Анка почувствовала, как у нее внезапно слабеют, подламываются в коленях ноги, и она опустилась на жесткую, выжженную солнцем траву. Силы оставили ее. Она развернула записку и прочла наспех набросанные карандашом короткие строки:
«Милая, родная Аннушка!
Я очень тороплюсь. Жди письма. Це-
лую, люблю навсегда.
Яков».
— Куда же ты улетел, Яша?.. — сдерживая рыдания, прошептала Анка. — Когда же я теперь увижу тебя?.. Ах, счастье!.. Счастье… Ты только издали улыбаешься: мне, а в руки не даешься…
XIII
Еще до захода солнца на морском горизонте показалась флотилия Бронзокосской МРС.
Суда шли с разных сторон, и по мере их приближения к Косе интервалы между ними заметно уменьшались. Моторы работали с полной нагрузкой, и от набегавших волн, ударявшихся о форштевни, разлетались в стороны фонтаны сверкающих брызг.
Слева от «Буревестника» шли «Темрюк», «Азов» и «Ейск», справа — «Таганрог», «Керчь», «Бердянск», «Мариуполь». У самой Косы интервалы сократились настолько, что суда сблизились вплотную. Зотов сложил ладони рупором, крикнул с «Темрюка».
— Слыхали?
Дубов кивнул головой.
— Видать, придется сменить винцарады на шинели, а дубовые колотушки на винтовки!
— Нужно будет — сменим! — ответил Дубов. — А перед фашистской сволочью, головы не склоним. Это им не Франция и не Австрия, а Советская Россия!.. — и он поднял руку со сжатыми в кулак пальцами.
«Буревестник» обогнул косу и вошел в залив. Жуков стоял, прислонившись спиной к мачте, и смотрел на берег, усеянный людьми. Он не заметил ни одного взмаха платком, ни одной поднятой для приветствия руки, не услыхал: ни одного радостного возгласа, которыми обычно хуторяне встречали рыбаков, благополучно возвращавшихся с моря домой. Люди, пришибленные общим горем, внезапно обрушившимся на них, стояли печальные и безмолвные. И Жуков понимал, как неизмеримо велико это горе, как глубока боль, которую ощутил в своем сердце каждый советский человек, узнав о вероломном нападении гитлеровских разбойников…
На пирсе стояли Кавун, Васильев и Кострюков, поджидая суда. Первым пришвартовался «Буревестник». Становились на прикол поочередно «Темрюк», «Ейск» и остальные суда. На деревянном помосте пирса сразу стало людно.
— Это чудовищно… но факт… — покачал головой Жуков, подходя к Васильеву, Кавуну и Кострюкову. — Какая неслыханная подлость! Без объявления… из-за угла напасть.
— Они на рассвете, когда люди спали, наши города бомбили, — сказал Кострюков. — По радио передавали.
У Жукова задергалась щека.
— На рассвете?.. Города бомбили?..
— Бомбили, — подтвердил Васильев. — Севастополь, Одессу, Киев, Минск…
К Жукову подошел шофер, слегка потянул за рукав гимнастерки:
— Андрей Андреевич, едемте скорее. Вас вызывают в обком.
— Едем, едем, — заторопился Жуков. — До свидания, товарищи…
На взгорке, у обрыва, возле райкомовской машины стояли Анка и Евгенушка. Девочки играли в стороне, о чем-то беззаботно щебетали. Дубов сдавал приемщику рыбу, и Евгенушка дожидалась его. Жуков поздоровался с подругами, пристально посмотрел на них, спросил Анку:
— Орлов был на Косе? — тут же, досадуя на себя, подумал: «К чему этот вопрос?»
Анка покачала головой:
— Нет, не был. Прилетал его товарищ. Орлова срочно отозвало командование.
— Так… — задумчиво произнес Жуков. — Война — не мать родна.
Евгенушка заплакала.
— А вот падать духом не следует, Евгения Ивановна. Надо крепиться.
— Андрей Андреевич, пора, — напомнил шофер.
— Поехали, — Жуков сел в машину. Он еще раз взглянул на Анку и Евгенушку, ободряюще сказал: — Крепитесь! — и кивнул шоферу: — В обком!..
Всю ночь шли приготовления к проводам рыбаков, призванных по мобилизации. Во всех окнах светились огни, никто не спал. До сна ли было? Война — не прогулка, и все понимали, что многим не суждено вернуться в родной дом.
После внеочередного партийного собрания, на котором был избран секретарем парторганизации Григорий Васильев, Анка и Евгенушка пошли домой вместе. Анка должна была взять Валю, но девочки уснули еще с вечера. Она решила не будить дочь, осталась помогать подруге печь хлебы, сушить сухари, жарить мясо. Ожидая мужа, Евгенушка поминутно оглядывалась на дверь. Прислушивалась.
— Осталось быть вместе несколько часов, а его все нет. Время-то уж за полночь?
— Ах, Гена! Надо же ему проститься с рыбаками, — упрекнула ее Анка.
— Пора бы и дома быть.
— Не на гулянке, чай, пропадает. Тебе ли не знать своего мужа.
— Знаю, — сквозь слезы проговорила Евгенушка. — А сердце тревожится…
— Ох, нисколько ты не щадишь свое сердце, сама добиваешь его, дуреха, — рассердилась Анка. — Неужто нет в тебе ни капельки мужества?
— Ни капельки, — покорно согласилась Евгенушка.
— А помнишь, что сказал Андреевич? Крепиться надо.
— Да уж я и то креплюсь, подруженька, — всхлипнула Евгенушка.
— А ну, поскорее вытри слезы. Слышь, калитка хлопнула. Ему, небось, и без того тяжко.
Скрипнула дверь, и в жарко натопленную избу вошел Дубов.
— Ну, кажись, все в порядок приведено, — сказал он, снимая фуражку. — Партийные дела сдал Васильеву. Теперь можно и в путь-дорогу собираться. Ох, и натопили же вы, бабоньки…
— Погоди, погоди, — присмотрелась к нему Евгенушка. — Что-то глаза у тебя помутнели… Выпил?
— Есть немного. На прощанье, Гена.
— Немного, да еще на прощанье, так и быть, можно, — она обняла мужа, припала головой к его груди.
Анка заторопилась:
— Пойду. А ты, Виталий, отдыхай перед дорогой.
— Не спеши, — оказал Дубов. — Поужинай с нами.
— Не могу. Отец на дежурстве, дома никого нет. А дочка пусть у вас спит. До завтра! — и она ушла.
Рано утром со всех концов хутора потянулись бронзокосцы к сельсовету, где ожидали мобилизованных два колхозных грузовика. Одни шли молча, глядя на пыльную дорогу, другие пели веселые песни, третьи неутешно плакали. Сашка-моторист, изрядно выпивший, прощался с малыми и старыми, награждая всех звонкими поцелуями. Девушки, убегая от его крепких объятий, с визгом рассыпались в стороны.
— Эх-те, жиголо вам в бок! — весело грозил им Сашка. — Такого парня чураетесь? Да я, можно оказать, первый на Косе жених-раскрасавец, а?
— Только слегка засидевшийся в невестах!
— Устарел малость! — дразнили его девушки.
— Это я-а-а-а в невестах? — Сашка сделал зверское лицо и бросился за ними вдогонку. — Вот сейчас я вам покажу невесту!..
Дмитрий Зотов уже стоял возле грузовиков со своей голубоглазой Таней и о чем-то тихо разговаривал с ней. К ним подошли Дубов и Евгенушка с дочкой.
— Не пора ли трогаться, годо́к? — спросил Дубов.
— Пора, — ответил Зотов.
Из сельсовета выбежала Анка, окликнула Дубова:
— Виталий! Возьми список. Ты за старшего, — и скомандовала: — По машинам!
За Анкой вышел Васильев.
— Да не торопи ты людей, Анка! — взмолилась Евгенушка. — Дай наглядеться перед разлукой такой…
— Опаздывают, Евгения Ивановна. Уже намного опаздывают, — и Васильев постучал пальцем по ручным часам. — А что скажут в военкомате? Моторы!..
Водители завели моторы. Дубов поцеловал соленые от слез губы жены, прижал к сердцу дочку. Часто мигая веками, поспешно отвернулся и сердито толкнул в бок Зотова:
— Ну, что рот разинул, Митя! Прощайся давай, — он пожал Васильеву и Анке руку, взобрался на кузов, крикнул: — По машинам!..
Грузовики выбежали за хутор и через две-три минуты скрылись за пригорком. В воздухе повисло облако медленно оседавшей серой пыли. Все стояли не шевелясь и молча глядели на пригорок. Но вот кто-то кашлянул, кто-то всхлипнул, разорвав оцепенение. В толпе приглушенно зашумели, послышался голос Анки:
— Не надо, Танюша… Успокойся.
Плакала жена Зотова. Евгенушка посмотрела на Таню. Глаза ее стали сухими и строгими. Она подумала:
«Если все мы только и делать станем, что плакать, то немного помощи будет от нас фронту. Этак недолго совсем раскиснуть. А это врагу на руку… Прав Жуков, не надо терять мужества…»
Евгенушка вдруг почувствовала, как в душе ее горячей волной поднялась гордость за своего мужа и его товарищей, ушедших сражаться за Советскую Отчизну. Она ласково обняла Таню и, к удивлению Анки, твердо произнесла:
— Крепись, солдатка. Не плачь, — но голос ее дрогнул, из глаз брызнули слезы.
— Да как же не заплачешь, — тихо заговорила Таня, — когда жизнь-то наша вон как повернулась… Только было расцвела, как яблонька весной… и на тебе — война… Кому она нужна?
— Правильно говоришь, дочка, — сказал Васильев. — Добились мы настоящей светлой жизни, и война нам не нужна. Но что поделаешь? Не мы ее затеяли.
