— Это правда, — согласилась Акимовна, вздыхая. — Всем, голубчик ты мой.
Жуков пожаловался:
— Думал повидать Васильева и Кострюкова, потолковать с ними… А поглядишь — толковать-то и не о чем, — и махнул рукой. — Везде нужда в людях.
— Ох, нужны руки всюду.
— Хлеба вон в колхозах уродились невиданные, а убирать некому. И фронт все ближе и ближе к нам подкатывается.
— Прет, вражина, как на сломанную голову, — глаза Акимовны загорелись гневом.
— Торопятся, мерзавцы, побольше заглотать… Правда, успехи гитлеровцев и отход наших армий — дело временное. Однако нельзя же оставлять врагу такое богатство, как хлеб.
— Чтоб им подавиться нашим добром.
— Думал я, может рыбаков бросить на помощь полеводческим колхозам.
— А кто же рыбу промышлять будет?
— В том-то и дело, Акимовна. То плохая стратегия — один участок фронта укреплять, а другой оголять.
— Как же беде помочь?
— Поеду в город. Там, пожалуй, я скорее найду людей. Хлеб надо спасти во что бы то ни стало. Ну, спасибо тебе, Акимовна, за привет и ласку. Передай поклон Кострюкову, Васильеву, Кавуну, всем рыбакам и рыбачкам. Особый поклон Кузьмичу и всей старой гвардии.
— Непременно передам, Андреевич. Счастливо тебе.
Возле сельсовета жуковскую машину остановила Анка. С нею была Евгенушка.
— Мы к вам с жалобой, товарищ Жуков, — забыв поздороваться, сказала Анка. — Я звонила в райком, да не застала вас.
— Здравствуйте, бабоньки. На что или кого жалуетесь?
— На Васильева.
— Да ну? Вот уж не подумал бы, чтоб ему удалось обидеть таких боевых женщин.
— А вот обидел и очень, — быстро, горячо заговорила Евгенушка. — Не разрешает выходить в море. Все бабы и девчата на лове, а мы разве хуже иных-прочих?..
— «Ты, говорит, власть, — перебила подругу Анка, — и должна следить за порядком на хуторе…» А по-моему, сторожить хутор и Акимовна может.
— А мне он что сказал? — в свою очередь перебила ее Евгенушка. — «С твоей ли, говорит, сердечной болячкой в море выходить… Только мешать другим будешь… Лучше школу готовь к новому учебному году…» Как будто я без него не знаю. Да ведь сейчас самое горячее время на промысле.
— Вот что, друзья мои… — Жуков подумал и продолжал: — Вы, конечно, правы, но… и Васильев прав. Каждый из нас должен оставаться на своем месте. И здесь дела запускать не следует.
Анка и Евгенушка молча переглянулись.
— Что? — засмеялся Жуков. — Думаете, и я против вас? Нет, всегда поддержу, встану на вашу сторону. Но на этот раз Васильев прав. Ничего не могу поделать, — и кивнул шоферу: — Трогай…
— Вот тебе и пожаловались, — развела руками озадаченная Анка, когда райкомовский «газик» запылил по улице.
Активную деятельность проявлял и Бирюк в первые дни войны. Он изъявил желание отправиться добровольно на фронт. В военкомате ему отказали наотрез, как инвалиду. Бирюк и сам знал, что ему откажут, потому и просился добровольцем. Встречному и поперечному он жаловался, что не дают ему «немчуру колошматить». Но когда потребовались люди в рыболовецкие бригады, куда пошли старики и подростки, женщины и девушки, патриотический пыл Бирюка сразу остыл. Здоровый, сильный парень, он вдруг стал еще сильнее припадать на ногу, завел себе для опоры палку.
Как-то, вернувшись из района, Анка сказала:
— Ну, Харитон, я ничего не могла достать в Белужьем: ни карандаша, ни ручки, ни бумаги, ни конвертов, ни перьев, ни мастики для печати. Жукова не застала, он и днюет и ночует в колхозах. Поеду в город.
— Что вы, Анна Софроновна, зачем утруждать себя, — запротестовал Бирюк. — Давайте я съезжу.
— Куда тебе с больной ногой. Сиди уж…
— Да ни черта с ней не сделается. Не дозволю я, чтобы вы в дороге маялись. Я мигом обернусь.
Анка согласилась, и Бирюк уехал на первой попутной машине, которые часто проходили мимо хутора.
Опрятный домик из двух комнат и кухни, обнесенный высоким деревянным забором, стоял на самой окраине города. Он принадлежал мастеру токарного цеха металлургического завода Моисею Ароновичу Зальцману.
Хозяин был большим любителем природы. В его небольшом уютном дворике цвели пышные красные розы, георгины, астры, росли молодые вишни, груши, яблони, сливы. Садик охватывала живая изгородь из кустов персидской сирени. По забору вился широколистый дикий виноград.
Моисею Ароновичу перевалило за пятьдесят лет, но жил он одиноким бобылем. Среди знакомых слыл Зальцман заядлым холостяком, к тому же человеком необщительным, замкнутым.
Завтракал и обедал Моисей Аронович в заводской столовой, а ужинал дома. На ужин у него были неизменные бутерброды со смальцем и черный кофе. В выходные дни Зальцман отправлялся обедать в ресторан «Чайка». Ел он обыкновенно мало, но выпивал две-три бутылки холодного пива. Обслуживал его постоянно один и тот же внимательный и услужливый официант по имени Жорж. Моисей Аронович расплачивался с официантом, неизменно оставляя рублевку «на чай», и неторопливо покидал ресторан.
Тимофей Белгородцев, отец Павла, познакомился с Зальцманом через крупного городского спекулянта Машкова, с которым был в давнишней дружбе: вдобавок в тридцатом году они оба были осуждены за хищение рыбы. Тогда же был осужден и их соучастник Петр Егоров, отец Бирюка.
Бывая в городе у Машкова, Тимофей вместе с Павлом несколько раз навещал Зальцмана. Хозяин и гость уединялись в беседке, и Павел не знал, о чем они там беседовали, что вообще так тесно связывало их. Спросить же об этом отца, угрюмого и вспыльчивого, он не осмеливался.
И вот, когда Павел десять лет тому назад бежал из колхоза и очутился в городе, разбитый и усталый, не зная, где приклонить голову, он вспомнил вдруг о домике на окраине города…
Моисей Аронович знал о судьбе Машкова и Белгородцева, В те дни, когда на Косе шел судебный процесс над расхитителями принадлежавшей государству рыбы, Зальцман пережил немало треволнений, боясь как бы на суде не всплыло и его имя. Но этого не случилось, и Зальцман успокоился.
«Крепкий народ, — подумал он о Машкове и Белгородцеве. — На таких можно положиться в любом деле…»
Но не знал Моисей Аронович, что именно Павел Белгородцев, этот сидящий сейчас перед ним парень, и выдал властям всю шайку, занимавшуюся воровством и копчением рыбы. Жертвуя собственным отцом, Павел надеялся на то, что этим искупит свою вину перед Анкой, что ему снова удастся покорить сердце зеленоглазой красавицы, родившей от него ребенка. Но он ошибся. Анка выгнала его из своей хаты. Тогда Павел бросил колхоз и сбежал из родного хутора. Моисею же Ароновичу он расписывал дело совсем иначе:
— …Дышать на хуторе стало нечем… Хочешь ты в колхоз или не хочешь, тебя не спрашивают… Загоняют всех подряд, как стадо баранов… А на черта мне их колхозы… Я хочу быть хозяином… А хозяиновать не дают! На словах у них власть народная… Свобода!.. А на деле какая-нибудь потаскуха мокрохвостая командует тобой…
Зальцман, то поглаживая ладонью лысину, то почесывая пальцем рыжеватую бороду, смотрел на Павла сквозь очки в металлической оправе немигающими, с мутным свинцовым отливом, холодными глазами. Внимательно выслушав все до конца, сказал:
— Смелый ты парень, но… неосторожный.
— А кто может подслушать нас?
— Здесь — никто. А если где-либо в другом месте поведешь ты подобные речи?
— Я не дурак. Знаю, где и что можно говорить.
— Но меня-то ты ведь не знаешь?
— Отец знал вас… Он с плохими людьми не водился.
— Кто же, по-твоему, плохие и кто хорошие? — прощупывал Зальцман гостя.
— Хорошие те, кому нет жизни при Советах.
«Горяч… — подумал Зальцман. — Но из него можно сделать полезного человека…»
А вслух сказал:
— Зря кипятиться не следует. Не ты один обижен. Сколько лет ношу я в сердце горькую обиду, а молчу. Терплю… Если бы не революция в России, я миллионером был бы. У моих родителей отняли большое состояние, а я у них был единственным наследником… Все пошло прахом: и сахарный завод, и фабрика халвичная, и ювелирный магазин, и собственные дома доходные в Киеве и Одессе. А я вот… мастеровой. Видишь, какие мозоли на руках?.. Гну спину на чужого дядю, а терплю. Не болтаю зря что и где попало. Не забывай, парень: «язык мой — враг мой»…
— Понимаю, — буркнул Павел.
— Очень хорошо, что понимаешь. И душу свою раскрывать можно перед тем, кому доверяешь как самому себе.
— Это верно.
— Я знал твоего отца как человека состоятельного, порядочного, поэтому всегда готов помочь тебе.
— Благодарствую, Моисей Аронович.
— Хочешь быть токарем? Выучу. Поступай в мой цех учеником.
— А как же с морем? Без него мне жизни нет.
— И на Косе и здесь море одно и то же. Можешь каждый день любоваться им.
