Меж тем он продолжает читать свой обвинительный акт.
И опять чей-то голос, насмешливый и резкий, перебивает докладчика: «Все это нам известно. Мы на совет пришли… посоветоваться».
Это последнее слово определяет суть происходящего.
Приходит на память, как Ленин, имея в виду работу в деревне, говорил, что это не должен быть приказ командира, а совет товарища…
В докладе же директора МТС — сколько угодно желания командовать и ни слова товарищеского совета. Должно быть, он искренне убежден, что это и есть необходимый стиль руководства. Все с большей жесткостью в голосе, пожалуй даже с угрозой по отношению к председателям, он говорит, что специалист МТС — агроном или зоотехник — государственные контролеры в колхозе. Он говорит об этом так, словно хочет напугать, словно трибуна, на которой он стоит, укрепленная позиция, откуда он ведет огонь по сидящим в зале.
Когда мы возвращаемся домой, со стороны Рыбного идет огромная туча, за которой, волочась своим нижним краем по земле, тянется серая пелена дождя. Николай Леонидович с беспокойством следит, как наползает она на ужбольские луга, где еще много незастогованного сена. Но туча, помешкав, поворачивает в сторону города.
* * *
Тихий закат. Сегодня наши косцы собираются ехать на Шелковскую пожню — земли госфонда, где колхозу выделены сенокосы. Поедут часов в одиннадцать, так как до пожни километров двадцать пять, а съездить надо будет несколько раз — в один рейс не перевезти всех людей — и успеть до рассвета разделить участки между косцами. Вместе со всеми едет и Николай Леонидович — не наблюдать за работой, а косить.
За ужином Наталья Кузьминична чрезвычайно возбуждена, сборы на покос волнуют ее, она вспоминает, как и сама, бывало, ездила на пожню. Теперь она больна, косить не может, ее на месяц освободили от работ. Она рассказывает: «Я косильница-то была хорошая. Я как бывалошная, у меня у одной брусок-то к поясу подвязан. Я всегда напереди шла». Николай Леонидович снаряжается, — он спрашивает стеганку, берет у Натальи Кузьминичны ее косу.
Есть в этих сборах, в этом возбуждении что-то праздничное, древнее-древнее, радостное, что выходит уже за пределы чисто хозяйственной, практической задачи, — на покосе можно и удаль свою показать, и мастерство. Тут важен не один лишь результат, не одно лишь количество скошенного сена, но и все, что с этим сопряжено. Люди видят в работе и артистическую ее сторону, то, что называется поэзией земледельческого труда.
Наталья Кузьминична говорит, что мужики небось и вина припасли, сегодня ведь бабы за ягоды наторговали. Николай
Леонидович рассказывает, что велел шоферу купить на двоих четвертинку. Ему не сидится в избе, он выходит на улицу и ложится в ожидании машины на траву под окнами.
Темно. Осветив фарами дорогу, мчится с горы машина, — но это не наша, чужая. Наконец и наша пришла — в кузове полно народу. Николай Леонидович лезет в кабину, хлопает в ночной тишине дверка, машина трогает с места и катится под гору.
* * *
День, как и все эти дни, жаркий. Из окон нашего дома видна улица, с булыжным шоссе посредине. Сперва — широкая полоса земли, поросшая мелкой травкой, какая растет обычно на утоптанной земле деревенской улицы, затем — такая же зеленая канава, над канавой возвышается белая на солнце полоска шоссе, идущего круто под гору, а за шоссе — темная стена другой канавы, с ярко-зеленой узкой кромкой травы, подступившей к плетням на той стороне улицы. По шоссе то и дело проносятся машины: грузовики, самосвалы, изредка «Москвич», довольно часто — «газик», совсем редко, так что это выглядит событием, — «Победа». В гору машины идут натужно, с глухим рокотом, под гору — стремительно и тихо, выключив моторы. Много велосипедов и мотоциклов. Велосипедисты проносятся под гору, не работая педалями, пригнувшись к рулю, с ураганной скоростью, с шумом от трущейся о булыжник резины. Иногда, лениво погромыхивая, проедет телега, запряженная крупной, тяжелых статей лошадью. Лошади здесь хороши — владимирские тяжеловозы, похожие на тех коней, какие носили на себе былинных богатырей. Они буланые или соловые, с длинными почти белыми хвостами и гривами, которые как бы выцвели на солнце.
Но больше всего на дороге пешеходов — баб-ягодниц. Они идут обычно небольшими группами. В гору, с базара, они идут медленно, с порожними корзинами, в которые воткнуты стеганки, платки с торчащими из них белыми батонами, иногда надломленными. А под гору, на базар, женщины почти бегут, согнув колени, пригнувшись под тяжелой ношей — двумя корзинами с ягодами на коромысле.
Ягод — вишни и малины — нынче очень много. Ягоды поспевают каждый день, только успевай собирать. Вот и мучаются бабы, — надо и в колхозе работать, на сенокосе, на прополке, надо и домашние дела справить, сготовить обед, подоить корову, надо и ягоды продать, да повыгоднее.
В Райгороде цены не очень высоки: там свои сады. Вот и тянутся женщины изо всех сил, надрываются, ездят в область. Правда, можно продать вишню у себя в селе, кооперации, но цена там смехотворно низкая, раза в три ниже, чем в областном центре. Можно продать в Райгороде в горторг или сдать в комиссионный магазин, но и там цена невысокая. Поэтому-то в магазинах нет ягод и горожане покупают их по высокой цене на базаре. Между тем существует штат торговых работников, получающих зарплату и не способных ни снабдить горожан ягодами (и другими сезонными сельскохозяйственными продуктами), ни облегчить положение колхозников, главным образом колхозниц. А ведь комиссионные магазины для этого специально были созданы. После вишенья и малины, после поспевающих одновременно с ними огурцов, которые протянутся до самой осени, пойдет черная смородина — она уже начала поспевать, а там помидоры, за ними кормилец здешних мест — лук. Интересно, что в старое время, как рассказывает Наталья Кузьминична, с вишней нисколько не мучились, ее скупали на месте торговцы и сдавали в Райгород, на варочные предприятия. Значит, это было выгодно и торговцам и крестьянам. А ведь купец без прибыли не стал бы возиться, да и крестьянин, особенно крестьянка, и тогда дорожили каждой копейкой. Только малину, рассказывает Наталья Кузьминична, носили на себе на базар: ее возить нельзя, она побьется, соком изойдет.
Эти согнувшиеся под тяжестью корзин женщины вызывают злые мысли о здешних деятелях торговли, которые едва ли думают о том, как тяжко приходится такой вот бабе, и о том, что и сено, еще не скошенное или не убранное, и овощи, которые надо полоть, и хлеб, который вот-вот начнут жать, — что все это зависит от их, торговых деятелей, работы. А ведь среди них немало, надо думать, коммунистов.
Вниз, под гору, прошел самоходный комбайн. Было это часу в двенадцатом дня. Он отправился, должно быть, к тому ржаному полю, что протянулось по косогору за свинарником. Николай Леонидович говорил, что дня через три там поспеет рожь. Спустя примерно час комбайн вернулся, а вечером, «перед скотиной», под окнами нашей избы ожесточенно ругались бригадир с агрономом. Выяснилось, что комбайн отправился жать по распоряжению агронома, который считает, что рожь поспела. А поворотил комбайн бригадир, полагающий, что зерно еще сырое, оно сгорит в амбаре. Ругались они на всю улицу часа полтора или два, пока не стало совсем темно. Разошлись, не доругавшись.
За ужином говорил об этом с Николаем Леонидовичем. Он считает, что прав бригадир. Я тоже так думаю. И вот почему. Агроном, молодой человек, окончивший сельскохозяйственный техникум в Средней Азии, едва ли знает местные условия. Да у него и практики совсем нет, так как после техникума он служил в армии. Он представляется мне рьяным последователем той мысли, какую высказал на совете директор МТС: агроном — это контролер. И почему я должен верить, что этому молодому человеку, обеспеченному, как бы он ни работал и каков бы ни был урожай, заработной платой, что ему колхозная рожь дороже, чем бригадиру, пожилому человеку, у которого и опыт большой и который, что очень важно, весь зависит от этой ржи, так как живет На трудодни? Я думаю, что надо больше доверять колхозникам, их здравому смыслу, их опыту, наконец, их желанию быть с хлебом. Все это, как говорится, во-первых. А во-вторых, мне хорошо известен тот, я бы сказал, зуд, который охватывает районных работников, ведающих сельским хозяйством, дважды в году — весною и в конце лета. Им так и не терпится скорее начать сеять, скорее начать убирать. Это ведь так заманчиво — отрапортовать областному начальству: начали сеять, начали пахать… Это ведь так заманчиво — прочитать о себе в газете: та-кой-то район первым в области начал уборку, приступил к севу… Зуд этот передается и кое-кому в колхозах: председателям — редко, разве неопытным или карьеристам, агрономам — чаще. Им ведь тоже приятно прочитать в районной газете, что такой-то колхоз первым в районе начал сев или приступил к уборке. Тем более что и сейчас еще, по скверной недавней привычке, о работе агронома чаще всего судят не по урожаю, а по таким вот победным реляциям.
