Сюрприз
Когда симпозиум закончился, Гурам пригласил заведующую лабораторией Викторию Андреевну поехать в гости к своему дяде в горное село и уговорить на это Альберта Павловича Шаликова. Гурам расписывал Шаликову дядин сад — мандарины, хурма, инжир, сливы — филиал рая. Кроме того, он таинственно пообещал, что там их, возможно, ждет сюрприз. Он подчеркивал — возможно, всячески усиливая загадочность предстоящего. Шаликов, человек щепетильный, сомневался, удобно ли ему гостевать у Гурама, своего аспиранта, но Виктория Андреевна заявила, что это глупости, что репутация Шаликова слишком высока и никто не срезонирует, и наконец она, Вика, просит его, потому что без него ей ехать неудобно, а она никогда не бывала в горах.
Шаликов больше не сопротивлялся. Выехали поутру. Гурам вел свой «москвич» не торопясь, позволяя любоваться ущельями, горными лесами, скалами. Иногда останавливались, и сразу появлялся птичий гам, шум горной реки, запахи зелени. Однажды из-за поворота открылся вид на долину с виноградниками, белыми домиками. Как всегда, взгляд сверху на человеческое селение, на природу вызывал у Шаликова странное чувство отчуждения от земной жизни, словно бы он отделился и взирает на нее, маленькую, торопливую, с высоты вечности. Виктория Андреевна восхищалась горными вершинами, дикостью, раздольем лесов, радость дороги поглотила ее полностью, так что она забывала о своих спутниках, хватала за руку то Гурама, то Шаликова, не различая их, не видя. В ней была счастливая способность жить сиюминутностью, это помогало ей упрощать любые проблемы, решать их в лоб, не заботясь о последствиях. Вчера, когда они гуляли по набережной, Вика вдруг спросила его:
— Альберт Павлович, я вам нравлюсь?
Шаликов смутился:
— Похоже, что так.
— Так вот, имейте в виду, дело ваше безнадежно.
Она произнесла это сочувственно-весело. И, между прочим, ей удалось избавить его от того напряжения, которое он испытывал все четыре дня симпозиума, когда они сидели рядом. Тем не менее он сказал:
— Я ухаживал и буду ухаживать ради собственного удовольствия.
— Ради бога, ухаживайте, — сказала Вика. — Но в конце моего тоннеля вам ничего не светит, — и подмигнула. Она любила двусмысленности. Ее словечки, приколы пользовались успехом в институте. Пышная, маленькая, блистая яркими коричневыми глазами, она вела постоянную игру, поддразнивая всех рискованными шуточками, но при этом в ее лаборатории царил строгий порядок. Гурам там пользовался аппаратурой и утверждал, что когда Виктория Андреевна не права, надо первым делом просить у нее прощения.
Дядя Григол оказался статным, седоусым, неспешным красавцем из тех грузин, которых старость только украшает. Он принял гостей с поклоном, повел по саду, где деревья были словно иллюминированы хурмой, мандаринами, лиловыми лампочками инжира. Кое-где листва облетела, но отовсюду, сквозь ветви, светились оранжевые, желтые, карминовые, охряные…
— Уникально! — повторяла Вика и требовала восторгов от Шаликова.
Дом стоял между садом и двором. Дом был длинный, двухэтажный, с деревянной галереей по фасаду, множеством комнат, по коридору носились детишки, ходили женщины, дядя Григол знакомил с невестками, дочерьми, внуками, тетушками.
Мужчины во дворе расставляли столы, стулья, носили бутыли с вином.
Застолье вел дядя Григол. Он сидел во главе стола, теперь уже в черном пиджаке, украшенном множеством орденов, медалей, значков. Как сообщил Гурам, во время войны дядя Григол был проводником наших альпинистов в горах, тех, что обороняли перевалы.
Сменял тамаду Шота, сухонький старичок, бывший начальник почты, так он представился, ныне консультант хора ветеранов труда и председатель комитета содействия чему-то.
Стол убрали цветами, грузинская еда, пахучая, малознакомая, сияла всеми красками — сациви, красное лобио, чахохбили, сулугуни, маринованная капуста, аджарские хачапури, горшочки с чанахи, теплые лаваши, все еле умещалось, украшенное перцами, блестело зернами граната.
Григол произносил тосты за каждого из гостей, славил прелесть Вики, силу и чистоту ее взгляда, ее умение радоваться жизни, — надо отдать ему должное, он сумел многое разглядеть и угадать; благодарил Шаликова за согласие посетить их бедное, заброшенное селение, призывал детей и внуков запомнить этот день, когда им посчастливилось увидеть великого русского ученого, — впервые в этом доме сидит за столом с ними академик-лауреат, известный во всем мире.
Шаликов хотел поправить, что он всего лишь член-корреспондент, но Гурам тихо сказал, что это ни к чему, для дяди аспирант — такое же почетное звание, как доктор наук, и Гурам боится, как бы после защиты, став кандидатом наук, не потерять в его глазах: «кандидат» — слово несолидное. Шаликов, смеясь, согласился, ибо и сам он, по сути, тоже пребывал в кандидатах в академики.
На мангалах готовили шашлыки, молодые обносили гостей новыми блюдами. Вика заставила Шаликова отведать маленькую рыбку цоцхали, еще какие-то лепешки, все это надо было запивать вином, Григол велел принести вино 1963 года, особое, солнечное.
Шаликову была приятна почтительность молодых и то, как все аккуратно ели и пили. Но самое замечательное наступило, когда запели грузинские песни. Хор сложился сразу, пели улыбаясь друг другу, пели самозабвенно, хотелось им подпевать.
Слуха у Шаликова не было, он боялся испортить пение, завидовал Вике, которая пошла танцевать, он и танцевать не умел, ему стало грустно за свою жизнь, неспособную для праздников.
— Вы правильно поставили меня на место, — сказал он Вике, — я скучен для женщин.
— Как поют, как поют! — повторяла Вика.
После каждой песни все смотрели на Шаликова, и он благодарно кивал, показывая, что хочет слушать еще и еще. Было удивительно, что поют для них, в сущности незнакомых людей, что все пиршество, все яства приготовлены для них двоих. За что, за какие заслуги? Они приехали и уедут и больше не увидятся. Ничего другого, кроме гостеприимства, бескорыстного, от этого счастливого, не было, и теплая волна благодарности всем этим людям подняла его, чтобы произнести тост, но в последнюю минуту Вика удержала его: ведет стол тамада, не положено самовольно нарушать его права, гостеприимство не напрашивается на похвалу.
Принесли новые шашлыки из осетрины.
— Это и есть сюрприз? — спрашивала Вика, Гурам заговорщицки подмигивал, просил терпения, подливал им вина, рассказывал всем о заслугах Шаликова, Шаликов рассказывал о диссертации Гурама, застолье разбилось на малые группы.
Дядя Шота попросил выпить за ученых, которые создали атомную бомбу на страх империалистам. Все аплодировали Шаликову, который пытался объяснить, что они не имеют отношения к бомбе и нет в ней заслуги ни наших ученых, ни мировой науки. Его не слушали: по словам Гурама, «когда пируют, нужно настроение, а не истина», — так он изрек по-английски.
Вечернее солнце золотило верхушки гор, во дворе молодые люди возились с какими-то стойками. Шаликов спросил — что это? Гурам приложил палец к губам. Шли к чему-то приготовления.
Налили какого-то легкого, почти бесцветного вина. Вика уговаривала Шаликова попробовать.
— Нет, нет, давайте без принуды, — слабо отбивался он.
— Вы пьяны, — она чмокнула его в щеку. — Как хорошо, я тоже пьяна.
Откуда-то из молодости ему вспомнились стихи Николая Тихонова о Грузии:
…И на дне стаканов многих
Видел женщину одну.
Он горячо читал стихи, обращаясь к Вике, и с тем же пылом заговорил о прекрасном умении грузин радоваться жизни, мудрейший народ, ибо в радости больше мудрости, чем в учености.
Он говорил, не замечая, как с земли отодвинули железные плиты и там открылась черная забетонированная яма. Приготовления кончились, раздалась команда дяди Григола, два его рослых внука потянули цепи, перекинутые через блок. Разговоры стихли, в тишине раздавался металлический скрип.
— Смотрите! — сказал кто-то.
Из ямы показалось что-то черное, плоское, оно стало подниматься выше, выше, обозначилась фуражка, под ней голова, она росла, что-то знакомое увиделось в ее чертах. Большое, темное продолжало выдвигаться из ямы — шея… плечи… усы… Можно было подумать, что это бюст, но оно все выползало. Шинель, шинель… ей не было конца, наконец появились сапоги. Фигура, охваченная цепями, еще двигалась вверх, поднялась над землей, остановилась, покачиваясь, и повернулась к столу.
Вика вскрикнула, прижалась к Шаликову.
Гурам просиял.
— Колоссально, а? — допытывался он. Рассказал, что, когда принялись сносить памятники вождям, дядя Григол приехал в райцентр и купил этот памятник, назначенный к сносу. Заплатил за него по весу, да еще скидку потребовал, как участнику войны, и с великими трудами привез его сюда. Сделал специальную яму, установил и прячет его здесь. По праздникам поднимает, люди приходят посмотреть.
