— Вот именно — не один! Именно — порядком! И получается на каждого инспектора по десятку браконьеров, если не больше. А ну-ка, попробуйте вы, молодец-удалец, справиться с десятерыми! Уверен, что отказались бы. А они не отказываются. Вы бы не ушли от десятерых, а они вынуждены гоняться за десятерыми. Да и насчет оружия… Слышали, наверное, что в низовьях недавно опять инспектора рыбнадзора застрелили? Опять-таки не инспектор, а инспектора. И он ратовал не за свое благо, в вашем понимании этого. Вот и скажите теперь, положа руку на сердце, кто же удалец-молодец? А?
Генка молчал. Даже не потому, что Михаил Венедиктович положил его на лопатки, — он не был уверен, что положил. Надо было еще разобраться в этом. Он молчал, потому что маленький и толстенький ученый, над которым, при всем уважении, вечно подтрунивали, не мужчина в глазах Генки, судил о вещах именно по-мужски и за словами его стояли подлинно мужская суровость и прямота. Генка был ошарашен.
— Попало, Геночка? — лукаво спросила его Эля. — Знай наших!
Тот попытался ответить беспечной улыбкой, но улыбки не получилось. Продолжать разговор он не желал, так же как давешний разговор с Петром. Но давеча хотелось встать и уйти, что он и сделал. Сейчас не хотелось уходить.
К счастью, в разговор вступила Вера Николаевна:
— Наши сверхдобропорядочные мужчины, Геннадий, всегда возмущаются браконьерскими методами ловли рыбы и всегда покупают рыбу у браконьеров. И знаете, почему-то не произносят испепеляющих монологов.
— Считай поэтому, — подхватила Эля, — что неспроста удостоился великой чести. Юпитеры не гневаются на простых смертных.
За что и на кого должен гневаться Юпитер и при чем тут астрономия, Генка не знал, но понял, что девушка старалась сгладить какие-то углы, как-то поддержать его.
— Не шутите не к месту, Эля! — строго покосился Сергей Сергеевич. — Конечно, никто не гневается на Геннадия. Поймите, почему с ним следует говорить о вещах, не доступных всем этим торгашам рыбой. Ему же все это джеклондовщиной еще представляется!
«Морской волк» лежал у Генки на окне, но логической связи между книгой и разговором он не увидел. Решил после спросить у Эли, при чем тут Джек Лондон.
— Ладно, — сказал он, прикидываясь понимающим. — В общем дали мне прикурить. Пойду спать. Спокойной ночи.
— Подумайте о нашем разговоре, Геннадий! — напутствовал его Михаил Венедиктович.
— Подумаю, — пообещал Генка, выходя.
Конечно, он и не собирался думать на эту тему. Он действительно собирался спать, но почему-то задержался на крыльце, уже взявшись за дверную ручку. Внизу, за черной пустотой не отражавшего свет наволока, на блескучей речной глади, мертвая в небе луна зыбилась, волновалась, жила. Огненные змейки пытались убежать от нее и снова к ней возвращались, сливаясь с нею. Казалось, весь мир состоял только из податливой тьмы, вороненого металла воды и жидкого, растекающегося по упругой воде огня.
Потом глаза свыклись с тьмой, и он разглядел еще более черные кусты над водой и ощетинившиеся камыши за ними. И почему-то представил себе рыбнадзоровскую моторку, беззвучно проносимую течением вдоль камышей, слушающего тишину инспектора в ней. Один, далеко от дома, он плывет мимо черноты, из любой точки которой может смотреть ствол ружья. Тот, кто нарушает закон, кто прячется от него, наверняка выстрелит скорее инспектора, потому что бессилен перед законом. И все-таки инспектор плывет!
С реки в самом деле донеслись звуки, похожие на плеск весел. Потом Генка увидел, как режется вода о невидимую лодку, и красный огонек папиросы, мерцающий в темноте. Лодка двигалась вдоль кустов, потом завернула к берегу. Загромыхала цепь. Когда человек, присутствие которого на берегу угадывалось только по звукам, поднялся на косогор, Генка по силуэту узнал Петра.
— Куда плавал? — спросил он.
— Дольники проверял, да запоздал маленько — понимаешь, с подачей чего-то, а у меня ключа для жиклера нет… Да, ты переметы готовь давай. Пошла рыба. Начнет светать — я к тебе в окно брякну. Ага?
Он не в меру долго ожидал ответа. Генка, отворотясь, смотрел на черную, начавшую заволакиваться туманом реку. Наконец сказал каким-то равнодушным тоном:
— Ну, брякни…
Никаких угрызений совести Генка не чувствовал, выметывая утром запретные снасти. В конце концов, у каждого свой взгляд на вещи. Москвичам хорошо судить со своей колокольни, вот попробовали бы безвыездно жить в тайге! Со скуки пропадешь, если даже с голоду не подохнешь, без рыбалки да без охоты. Чего они хотят, Михаил Венедиктович с Сергеем Сергеевичем? Чтобы Генка, как и они, стерлядку покупал по полтора рубля за килограмм? Дураков нет — жить у воды и не вымокнуть!
Но вчерашний разговор сидел в печенках, Генка пожаловался Петру:
— Мошкодавы мне лекцию вечером читали. Насчет рыбнадзора.
Он только что, в необъяснимом раздражении каком-то, выдумал это слово, но Петр его понял.
— Пронюхали? Хотят заявить, да?
— Да нет. Так, байки рассказывали.
— Пугали?
— А, насчет совести все…
Никто не произнес вчера слово «совесть», Генка произнес его сейчас только. Но не выдумал, как «мошкодавов». Так откуда же оно взялось, это слово?
— Делать им нечего, — сказал Петр. — Не заявят, конечно. А заявят — черт с ними, без них знает Кондратьев, не вчера родился.
— Кондратьеву нас еще поймать надо!
— У меня рыба в доме…
— В тайгу унеси.
— Я думаю, и так не должны найти. Не в подполье — просто две половицы поднял и закопал бочку. Под самым окном. Кажись, подплываем к месту? Готовь снасть! — скомандовал Петр.
Почти ложась на спину, мощными гребками он удерживал лодку, борясь с течением. Генка начал ставить разобранный на доске перемет. Течение рвало поводки из рук, вытягивало, как струны. Уходя в глубину, пробки из желтых становились мутно-зелеными, похожими на собственные отражения, и одна за другой терялись из глаз. Второй перемет заметали ближе к травам. Дольники поставили в самую «борозду».
Даже ближний берег почти не просматривался за туманом, нельзя было ориентироваться ни по береговым предметам, ни ставить наплавы, и Петр выругался:
— Черт, досыта нашаришься «кошкой», пока достанешь!
— Переметы найдем, — сказал Генка, — не первый раз. А вот с дольниками хуже: не то от четвертого бакена искать, не то от третьего. Надо бы подплыть, посмотреть — который?
— Мотором греметь зря неохота, а на веслах — ну его к черту!..
Мотор запустили, только на добрый километр уплыв от места постановки снастей: сбить с толку инспектора, если караулит поблизости.
— Раньше ругали туман, — вспомнил Петр, — а теперь наоборот. Первый друг стал, скажи!
К посту причаливали безбоязненно, в лодке не было ничего порочащего. Но Эля, занимавшаяся на берегу отскребыванием копоти от кастрюль, спросила:
— Опять браконьерствовали?
Спросила скорее шутя, чем серьезно. Генка так и понял ее. Но Петр сурово свел к переносице брови, процедив зло и презрительно:
— Иди ты знаешь куда? Или и к бакенам не плавать теперь? Треплете невесть что, а потом…
Не объясняя, что будет потом, он прямиком, минуя тропу, полез на косогор. Эля обиженно поджала губы, провожая взглядом его ловкую, ладную фигуру, потом повернулась к Генке.
— Чего он бросается, как сумасшедший?
Испытывая неловкость за Петра и за себя, что не одернул его, Генка сказал:
— Не обращай внимания!
— Еще ругается, скотина такая! — не хотела успокоиться девушка. — Вообще приятели у тебя, надо сказать!..
Генка не захотел отречься — какой он, мол, приятель? — язык не повернулся. Пожалуй, он обоих считал правыми: Петьку и Элю. Но разве решишь, кто прав больше?
— Ты пойми, не положено у нас говорить об этом. Скажешь спроста, а кто-нибудь услышит, ну и пошло… — Он оправдывал Петра, объясняя его грубость, извинялся за нее. Но получалось это безотчетно как-то, и поэтому сбился: — Конечно, и так все знают, что рыбачим…
— А если все знают, зачем лезть в бутылку?
Генка и сам не мог понять этого. Действительно, знают и рыбнадзор, и милиция, и Мыльников — все. Такая работа — бакенщики. Но тут он вспомнил слова отца: «Закон! Нужно ему с печки зад поднимать, как же, ежели на тебя не покажут пальцем!» И по-своему объяснил их Эле:
— Знать — знают, но, если пойдет разговор, нельзя же ему внимания не обращать! Ну, рыбнадзору! Тогда ему холку намылят!
— Все вы тут одинаковые герои, как я посмотрю, — явно подражая кому-то, заявила Эля. — Хваленые рыбнадзоры вспоминают о браконьерах, когда их носом тыкают. Браконьеры бабьего языка хуже огня боятся.
Она демонстративно отвернулась, с ожесточением завозила по голубой эмалированной кастрюле наполненной мокрым песком ладонью. Генка решил, что девушка в самом деле забыла о его присутствии, и, помявшись, собрался уйти, когда Эля, не оборачиваясь, кинула:
