— Что же мне делать?
— То, что всегда, — ответил Солод. — Жаль, Федор, что я сказал тебе об этом. Держись, друг. Будь молодчиной.
Солод отвернулся: ему, видимо, было трудно сдержать удовлетворенную, насмешливую улыбку. Если бы Федор заметил ее, он бы подумал: Ивану Николаевичу приятно от того, что испортил праздник... Да что Федор может заметить сейчас?..
К беседке подошла Валентина.
— Что там за секреты?.. Садитесь за стол, не разлей вода.
Федору наливали вина, тянулись к нему рюмками и бокалами. Он пытался улыбаться, даже пошутил, что хорошо, если бы еженедельно можно было быть именинником.
К счастью, уже вечерело, а свет на веранде был не таким ярким, чтобы гости и Валентина могли заметить разительные перемены на его лице.
Георгий Кузьмич покосился на Лиду и Ивана Николаевича, перешептывающихся между собой, и, подвернув усы, воскликнул:
— Теперь послушайте мой тост!.. Горько!.. Полынь-трава! Слышите?.. Горько!
Валентина засмеялась.
— Короткий у вас тост, папа.
Федор, пытаясь овладеть собой, тоже улыбнулся. Улыбка у него вышла невеселой, искусственной. Но всем было весело, все смеялись, шутили, и поэтому никто не замечал, сколько усилий прилагает именинник, чтобы тоже казаться веселым.
— Короткий тост, зато яркий, — сказал он с некоторым опозданием.
Все за столом закричали:
— Горько! Горько!
Лида опустила глаза, покраснела. Не спасла и загорелая кожа. Иван Николаевич, который был значительно выше ее, навис над ее головой своим улыбающимся лицом.
— Ну, что же, — прищурив глаза, сказал он. — Если требуют массы...
Положив правую руку на белую прядь в Лидиных волосах, а левой взяв за подбородок, он поцеловал ее в полные губы.
— Да, да, голубочки сизые, — хлопал в ладоши Гордый.
— Значит, стихийная свадьба? — Попытался пошутить Федор.
— Нет, это только заявка на свадьбу, — засмеялась Лида.
— Горько! — Воскликнул Кузьмич. — Пишите еще одну заявку для уверенности.
— Ого! — Сказала Прасковья Марковна. — Как видно, моему старому эта заявка больше понравилась, чем молодым.
— Гм... им это в новинку, а мне молодость вспомнилась. Когда-то и мне с тобой целоваться нравилось. А сейчас...
— Это намек! — Воскликнул Солод. — Горько!
— А что же вы думаете?.. Конечно, намек. Вы же сами не догадаетесь, что и старые тянутся к увядшим цветам молодости...
Гордый под общий смех и плеск ладоней поцеловал Марковну.
Над поселком стояла тишина. Только издалека доносился гудок паровоза, который отходил от завода с платформами, нагруженными чугуном и сталью. Тихо шелестели листья яблонь и дикого винограда, обвивающего родительскую веранду Федора. Где-то прозвенел трамвай.
Олег находился в пионерском лагере недалеко от поселка. Валентина вчера его навещала, но виделась с ним только минут десять.
— Как там наш Олежек? — Подумала она вслух.
— Их уже спать уложили, — со вздохом сказала Прасковья Марковна.
— Который же час? — Спросила Лида, которой после разлуки с Иваном Николаевичем не очень хотелось засиживаться в гостях. Вечер был прекрасный, лунный. В такие вечера хорошо пройтись по днепровским берегам, подышать свежим воздухом, расспросить Ивана о поездке, о Москве, о столичных театрах.
— Вот что, — поднялся Гордый. — У меня, друзья, есть еще один тост. Оно, конечно, хорошо чувствовать себя отцом, но надо, чтобы дети помнили и тех родителей, которые их породили и не имеют возможности сейчас радоваться их успехам. Выпьем за родителей, которых скосила вражеская пуля. Выпьем за родных родителей Валентины и за родного отца Олега. Пухом им земля.
На глазах Гордого появилась непрошенная слеза, и он украдкой смахнул ее ладонью.
— Благородный тост, — поднялся за столом Солод. — Живые не имеют права забывать о мертвых.
Все встали с наполненными бокалами в руках. Встал и Федор. Но голова его опускалась все ниже и ниже, а глаза были направлены в пустую тарелку, стоявшую перед ним. Ему казалось, что если он поднимет сейчас голову, посмотрит людям в глаза, все сразу поймут, какое большое преступление каменным гнетом лежит на его душе. Он слышал, как звякнули бокалы в руках гостей, как смачно кряхтел Гордый, вытирая усы после выпитого вина, как скрипнули стулья и зашелестел шелк на женщинах, когда все снова сели. Он только слышал, но ничего не видел перед собой. Он один стоял за столом, понимая, что надо сесть, но сесть не мог, как не мог и поднять головы. Ноги не сгибались, словно были налиты чугуном. В его руках мелко дрожал не выпитый бокал. Лицо Федора было таким бледным, что все это заметили.
— Что с тобой? — Бросилась к нему Валентина.
— Ничего. Я не могу больше пить.
— Э-э, нехорошо, голуб сизый... Нехорошо. Как же это понимать? — Хмурился Гордый.
— Папа, не надо заставлять... Может, действительно ему не идет вино.
Валентина подошла к Федору, взяла его за руку у самого плеча. Она не замечала, чтобы Федор в этот вечер много пил. И вообще его нельзя было в этом винить. Что же с ним произошло?..
Наконец Федор поднял голову и грустно спросил:
— Валя, когда я усыновлю Олега?
Федор сам не знал, почему он поставил Валентине этот неуместный вопрос. Сказал он механически, поймав в своей памяти одну из старых мыслей, которые его всегда волновали.
— Ну, что ты, Федя?.. В другой раз поговорим об этом.
Теперь уже Валентина была совсем удивлена. Возможно, он действительно больше выпил, чем мог, а она, поддавшись общему веселому настроению, этого не заметила?
— Но Валентина Георгиевна носит ваше имя, Георгий Кузьмич, — сказал Солод, чтобы как-то оправдать Федора.
— Видишь, Иван, — сказал Кузьмич, — я даже не знал имени Валюшиного отца. А с Олегом иначе. Возможно, для него будет гордостью носить имя родного отца, который погиб смертью храбрых. Разве это для тебя обидно, Федор?
— Нет, здесь что-то не то... На работе не в порядке? — Заглядывая в глаза Федору, спрашивала Валентина.
— Позвольте мне отдохнуть... Я очень плохо себя чувствую.
Федор, шатаясь, вышел из-за стола. Когда он проходил мимо Солода, тот недовольно буркнул:
— Что ты действительно раскис?..
Валентина отвела Федора в спальню, сбила подушки, помогла ему раздеться. Как только она касалась его тела, Федор вздрагивал, словно его пекли горячим железом. Ему казалось, что ее руки прикасались к ранам в его душе, ощупывали его совесть и находили в ней те незаживающие язвы, которые Федору мешали жить. Ему было стыдно перед этими милыми, нежными руками. Как он мог забыть о своем преступлении, совершенном там, на вокзале?
Восемь лет он прожил счастливо. Сердце говорило, совесть спала. Это неожиданное письмо ее разбудило. И теперь заговорили вместе, споря между собой, — сердце и совесть. Почему Солод не скрыл от него и это письмо?.. Он единственный человек, который знает правду о Федоре Голубенко. Рассказать обо всем Валентине? Рассказать и избавиться от этого бремени? Как она отнесется к нему, когда узнает обо всем?.. Сомнений не было — Валентина уйдет от него в тот же день. Нет, он не может ее никому отдать. В конце концов, разве она не счастлива с ним?.. Вот она склоняется над своим Федором, такая отзывчивая, сердечная, заботливая. И может, она его не только уважает как своего ближайшего друга, но даже немного любит?.. Федор потянулся к Валентине, крепко обхватил ее руками, притянул к себе на грудь, до половины покрытую одеялом.
— Валя!.. Кровь моя, дыхание мое!.. Никому, никому тебя не отдам.
— Но меня никто и не захочет взять, — попыталась шутить Валентина, не вырываясь из его объятий. — Успокойся. Поспи немного. Мне надо с гостями попрощаться.
Но Федор не выпускал ее из своих рук.
— Какие гости?.. Все домашние, свои. Я прошу тебя — побудь со мной. Я не могу тебя сейчас отпустить. Кажется, отпущу — и больше ты не придешь.
— Да что это с тобой?
Валентина положила ладонь ему на лоб. Голова у Федора горела, как в лихорадке. Дыхание его было необыкновенно горячим.
— Ну, хорошо. Я не пойду.
Вера и Лиза Миронова были близнецами. Когда они одевались в одинаковые платья, их нельзя было различить. Даже небольшие родинки у одной и у другой на левой щеке. Несколько лет назад, когда Вера вернулась от тети Даши, что брала ее на воспитание еще в детстве, они сами радовались этому, морочили головы ребятам! Лиза приходила на свидание к Вериным, а Вера — к Лизиным.
Но с некоторых пор они не мирились. После смерти матери Вера и Лиза даже дом поделили на две половины и теперь иногда встречались только в тесном коридорчике, который пока оставался общим.
Раздел имущества и дома состоялся по инициативе Веры. Первый серьезный конфликт между ними возник тогда, когда Лиза подала заявление на курсы шоферов. Сестра никак не соглашалась с тем, что красивая, белолицая Лиза скоро должна стать шофером. Она доказывала, что водительское дело — не для женщин, а если и для женщин, то для таких, которые не имеют надежды выйти замуж. Лиза не послушалась Веры, окончила курсы, получила грузовую автомашину и уже два года работала в заводской автоколонне. Сначала было нелегко — водительская братия смеялась над ней, пыталась подстроить подвох, чтобы потом посмеяться всем вместе. Но вскоре Лиза доказала, что смеяться над ней без отплаты нельзя. Когда у одного водителя, который больше всего смеялся над Лизой, заело что-то в моторе, она подошла к машине, осмотрела ее, достала из кармана комбинезона серебряную монету.
