Истинное наслаждение испытывала девочка, когда брала в типографии еще влажноватый лист газеты и первой в селе читала ее.
Только-только приподнималось солнце из-за реки, все еще спали, еще не знали, что их ждет утром. А она уже знала: возвратились люди из космоса, получила орден соседка, доярка Зина Плахотина.
Позже, учась в старших классах, Тоня все чаще думала: какое чудо — рождение книги. Что знают об этом люди? О таинстве появления на свет книги в типографии, обретения ею лица, одежды? Тоня начала читать книги о рождении книг. Ей стало ясно: только если делать книгу с душой, творчески — она принесет людям радость. Равнодушный, случайный человек выпускает книгу неряхой.
И вот, окончив десятый класс, решила Тоня пойти в училище, потом поработать в типографии. А там видно будет, может быть, позже и в полиграфический институт поступит. Ведь годы в училище засчитываются как рабочий.
Подобно Алпатову, она еще летом отправилась «на разведку» в училище, узнала, что оно готовит наборщиков и печатников. Для себя Тоня облюбовала группу печатников.
В ее школьной характеристике написали: «Трудолюбива, общительна, вежлива. Хороший товарищ».
Прочитав эту строчку, Дашкова улыбнулась: ну и расхвалили! А что общительна — правда. Она никогда не понимала тех, кто говорил, что им скучно. Как это может быть скучно, если есть книги, люди?..
В училище жизнь и вовсе оказалась бурной. Достаточно поглядеть на объявления в вестибюле:
«Приходите в „Клуб интересных встреч“. У нас в гостях — молодые ученые университета».
Работали клубы «Эврика», «Подружка», «Будущий воин». Готовился конкурс чтецов.
Не больно-то заскучаешь, если этой скуки нет в тебе самой.
В общежитии Тоня жила с хорошими девочками. Мечтательный очкарик Галя приехала из Дагестана. Отец ее был машинистом депо, а мать приковали к дому дети — вместе с Галей их было восемь. После десятилетки Галя поступала на дошкольный факультет пединститута, но не прошла по конкурсу. Возвращаться домой «ни с чем» не захотела и, увидев объявление о наборе, — подалась в профтехучилище, в группу печатников, рассудив, что не будет обузой семье и получит, вероятно, неплохую профессию.
Галя немного робкая, очень обязательная, всегда и во всем готова прийти на помощь.
Другая девочка из их комнаты — жгучая брюнетка Дина, с полными губами, величавой походкой: павой идет, бедрами покачивает. Темная полоса, умело проведенная «тенью» вдоль верхних ресниц, делала разрез глаз ее необычным, похожим на лепестки черной розы.
Тоня считала себя по сравнению с Диной дурнушкой-Золушкой. И глаза у нее невыразительные, и не брови — полубровки, и нос слишком маленький, и почти нет бедер, а груди вовсе крохотные.
Правда, был у Дины один неприятный для Тони «заскок»: она не верила в чистоту отношений с ребятами, разговоры Дашковой об этом считала пустыми, наивными.
— Слишком ты начиталась классиков прошлого века. У наших милых мальчиков — иные песни…
Раз-другой обжегшись на доверительных беседах с Диной, Тоня стала избегать их.
…А как они пировали, когда мама привезла Тоне початки, арбузы, пирожки с тыквой в папину ладонь! А потом отец — он приехал на своих «Жигулях» — возил их по городу. Между прочим, когда подъехали к общежитию, на пороге стояли тот симпатичный парень-монтажник, что прошелся в библиотеке по поводу ее прически, и рядом с ним — еще один, тоже из группы монтажников, кажется, по фамилии Хлыев. У него льняные волосы, нежная, с розоватинкой, кожа лица, голубые глаза. Но если приглядеться, то заметишь и неприятную усмешку и какой-то обшаривающий взгляд, а слушать его вообще невозможно, девушек обзывает девками. Вот какой… херувим. «А ты, Дина, думаешь, что я уж такая дурочка-овечка, не могу отличить черное от белого…»
Как-то под вечер Тоня решила пойти прогуляться.
На бульваре с деревьев тек лист, трепетали, словно продрогнув в худой одежонке, осины, только липы упорно еще зеленели.
В самом конце бульвара заходящее солнце, подернутое маревом, походило на красновато-сизый уголек. В проемах меж стен деревьев виднелось темно-розовое небо.
Тоня присела на скамейку. Почему-то вспомнилась строчка из маминого письма, что в эту осень почти нет кизила, значит, будет снежная зима.
Подсел какой-то тип, источающий запах одеколона. В темной курчавой бородке сосулькой застряла сигарета.
— Скучаете? — поинтересовался тип, и Тоню как ветром сдуло со скамейки.
У спуска к реке она встретилась с тем монтажником, на которого до сих пор поглядывала издали. Он был в джинсовых брюках, синем свитере с оленем на груди.
— Меня все к реке тянет, — сказал он, как давний знакомый. — Вот, даже на ужин опоздал…
Тогда и Тоня спохватилась, что пропустила ужин.
— Ой, мне так есть захотелось! — призналась она.
— Минутку, — произнес парень и убежал.
Тоня в удивлении остановилась у низкой чугунной ограды, спиной к реке. Монтажник исчез в дверях какого-то магазина.
Их училище возвышалось справа, на самой верхушке горы. Последние лучи солнца багряно осветили его окна. «Галя, наверно, хватилась меня, — подумала Тоня. — Ну, ничего, приду — объясню».
Издалека победно прокричала электричка. Вкрадчиво взвывали портовые краны. Взбираясь в гору, натужно ревел МАЗ.
Парень возвратился запыхавшийся, сияющий.
И одной руке он держал «городскую» булку, в другой — небольшой сверток.
— Будем ужинать! — объявил он. Усадив Тоню на причальную тумбу, развернул бумагу: — Колбаса — пальчики оближешь. Попросил нарезать…
Он разломил булку, протянул половину Тоне:
— По-братски…
Уж до чего же, оказывается, вкусно, сидя на берегу, уписывать подобный «ужин». Хрусткий гребень булки очень душисто пахнет.
Речной ветерок оглаживал их головы, наносил запах дымка — на другом берегу палили старые камыши. В городе зажглись огни, и вверх по спуску протянулись веселые бусы фонарей. Пошел на посадку самолет, подмигивая рубиновыми сигнальными огнями.
Они съели все до крошки.
Парень вдруг хлопнул себя по лбу:
— Так мы ж еще не знакомы! Я — Антон.
— А я — Тоня, — рассмеялась Дашкова. — Все шиворот-навыворот получилось: сначала поужинали вместе, а потом уже представились.
Сверху донесся голос курантов, вызванивающих песенку о городе.
Антону все больше нравилась эта девушка. — и то, как естественно она себя держала, и тонкий голосок ее, и бесхитростные, ласковые глаза.
Знаешь, я очень рад, что мы познакомились. — Он запнулся. — Ты — хорошая…
У Тони заискрились от неслышного смеха глаза.
— Я как-то прочитала, что в одном ирландском замке есть «камень лести». Стоит его лизнуть — и язык становится льстивым.
— Ты думаешь, я его лизнул?
— Нет, просто давай не спешить с выводами…
Они еще долго бродили по набережной, улицам, рассказывали друг другу о себе. И скоро им стало казаться невероятным, что они прежде были незнакомы, и они уже не могли представить, что такой вечер не повторится…
Мастером в группе Дашковой был Севастьян Прохорович Горожанкин, кадровый типографский рабочий, сын и внук печатников, своими руками создававший чудо-миниатюры, делавший сложные наборы. Свинец и краска навсегда въелись в его пальцы, ладони, казалось, окрасили даже волосы на голове.
В Отечественную войну служил Севастьян Прохорович в дивизионной типографии. Случалось ходить и с автоматом в атаку. А после войны был, по необходимости, универсалом: наборщиком, печатников, работал и в цехе высокой печати, и в офсетном.
Он много читал, встречался с местными писателями, чьи книги выпускал. Сын его служил офицером в реактивной авиации, дочь была кандидатом медицинских наук, детским урологом.
Тоня сразу и бесповоротно признала в Горожанкине Учителя. Разве может молодость обходиться без них? Это и властители дум, высокие умы, эталоны духовные, Добролюбовы и Герцены. Но это и Анастасия Никифоровна, что обучала Тоню литературе в старших классах, светившаяся добром я мудростью. И вот здесь — Севастьян Прохорович.
У Горожанкина утиный нос, взлохмаченные волосы, темные брови, снизу словно подбитые седой полоской, отчего казалось, что они с белой подкладкой, вислые плени, походка вразвалочку, добрая улыбка. Говорил он так, будто делал перевод: с паузами, прислушиваясь. Но зато каждое слово обретало вескость, значительность.
— Зацепился за пень — простоял весь день, — досадовал Севастьян Прохорович. — Лень без соли щи хлебает…
И лучше не скажешь.
Вскоре после начала занятий Горожанкин пришел в класс, наверно, в лучшем своем костюме, с орденом Ленина на груди.
— Вот что, полиграфисты! — сказал он торжественно. — Вручу я вам сейчас, каждому персонально, постоянный пропуск в типографию. Не посрамите рабочее звание великой нашей профессии…
