Девушка смотрела на него снизу вверх, и от этого лицо ее, чистой матовой белизны, казалось немного торжественным.
Даже вот так, вблизи, она походила на девочку. Фигурка тоненькая, перехваченная в талии цветным пояском, светлые глаза, затененные густыми ресницами, широко открыты, в них веселое любопытство; пышные каштановые волосы заплетены в тугую косу. Но стоило присмотреться к этой слабой на вид девушке, к тому, как смело развернуты ее плечи, как иногда упрямо сжимаются ее губы, как она независимо вскидывает свою маленькую голову, стоило присмотреться — и сразу перед вами вставал взрослый сложившийся человек.
Услышав звонок, она заторопилась.
— Дайте руку, Павел Гордеевич, я вас проведу в зал.
Когда сеанс окончился и они вышли из клуба, Аннушка была молчалива. Они остановились на деревянном мостике через речушку.
— Как это хорошо! — вздохнула девушка.
— О чем это вы?
— Да вот, есть такие кинокартины: когда смотришь — смеешься, а потом думаешь как о большой правде… А как вы себя чувствуете после войны? — неожиданно спросила она. — Я слышала разговоры на шахте: один за вас, другой против. Одни говорят — дельный, другие — беспокойный. А на самом деле какой вы?
— Какой я? — Рогов помедлил. — Такой же, как все.
— Как Дробот?
Рогов невольно рассмеялся.
— Ну, это, знаете, довольно зло! Не знаю, хуже или лучше, но не такой, как Дробот.
— А скажите, вам не скучно на руднике?
— А если скажу, что скучно?
— Я не поверю.
— Почему?
Аннушка вздохнула, поправила на плечах косынку, огляделась вокруг и заговорила быстро, полушепотом:
— Потому что нет лучше места на земле, чем наш рудник! Понимаете? Нет! Все здесь новое, молодое, сильное… И люди, и работа, и даже песни как-то лучше поются.
— А еще почему?
— И еще… я здесь жить начала по-настоящему, по-взрослому.
Рогов полюбопытствовал:
— Сколько же взрослому человеку лет?
— Девятнадцать! Видите? Но разговор о вас…
— Точнее, о руднике, — поправил Рогов и замолчал.
Речка сонно болтала с прибрежными камнями. Ночь летела над теплой землей. Большая оранжевая луна висела над гребнем невысокой горы. Гудели моторы на эстакадах ближней шахты. На путях трудолюбиво пыхтел маневровый паровозик. В нагорных улицах девичий хор выводил проголосную песню. От всего этого повеяло таким покоем, таким миром, что Рогов невольно затаил дыхание. И даже не заметил, как заговорил, медленно, убежденно:
— Аннушка… хорошие вы слова сказали, но я сказал бы их иначе: нет лучше места в мире, чем наша большая земля… Своя земля. На тысячи верст своя земля. Вот в чем главное. Поэтому и рудник дорог, и шахта, и люди. Вот сейчас ночь, тишина… А вдруг бы мы с вами совершили сейчас невозможное — ухватились бы за край кузбасской земли у подножья Алатау и приподняли бы его… А? Посмотрите-ка, что мы увидели бы! Ночь, а сразу над землей стало светло. Видите, сколько забоев, сколько людей, слышите, какой грохот поднимается к самому небу?
Рогов вздохнул, ссутулил плечи и закончил немного будничным тоном:
— А вот эти огни слева — это наш рудник. Но что это там делается на «Капитальной»? Посмотрите! В некоторых лавах темно. Почему там не работают? А недалеко от рудничного двора стоит целый состав, груженный углем. Почему он стоит? Почему машинист не торопится? Ну как тут не поругаться с начальником подземного транспорта?
Аннушка засмеялась негромко.
— Начали вы стихами..
— А кончил прозой? — подхватил Рогов. — Вот вам и сказ весь — почему я беспокойный.
— Это хорошо… — девушка зябко повела плечами. — Верно вы сказали… Значит, вам не может быть скучно!
Рогов отшутился:
— Давайте о чем-нибудь другом.
— О чем же? О звездах я не умею.
— Я тоже.
— Тогда помолчим, хотя Коля Дубинцев часто мне говорит, что я не умею молчать.
— Коля Дубинцев?
— Да… техник… Теперь на вашем пятом участке работает горным мастером. Разве вы не знаете? Это… — она на секунду замялась, а потом, решительно приподняв личико, добавила: — Это мой близкий друг.
— Знаю! — вспомнил Рогов. — Такой невысокий, физкультурник. И глаза… В глазах у него так же светит, как в камешке на вашем кольце?
— Вот-вот! — обрадовалась Аннушка. — Хороший ведь, правда?
И оттого, что вопрос этот прозвучал как признание, она смутилась и тут же попросила:
— Проводите меня, Павел Гордеевич.
Пошли по зыбкому дощатому тротуару в пятнистой лунной тени. Рогов вдруг вспомнил, что послал Дубинцева в шахту не по графику, а вне очереди. Дело было совершенно неотложное, но, подумав сейчас об этом, он даже плечами передернул: выходит так, что он заслал парня в шахту, а сам разгуливает с его девушкой, на луну вздыхает. Смена кончается в двенадцать ночи, еще, чего доброго, встретится этот Коля — совсем красиво получится.
Он наскоро простился, прошел немного по улице и вдруг затосковал. Отчего бы это? Тридцать лет? Чепуха! Может быть, оттого сосет под сердцем, что не все благополучно с работой? На такой вопрос трудно ответить — шахта не оранжерея: ее не выровняешь под линеечку. Да и нужно ли её выравнивать? Разве в этом дело? А начинать нужно. И чем скорее, тем лучше!
Быстро дошел до своего дома, но тут заметил свет в окнах маркшейдера Хомякова и постучался к нему. Соседи чаевничали. У них были гости — районный инженер Нефедов и племянница хозяйки Оленька Позднякова.
Маркшейдер отложил в сторону, газету, вздернул очки на загорелый узкий лоб и пригласил к столу.
— Вот, извольте-ка, с вареньем… — пододвинул он граненую синюю вазочку. — Собственноручное Марии Дмитриевны..
Рогов и сам не понимал, что его привлекало в супружеской чете Хомяковых. Старики жили тихо и незаметно. Маркшейдер увлекался международной политикой, часто целыми часами рассуждая по самому, казалось бы, незначительному поводу. Жена его, Мария Дмитриевна, слушая пространные речи мужа, обыкновенно во всем соглашалась с ним и шумно вздыхала.
Инженера Нефедова Рогов застал здесь впервые. Это был человек страстной приверженности к своему делу, стремительный, запальчивый в речах, когда защищал в чем-нибудь «свой район», «свой план», «свои бригады». Немного грузноватый, коротконогий, он день и ночь носился по шахте, что-то разыскивая, устраивая, перемещая. На лице его постоянно можно было видеть и радость, и удивление, и тревогу, словно он только что совершил потрясающее открытие и не знает, куда с этим деться. Рогов с ним часто встречался, но разговора по душам до сих пор не случалось.
Оленька Позднякова — стенографистка местной газеты — всегда имела в запасе самые свежие, самые разнообразные новости, но на изложение их у нее обыкновенно недоставало терпения и последовательности, от этого новости выглядели немного встрепанно. Вот и сегодня, за каких-нибудь пять минут Оленька успела сообщить об итогах сессии Генеральной Ассамблеи, о том, что Украина успешно заканчивает уборку хлебов, что на экраны вышел новый фильм, что железная дорога Барнаул — Сталинск — Абакан будет проложена в десяти километрах от рудника, что мотористка девятой шахты Есаулова родила тройню, что редактор городской газеты заболел гриппом, а господин Черчилль разразился очередной антисоветской речью.
Выпалив все это одним духом, Оленька с не меньшим вдохновением принялась жевать домашний коржик, а Герасим Петрович пустился в пространные рассуждения по поводу новостей племянницы. Нефедов улыбался, заложив руки за спинку стула, прижав подбородок к плечу, словно разглядывал что-то диковинное.
Рогов обыкновенно ограничивался скупыми замечаниями, но сегодня была какая-то внутренняя потребность выговориться. Едва маркшейдер коснулся поведения англо-американских союзников на Генеральной Ассамблее, как он прервал его, сказав, что наших советских дипломатов нужно поддерживать в их нелегкой борьбе настоящими большими делами.
— Совершенно правильно! — быстро согласился Хомяков. — За нашими дипломатами двухсотмиллионный народ!
— Во-во! — почему-то обрадовался Нефедов.
— Я говорю не вообще о народе, а о руднике! — Глухо перебил Рогов и положил на край стола крупные кулаки. — Я говорю даже не о руднике, а о нас, о том, как мы работаем и как должны работать… Скажите откровенно, Герасим Петрович, неужели вы не видите, как неважно действуют даже те шахты, которые выполняют план?
— О! О! — воскликнул Хомяков, словно в испуге. — Я знаю, Павел Гордеевич, что мы неважно работаем! У меня у самого иной раз кулаки чешутся — так повоевать хочется. Только я не знаю, против чего воевать!
— Против рутины! — почти выкрикнул Рогов, от чего хозяйка вздрогнула, а Оленька удивленно посмотрела на гневное лицо гостя.
— Во-во! — снова обрадовался Нефедов и необычайно быстро, как-то всем телом, повернулся к Рогову.
