он кивнул головой. Мы вышли на улицу. - Вот что, Саня, - начал Борода, - есть разговор, только тут не место. Приходи ко мне в гости. Часов в восемь. А если меня не будет, подожди. Гостиницу "Париж" знаешь? - Знаю! - Ну вот. Зайдешь и скажешь вахтенному, что ко мне. Подымешься по трапу и направо, каюта пять. А если меня еще не будет, ключ под комингсом. Я ничего не понял и широко раскрыл глаза. - Что же тут непонятного? - удивился Борода. - Вахтенный - это дежурный, трап - лестница, а комингс - порог. Придешь, скажешь вах… тьфу, дежурному: так, мол, и так, иду к Бороде. Прямо по лестнице на второй этаж, направо первая каюта - ну, комната! - номер пять. Нагнешься, возьмешь под порогом ключ. Садись, читай, а если захочешь есть - полезай в рундук, там хлеб, сало… Что такое рундук, я тоже не знал, но про себя решил: скорее умру с голоду, но не стану спрашивать, что это такое.

В гости к Бороде я направился в семь часов. На захламленных улицах, носивших еще дореволюционные названия: Всехсвятская, Дворянская и даже Жандармская - повсюду следы зимних боев: много сгоревших и полуразрушенных домов, витрины магазинов, заколоченные досками, разбитые уличные фонари, оборванные провода и груды битого кирпича. Неподалеку от гостиницы, на противоположных углах главной улицы, помещались два иллюзиона (так тогда называли кинотеатры) - "Рекорд" и "Паласс". Возле них толпились мальчишки, торговавшие поштучно папиросами и махоркой. Они громко выкрикивали: - А вот кому "Египетские"! - А вот кому махорочки! Кременчугскую крупку на одну закрутку! Папиросники затевали шумную возню вокруг каждого покупателя. Изредка по улицам проезжали извозчики, их здесь называли "фурками". Лязгая цепями, промчался грузовой автомобиль с полным кузовом красноармейцев. Ощетинившийся во все стороны штыками, грузовик походил издали на громадного ежа. На улице стало темнеть. Покрутившись возле "Парижа" еще минут пятнадцать, я сверился по часам в витрине часовщика и ровно в восемь толкнул тяжелую дверь. Когда-то гостиница считалась лучшей в городе. При деникинцах в ней размещался армейский штаб. Во время зимних боев здесь засела и бешено сопротивлялась группа офицеров-контрразведчиков. Сейчас от былой гостиничной роскоши остались расколотые мраморные ступени парадной лестницы, разбитые зеркала в вестибюле и на лестничных маршах и ободранная хрустальная люстра огромных размеров. Единственная лампочка едва освещала вестибюль. Вдоль лестницы, по стенке в щербинах от пулевых пробоин, были расклеены какие-то объявления и плакат с изображенным на нем красноармейцем, прокалывающим штыком генерала в черной черкеске. Поперек плаката красной краской было написано: "Добить Врангеля!" Я постучал в "каюту" номер пять. Никто не отвечал. Тогда я нашел ключ и открыл дверь. В комнате было темно. На подоконнике стояла керосиновая лампа. Я поискал спички, но не нашел их, уселся на подоконник и, задумавшись о предстоящем разговоре, незаметно задремал. Разбудил меня громкий смех. Горела электрическая лампочка. Посреди комнаты с большим чайником в руках стоял Борода. - Чудак ты, палка-махалка! Чего же не зажег свет? Он распахнул дверку письменного стола, достал хлеб, сало, несколько кусочков сахару, две кружки и, отодвинув в сторону стопку книг, разложил на листе оберточной бумаги это великолепное угощение. Пока он по-хозяйски хлопотал, я просмотрел книги. Кроме знакомых мне учебников - алгебры, геометрии и географии, здесь были "Государство и революция" В. И. Ленина, "Россия в цифрах" Рубакина, "Западня" Эмиля Золя на французском языке и пухлый, зачитанный томик рассказов Конан Дойля. Я бегло полистал его, а Борода, как бы оправдываясь, объяснил: - Вот, понимаешь, взял почитать. Думал, найду что-нибудь полезное для работы. Пишет занятно, но нам неподходяще: Шерлок, да и доктор, конечно, люди храбрые, а учиться у них нечему. Разве только наблюдательности. Я не был согласен с ним, но промолчал. За чаем Борода расспросил, что я делаю в свободное время, а когда узнал, что я оставил школу, вдруг накинулся на меня: - Работы впереди - ой, ой сколько! Успеешь еще поработать! Да и работать грамотному интереснее. Эх, мне бы годика два-три поучиться! Понимаешь, палка-махалка, нет времени газеты читать! Вон сколько их набралось! - Он кивнул в угол комнаты, заваленной пачками газет. - А все бандиты треклятые. Обычно Борода рассказывал о себе скупо, но в тот вечер много поведал о своей жизни. Родился он на Дону, в казачьей станице. Его родители были не казаки, а "иногородние" - так называли в станицах приезжих и ремесленников. Мать его умерла рано. Отец, слесарь-механик, круглый год ездил по хуторам и станицам, чинил двигатели, ружья и швейные машинки. Когда Кирилл подрос, отец стал брать его с собой "на выучку".. В одной из станиц разъяренный бык насмерть забодал отца. Похоронив его, Кирилл продал скудное имущество - лошаденку, слесарный инструмент - и подался к морю, о котором был много наслышан. Все лето он батрачил с рыбацкой ватагой на Азовском море, а осенью попал в Одессу. Там устроился юнгой на грузовое судно, которое плавало на линии Одесса - Пирей - Марсель. "Это был поганенький самотоп, - рассказывал Борода, - больше чинился, чем ходил. Случалось нам в Марселе простаивать месяцами. Вот там-то, палка-махалка, я и выучился читать и говорить по-французски". В начале 1914 года Кирилл Митрофанович был мобилизован и направлен на Балтийский флот. С Яном Вольдемаровичем Борода познакомился, еще когда служил на минном тральщике в Кронштадте. Лембер, рабочий-электрик, в то время был партийным агитатором на морском заводе. Еще до революции он рекомендовал Бороду в партию. В октябре 1917 года по призыву Ленина Борода с отрядом матросов прибыл в Петроград для охраны Смольного. Выполняя приказ Свердлова, занял помещение Петроградского телеграфного агентства, потом штурмовал Зимний дворец. А вскоре после Октябрьской революции, в декабре, Кирилла Митрофановича направили во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию. - Я, палка-махалка, когда пришел на работу в Чека, там всего народу человек тридцать - сорок было, а врагов в Петрограде - тысячи, - не без гордости сказал матрос. - В Питере я снова встретился с Лембером. Он уже работал в Чека. - Глаза Бороды заблестели. - Ты знаешь, какой он человек? Всего о нем не расскажешь! Скажу откровенно: такого еще не встречал! Бесстрашный, честный, дни и ночи работает. О себе и не думает. А в свободные минуты книгу пишет. Да, да, книгу! Уже написал во-от столько! Борода показал на добрую четверть выше стола. - О чем пишет? Никому не говорит, никто не знает. Может, о том, как мы сейчас живем, а может, о том, как будем жить. Ты ведь слыхал, как он рассказывает о будущем? Я так прямо и вижу, как все сбудется. Да, за это можно идти на риск, на смерть. - Он прошелся по комнате. - Заболтался я, а о главном чуть не забыл. Приглядывались мы с Яном Вольдемаровичем к тебе, и появилась у нас такая думка. Хотим приспособить тебя на работу в Чека. Как ты на это смотришь? У меня даже мурашки по спине забегали, и, очевидно, я сильно покраснел. Борода спросил: - Чего краснеешь? Не хочешь или испугался? - Нет, нет! - пробормотал я, еще не придя в себя от неожиданности. - Я, конечно, согласен, если, если… смогу. - Смогу, не смогу - это, палка-махалка, разговор не комсомольский. Захочешь - сможешь! Парень ты грамотный, смелый, а что будет не под силу, помогут товарищи. Будешь работать со мной - в обиду не дам. А что знаю тому научу! - И, не дав мне опомниться от удивления, стал рассказывать: Сегодня Ян Вольдемарович утвердил план одной операции и разрешил взять тебя в помощники. Если ты, конечно, палка-махалка, не возражаешь и… не будешь краснеть. - Он подошел ко мне. - Ну, так как? По рукам? - Согласен! - взволнованно сказал я и протянул ему свою руку, решив, как бы крепко он ни пожал ее, не подавать виду и не морщиться. Но Борода очень осторожно, даже нежно пожал мою руку. - Все, что от меня услышишь или от чекистов, никто не должен знать, кроме тебя. Да и вообще: чем меньше будешь болтать, а больше слушать, - только на пользу. - Это были первые азы чекистской грамоты, которой начал обучать меня Борода. - Ты слыхал о банде Полковника, или Меченого? Я кивнул головой. Еще зимой я наслушался от Катри всяких небылиц об этой банде и о том, что у Меченого всегда наготове несколько тысяч казаков с пушками и пулеметами, и что он ждет лета, чтобы начать наступление и перебить на Украине всех большевиков. Борода рассказал, что главарь банды, по фамилии Аркадьев, полковник царской армии, служил у Деникина, но не успел удрать. Немногочисленную, хорошо вооруженную банду Аркадьева неоднократно настигали красноармейские и чоновские части, но она, не принимая боя, рассеивалась, а через некоторое время появлялась в другом уезде. - Так вот, палка-махалка, попробуем-ка мы с тобой взять этого Полковника живьем. Что смотришь? Неожиданностям сегодня не было конца. - Вы, наверно, шутите?.. Как же… вы… да я, да еще живьем… Что же, он так просто сдастся? - Какие шутки! - воскликнул матрос. - Я тебе дело говорю! Слушай! Оказывается, в ту ночь, когда Севка вызвался быть проводником, чекисты застали в квартире номер семь подозрительных людей. Один сразу сдался, а второй стал отстреливаться и был убит. Это были офицеры-курьеры Врангеля, посланные к Аркадьеву. Везли они важные документы и распоряжение доставить Полковника в Мариуполь для организации восстаний в наших армейских тылах. - Ясно теперь, палка-махалка? - подмигнул Борода. Мне еще ничего не было ясно, но я кивнул, а Борода продолжал: - Попробуем сами доставить Полковника, только не в Мариуполь, там он ни к чему, а к нам в Чека. Я буду за того сдавшегося офицера, а ты за хлопчика при моих конях. - А второй офицер? - Правильный вопрос, палка-махалка! Так его же застрелили, а я, слава богу, уцелел. Понял? - Борода принял мое молчание за согласие и добавил: Если понятно и не дрейфишь, с завтрашнего дня начинается подготовка. Тебе нужно научиться запрягать, распрягать и править парой коней. Стрелять из пистолета ты должен так, чтобы все сто в яблочко. - Как так сто? - удивленно спросил я. - Вы же сказали стрелять из пистолета, а они, самое большее, десятизарядные. - Ты чего ухмыляешься? Думаешь, что я в оружии меньше твоего разбираюсь? Сто - это сто процентов. Соображать надо! А когда все усвоишь, поедем за Полковником. "Ничего себе, - подумал я, - поедем за Полковником! Как будто это так просто". Наверно, у меня было очень удивленное лицо, и Борода тотчас заметил: - В нашем деле никогда не удивляйся, даже если происходит удивительное. Нам, брат, предстоит сыграть трудный спектакль, и не для дураков! Репетировать не придется, нужно хорошенько подготовиться. А скажи, палка-махалка, как у тебя дело с иностранными языками? По-немецки говоришь? - Нет! Мы в гимназии язык врагов не изучали! - Ну и дураки. Думали, что этим Вильгельма запугаете? - Борода усмехнулся. - Был у нас на тральщике боцман, так он рассказывал такую байку. Погналась лисица за сусликом, а он в норку юрк… и сидит. Сидит полчаса, сидит час, вдруг слышит: где-то далеко лает собака. Вот лай ближе, ближе, вот уже у самой норы, и вдруг стал удаляться. Думает суслик: "Ага, собака погнала лису, - значит, можно выходить!" Вылез, а лиса его - цап! Сожрала да и говорит: "Вот хорошо, что учила иностранный язык!" - Борода выдержал паузу, потом спросил: - Понял что к чему? Ну, а как вы относились к союзникам? Французский знаешь? Я кое-как слепил фразу на французском: - Понимаю, но говорю плохо. Борода кивнул головой и тоже сказал по-французски: - Ничего, сойдет! Мы будем практиковаться в дороге, это будет и мне на пользу. Борода говорил по-французски с легким акцентом, но ничуть не хуже наших гимназических "аристократов", обучавшихся дома у французских учителей. Пока мы беседовали, стало совсем темно. Кирилл Митрофанович спустился со мной вниз и по телефону вызвал из Чека бричку. Когда подъехала бричка, он приказал вознице: "Отвезешь этого палку-махалку домой, да так, чтоб его не зацапали комендантские патрули". Затем подсадил меня в бричку и шепнул: "О разговоре никому ни полслова!" Ехал я домой совершенно ошеломленный. Предстоящая работа в Чека, подготовка на "хлопчика при конях", рискованное "путешествие" - все это казалось фантастикой. Для своей будущей роли я подходил, пожалуй, только ростом. Выглядел я не старше двенадцатилетнего. Наутро меня вызвал Лукич. Он сказал: - Слушай, хомяк, - "хомяк" звучало доброжелательно, - тут звонили из Чека и просили отпускать тебя с работы в два часа. Видно, вы чего-то с Бородой затеяли? Я пожал плечами. Лукич обиделся. - Ох, уж эти секреты! - сказал он. - Я человек не любопытный, только думается, могли бы мне сказать, зачем ты им понадобился. Тебя не спрашиваю: знаю - все равно ничего не скажешь. И я ничего не рассказал Лукичу, хотя очень хотелось. Я еще не верил своему счастью, но помнил слова Бороды: "никому ничего!" После полудня за мной явился красноармеец и отвез на конный двор. Здесь конюх Степан Букин стал знакомить меня с бесконечным количеством ремней, пряжек и ремешков, составляющих конскую сбрую. С этого началась моя подготовка к операции, которую Борода назвал "Тачанка". Часа через два приехал Кирилл Митрофанович и тут же раскритиковал метод моего обучения. Он сказал: - Начинать надо с коней. Пошли на конюшню! В полусумраке крепко пахло конским потом и дегтем. В дальнем углу звенел цепью и громко ржал жеребец Выстрел, на котором ездил предчека. Борода завернул в первый денник, где стоял здоровенный конь Маркиз, похлопал его по крупу и, обращаясь ко мне, прокричал: - Заходи! Легко сказать - заходи. Мне мгновенно представилась картинка из детской книжки: конь, очень похожий на Маркиза, лягает волка, и тот летит в кусты с раскроенной головой. Маркиз в это время переступил с ноги на ногу, показав страшной величины копыта, обросшие мохнатыми щетками волос. - Давай, давай, не бойся! - подбодрил матрос. Я боком, прижимаясь к стенке, юркнул в денник. Маркиз скосил на меня огромный выпуклый глаз, пошевелил губами и, не обнаружив во мне ничего интересного, занялся сеном. - Отвязывай и выводи! - приказал Борода. Отстегнув цепь, я не знал, что делать дальше. Конюхи хохотали, а Борода гремел; - Пять, пять его назад! Не за цепь, бери за оголовье да покрикивай на него! Дрожащими руками я взялся за оголовье. Свирепая морда Маркиза нависла прямо надо мной. Отступал он неохотно, мелко перебирая ногами. - Подбери цепь! Да не туда заворачивай! - кричал Кирилл Митрофанович, потому что я завернул коня не к выходу, а в глубь конюшни. Под дружный смех конюхов я наконец вывел Маркиза во двор. Борода распорядился отвести его обратно и привязать. В денник Маркиз шел охотно, даже подталкивал меня в спину и пытался положить морду мне на голову. Пристегивая цепь, я с ужасом слушал, как Борода намечал конюхам программу моей дальнейшей учебы: тут была и запряжка, и проездка, и мытье лошадей. Со мной Кирилл Митрофанович заговорил на улице: - Для начала неплохо, а вот коня ты боишься. Это нужно перебороть. Работай, палка-махалка, старайся, наше время подходит… Я старался, как мог: стрелял из браунинга по мишени, запрягал, распрягал постигал, по словам Степана, "разницу между уздечкой и недоуздком". Каждое ученье заканчивалось выездом на паре. Раньше мне казалось, что править лошадьми нетрудно, что тут особенного? Сел, разобрал вожжи, взмахнул кнутом - и поехали! Но оказалось совсем не так. При поворотах лошади норовили въехать на тротуар или тянули вразнобой. То поворачивала правая, а левая шла прямо, то наоборот. Случалось, что обе сталкивались мордами и, затоптавшись на месте, останавливались. Степан сердился: - Больше гробить коней не дам, даже если прикажет предчека. Но приходил Борода, проверял мои успехи, хвалил Степана, и я продолжал "гробить" коней. Две недели обучали меня "кучерскому делу". За это время Борода несколько раз приходил то в конюшню, то на стрельбище, смотрел, как я стрелял из пистолета, делал замечания, но о предстоящей операции будто забыл. Мое любопытство росло значительно быстрее, чем кучерское мастерство, но я молчал, ничего не спрашивал. Это, как я потом узнал, был экзамен на мою выдержку. Спустя дней десять на конный двор пришел Борода. Был он необычно хмур. Посмотрев на мою езду, сел в бричку и велел везти его за город. - Давай рысью, - скомандовал он, едва мы выбрались из города на немощеную дорогу. Бричка запрыгала по ухабам. - А теперь галопом! Бричку кидало из стороны в сторону, а Борода покрикивал: - Давай! Давай! Прибавь кнута, да не ослабляй вожжи! Проскакали мы так версты две, а потом Борода приказал свернуть с дороги, и мы, не снижая скорости, понеслись по кочковатому полю. - Переходи на рысь! - скомандовал Кирилл Митрофанович. На рыси бричку трясло еще больше. - Шагом! - разрешил Борода, когда мы подъехали к роще. Я остановил взмыленных лошадей. Борода спрыгнул на землю, чтобы поразмяться. По всему было видно, что он доволен. - Только в другой раз, - посоветовал он, - по полю скачи зигзагом. Если будут стрелять вдогонку, труднее в тебя попасть. Разнуздай, пусть кони остынут, а нам поговорить надо, Я быстро управился с лошадьми и с трепетом приготовился слушать. - Ну, палка-махалка, - начал Борода, - поздравляю! С сегодняшнего дня ты зачисляешься младшим сотрудником губернской Чека, конечно, с испытательным сроком. Через два дня поедем за Меченым. Крутится он где-то между трех дальних уездов по хуторам. Поедем мы за ним кружным путем, с юга, из Екатеринослава{4}. По пути у Полковника везде заставы и агентура, а нужно, чтобы они тачанку засекли как можно дальше от нашей губернии. Помогают нам екатеринославские чекисты. Они там уже все приготовили. А до Екатеринослава двинем поездом. Ты сегодня своих предупреди: мол, едешь в командировку в Харьков, недели на две. Да не забудь прихватить свой браунинг и побольше патронов. - Товарищ Борода, а как вы покажетесь в уездах? - не вытерпел я. - Там же вас за сто верст узнают! Кирилл Митрофанович погладил свою пышную бороду и вздохнул: - Придется с ней расстаться, а фамилия моя вовсе не Борода, а Бардин. Бородой меня назвал Феликс Эдмундович Дзержинский. Когда мы ехали на Украину, он собрал нас у себя. Посмотрел на меня, погладил свою бородку и говорит председателю ВУЧКа{5} Лацису: "Вот, Мартын Янович, какие мощные бороды заводит наша смена, получше наших. Будем надеяться, что и дела у них пойдут не хуже. Верно, товарищ Борода?" После этого ребята меня по-другому и не зовут. Случается, что и в документах так пишут. Ты не беспокойся: бороду свою сбрею - никто не узнает. И тебя так обработают, что сам себя не узнаешь. Чуб твой срежем начисто. Переоденем, сменим тебе биографию, - Борода улыбнулся. - А теперь слушай и запоминай, кто ты такой! Фамилия твоя Сараф, зовут Александр. Саша. Лет тебе, - Борода посмотрел на меня, как бы определяя возраст, - лет тебе двенадцать, двенадцать с половиной. Едешь со мной из Ростова. Семья твоя… Из его рассказа я узнал, что мой "отец", грек по национальности, - крупный табачный фабрикант, зовут его Ксенофонт Апостолович, что у меня есть старший брат - врангелевский офицер. Жили мы до 1918 года в Петрограде, а с весны 1919 года - в Ростове, в гостинице. Когда "отец" бежал с деникинцами в Крым, мы с "матерью" болели тифом и лежали в больнице. "Мать" умерла, а я выздоровел, но осталось осложнение - глухота. После больницы меня приютили добрые люди, и жил я вблизи Ростова. По просьбе моего "отца" и по приказанию самого Врангеля меня разыскали и вот теперь должны доставить в Крым. - Как же так, Кирилл Митрофанович, я ведь в Ростове не был, ничего там не знаю… Борода минуту подумал. - Ну, и что ж, что не был. А когда, собственно говоря, ты мог познакомиться с Ростовом? В городе все время было неспокойно, "мать" никуда тебя не пускала. Потом - больница. А после больницы ты ведь жил на хуторе. Кстати, там и выучился обращаться с конями. А вообще, посоветовал Борода, - при случае своди разговор больше на Питер. За свою биографию не беспокойся, все правда, как я сказал, только настоящий Саша Сараф помер вместе с матерью. - Кирилл Митрофанович, а как же я буду глухой?.. - А что тут особенного? - пожал плечами Борода. - Ты ведь не совсем глухой, а только плохо слышишь. А глухота тебе очень пригодится. Если что спросят, ты раз пять переспроси: "Что? А? Плохо слышу!" Пока тебе будут повторять вопрос, обдумаешь ответ. А может случиться, что поспрашивают, поспрашивают да и отвяжутся. Кроме того, при глухом иногда говорят не стесняясь, и можно услышать кое-что интересное. Насчет твоей глухоты все подтверждено медициной и заверено печатью. Борода достал из кармана бумажку и протянул ее мне. - Возьми, это будет тебе вместо паспорта! В справке, выданной ростовской городской больницей, было напечатано, что Сараф Александр болел сыпным тифом и находился в больнице с декабря 1919 года по март 1920. Выписан в связи с выздоровлением. Остаточные явления (осложнение) - частичная глухота. - Все понятно? Все запомнил? - спросил Борода. - Все, товарищ начальник! - Повтори! Я повторил и поинтересовался: - А кем будете вы? - Для Полковника я есаул первого Донского полка Гурдин Павел Афанасьевич. По документам - советский работник, нахожусь в командировке, а служу в Ростове. - Он достал и показал удостоверение на имя Гурдина Павла Афанасьевича, уполномоченного Северо-кавказской конторы по сбору для переработки лекарственных растений и командировку с указанием пунктов, где Гурдин должен был организовать пункты сбора трав. На обратном пути Борода сказал: - Знаешь, Саня, у нас в Чека большое горе. Погиб Костя Лаптев. - Это тот, что тогда был у вас в кабинете? - Он. Геройски погиб Костя. Поехал с милиционером и нарвался на бандитскую засаду. Милиционер ускакал, а Костю ранили… Взяли его бандиты раненого и живым закопали в землю. - Борода тяжело вздохнул. - Ох, добраться бы мне до той банды!..