Мог бы Тихон спокойно спать и не бояться лукавого Кестера, если бы знал, что жандармские конторы, буквально завалены всякими нежелательными донесениями, а меры не успевают они принимать даже к тем, кому в предвоенное время в двадцать четыре часа кандалы бы изладили.
К тому же и на фронте события творятся невиданные. До братания с противником дело доходит! Но в газетах и журналах про то не пишут. Сплошное геройство там разрисовано. Тихон видел у Зурабова в журнале «Нива» белые пятна, как заплатки, на страницах и спросил, почему так плохо пропечатано. А это, говорит, цензура такие куски выкидывает, чтоб не все народу известно было.
А слухи-то все равно доходят. Говорил о братании Зурабов, только без Кестера. И Василий в последнем письме написал, что ходили они «в гости к немцам». Как это понимать? Может, в разведку ходили, а может, и на самом деле брататься. Только письма Тихон давно перестал читать при Кестере и Леонтию шепнул, чтобы при нем «не таращился» с Гришкиными посланиями.
Теперь Леонтий к Тихону в кузню по этим делам приходит, вместе с Манюшкой. Заодно узнают и о том, что Василий пишет, коли вместе они находятся. И кажется порою Леонтию Шлыкову, что сын его непутевым сделался, погряз в каких-то тайностях. Видать, недоброе против самого царя замышляет. Одно утешение в том находит Леонтий, что Василий Рослов рядом с Гришкой, а он — солдат бывалый и ничего худого не допустит.
5
В Боровое Прошечка ездил зачем-то. До вечера едва с делами управился, и заночевать пришлось там. Но просыпается он со вторыми петухами, потому день у него начинается раньше всех. Выехал из Борового затемно и к станице Бродовской подкатил еще светать не начинало.
Савраска его в корню шел крупной, убористой рысью, а гнедая пристяжка подхватывала иногда наметом, взрывая неглубокий снег возле неторной, еще ненаезженной дороги. Колки по бокам стояли праздничные, убранные богатым серебром куржака и, сказочно кудрявые, белели на фоне черного звездного неба. Вспотевшие кони тоже густо куржаком покрылись и мастью теперь похожими стали. Морозец перед утром заметно покрепчал, но движений не сковывал, не давил, как зимой, а лишь придавал бодрости.
Тишина ли эта нерушимая, простор необъятный или дорожное одиночество и ровный бег коней размягчили жестокое Прошечкино сердце. Вроде бы против воли и вопреки рассудку, непременно захотелось ему к свату заехать, к Палкину Захару Ивановичу.
Полтора года Прошечка не бывал у свата и не раз говорил со злобой, что до самой смерти ноги его не будет в палкинском доме. А дочь свою, Катьку, проклял после того, как потерялась она, и не велел произносить ее имени.
Сколько с тех пор пролила слез Полина, жена Прошечкина, того никто не знает. Да и сама она не считала. Но при муже держалась и виду не показывала. А разве такое спрячешь? Не прошло и полгода, как пышные волосы ее, словно пеплом посыпали, а теперь и вовсе белыми-белыми сделались — вот как этот самый куржак на березах. Только не блестят так празднично.
С этого, кажется, и началось нынче у Прошечки. Где-то еще на половине пути, даже раньше, когда кончился сосновый лес, потом и смешанный миновался, дорога побежала полями, все более раздольными и неоглядными. Реже стали встречаться и березовые колки. Глянул нечаянно Прошечка влево и обомлел:
— Господи, красота-то какая! Да эт ведь Польки моей голова торчит! — изумленно ахнул Прошечка. — Гляди ты, молодая совсем, а волосы как раз теперешние. И коса на затылке шишкой завернута. Диво!
Он даже ясно увидел глаза, нос, губы молодой Полины и едва не вывернул себе шею, впившись взглядом и следя за этим кустом, неумолимо уплывающим назад. Это хрустальное чудо, резко очерченное на фоне черного неба, не изменилось и не потеряло формы даже тогда, когда Прошечка миновал его и шишка на затылке спряталась. Так и врезалось в память диво это дивное, а мысли далеко в прошлое отскочили, в юность. И как же удивительно похожа Катю-ха на молодую свою мать!
— Точка в точку, как мать в дочку, — вслух рассуждал Прошечка. Любил он так вот наедине поговорить с собою. — И где ж ты есть, Катюха, дочь моя непутевая? Али была под венцом — и дело с концом? Жива ли ты, либо уж на тот свет давно переселилась?.. Стоп! — оборвал он себя и вожжи натянул, придержав коней. — Да ведь не Польку я, знать, видел-то, сама Катюха мне и приблазнилась! Она! Она! А волосы, может, и у ей теперя как раз белыми сделались, коли жива. Сколь бед-то, небось, перенесла, беспутная!
Обуреваемый совершенно доселе не ведомыми ему чувствами, он трепетал от столь же непонятного восторга и совсем не догадывался, что пришло это от пробудившейся вдруг доброты, давно и безжалостно загнанной им же самим в самые дальние и глухие уголки души.
В таком вот не обычном для него состоянии подкатил Прошечка в своей кошеве к палкинским воротам. Постучал волжаниковым кнутовищем в калитку, щеколдой загремел. Во дворе залаяли собаки.
Светать еще не начинало, но в прихожей избе скупой огонек теплился, а во дворе с фонарями ходили. Уборка это утренняя. К воротам шаги проскрипели.
— Кто тама? — спросил голос Захара Ивановича.
— Отвори, сват, перемолвиться надоть, — попросил до того нежно и непривычно Прошечка, что хозяин, не сразу признал его.
— Да кто это?.. А-а, сват Прокопий! — засуетился Захар Иванович, оттолкнув засов и растворяя калитку. — Проходи, Прокопий Силыч, проходи!
— Нет, слышь, сват, недосуг мне. Из Борового еду, попутно вот завернул на минутку. Ты выдь сюда, тута и потолкуем.
Захар шагнул через подворотенку, протянул руку.
— Здорово, Прокопий Силыч! Давненько ты к этим воротам не подворачивал.
— Здравствуй, сват, — как-то покаянно ответствовал Прошечка. Никогда Захар не видел его таким… — Дела всякие по гостям кататься не пущают. Как живешь-то?
— Да как теперь все живут? С бабами вот да с Кузькой остался, и воюю тута. Лавруха с первым эшелоном ушел, а Федотка с действительной не успел воротиться… Да теперь, кажись, и не воротится, — смахнул скупую слезу рукавицей. — Самого тоже вот не сегодня-завтра покличут. Готовиться уж приказано было.
— А чего с Федотом-то? — участливо спросил Прошечка.
— Будто бы в лазарете он… от ран скончался, — с трудом выговорил Захар.
— Гляди ты, как дела поворачиваются. Лизка его, стал быть, вдовой так и осталась… А про Катьку-то ничего не слыхать?
Захар поглядел на Прошечку сверху вниз странным каким-то, непонимающим взглядом, вздохнул глубоко и после того вымолвил:
— Нет, не слыхать… Как в воду канула! Матвея вон Шаврина сноху так хоть мертвую из омута достали, а наша далеко, знать, закатилась — не слыхать.
— А може, камушек потяжельше привязала да и не всплыла?
— Что ты, сват! — живо возразил Захар. — Доводилось тебе слышать, чтоб утопленницы приданое с собой брали?.. То-то вот и есть. А ведь она одежу-то свою всю с собой захватила. Ничего не оставила.
— Да у вас-то глаза, что ль, завязаны были?
— А с умом, видать, собиралась. Так вот сумела, что ни одежи, ни следов не оставила.
— Гляди ты, какая ведь чуда сотворилась! — пощипывая бородку, словно бы простонал Прошечка. — Ну дак в розыск подавать, стал быть, надоть. Сыщется, небось.
— Э сват, какой там розыск теперь! Да и к атаману соваться лишний раз не хочу.
— Ишь ты как! И не хочет коза на базар, да за рога ведут. А все же сходил бы, Захар Иванович, а? Хоть и непутевая она баба, а все же как загубленная душа на вашей совести.
Захар лицом потемнел. Видно, хотел сказать что-то резкое, но раздумал. Переступил с ноги на ногу, через силу выдавил из себя:
— Будь по-твоему, сват! Вот со скотиной приберусь и дойду до атамана.
— Дойди, слышь, сват! — обрадовался Прошечка. — Ты дойди. А он, атаман-то, ежели откажет, так ведь и по лбу не вдарит. А я как-нибудь на днях заеду к тебе. Про все и узнаю.
Захар Иванович поспешно со всем соглашался, кивая головой, поддакивал, а сам уж без всякого стеснения готов был проводить свата поскорее да делами своими заняться. Заметив это, Прошечка шагнул к своей кошеве, не подав руки Захару, не повернувшись даже к нему, взялся за вожжи, потуже запахнул полы овчинного тулупа, сел в кошеву и, поворачивая коней на дорогу, из глубин высокого воротника крикнул:
— Ну, бывай здоров, сват!
— Бывай!.. — отозвался вдогонку Захар Иванович и вернулся во двор — дела доделывать.
Фонарь можно уже погасить. Рассвет все более заметно разгоняет потемки, неминуемо тлеют они, разбавляются пока еще редким светом грядущего дня. А как же над Катькиной тайной развеять непроглядную тьму?
Вопрос этот, давно увядший и затерявшийся за множеством дел, вдруг ожил и забился с великой силой. Ведь живой человек — не иголка, — все равно где-то сыскаться он должен. А лишний работник в доме, ох как пригодился бы теперь!
