В дверь постучались, и тут же вошел шофер Иван Петрович.
— Здравствуйте, Аким Петрович, — сказал он. — Тронемся?
— Тронемся.
— Направление?
— Черные земли через Разлом.
— Через Разлом — хорошо: там заправлюсь. А то туда-сюда до Черных земель километров пятьсот.
«Каждый думает о своем: я — о Елене, он — заправиться», — усмехаясь, подумал Аким Морев и, положив в чемодан шелковую рубашку, следом за шофером вышел из квартиры.
Сев в машину, сказал:
— Иван Петрович, пока едем городом — а тут ведь километров тридцать будет — я подремлю. За городом разбудите меня.
— Ладно, — ответил Иван Петрович, усмехаясь.
— Вы что усмехаетесь?
— Скорее машина задремлет, а вы — нет. Вот Опарина я возил… Тот как сядет в машину, только и скажет: «Давай туда-то», — и уже через минуту спит. А приедем на место, проснется и скажет: «Где и поспать, как не в пути». Недосыпает, бедняга. Я, Аким Петрович, хочу задать вопрос: имеет право наша молодежь мечтать? — вдруг спросил шофер.
— А как же!
— О чем угодно? Не о дурном, конечно.
— Да. Слушаю.
— Сынки у меня. Представьте себе, один из них, допустим, мечтает так: «Выучусь и стану председателем облисполкома», — другой: «Выучусь и стану секретарем обкома». Имеют право на такое мечтание?
— А как же? Иначе мы без смены останемся.
— До чего верно, — сказал Иван Петрович и долго молчал, то и дело посматривая на Акима Морева. Затем сказал: — А дальше могу вас спросить?
Аким Морев рассмеялся:
— Философствуете?
— Жизнь требует, Аким Петрович. Мечтают, например, мои сыны или там сыны другого, а глянут на вас или на Опарина и скажут: «Нет, не хочу быть секретарем обкома. Нет, не хочу быть председателем облисполкома!»
— Это почему же?
— Что у вас за жизнь? Обком — квартира, квартира — обком. У Опарина: облисполком — квартира, квартира — облисполком. Ни днем, ни ночью покоя нет. Простой рабочий или служащий отработал определенные часы и делай что хочешь. Хочешь в кино — ступай, хочешь на Волгу — ступай, хочешь книжку почитать — читай. А вы, актив, как на привязи у работы.
«А он, пожалуй, прав», — подумал Аким Морев, но промолчал.
— Я вот когда-то работал у председателя Куйбышевского облисполкома. Славный был человек Николай Николаевич. Жил, как и все. Часиков в десять являлся на работу, потом часиков в семь — домой. Пообедает и — на рыбалку или куда. Только однажды ему кто-то большой из Москвы в три часа утра позвонил… и пропал Николай Николаевич: каждый день стал сидеть в облисполкоме до трех-четырех утра, ожидая звонка. Сам сидит и весь аппарат держит. Я сбежал от него… На анекдот похоже, но факт. Ну, так на Разлом сначала?
Аким Морев задумчиво, тихо произнес:
— А если сначала на ферму к Елене Петровне?.. Помните, в марте были?
— Без заезда на центральную?
— Без.
— Понимаю, — произнес шофер и решительно добавил: — И одобряю.
— Что? — дрогнувшим голосом спросил Аким Морев.
— Можно сказать, Аким Петрович?
— Никогда и ничего не запрещал вам говорить, — ответил тот, уже догадываясь, о чем хочет сказать Иван Петрович, да ему и самому в этот час хотелось поговорить с кем-нибудь об этом.
— Однажды я ее видел, — задумчиво начал Иван Петрович, — и не забуду. Душевная, я бы сказал. И любит вас. Помню, как вы утречком тогда от стога шли, а потом прощались. Говорит вам слова такие: «Езжай к своему большому столу», — вроде как бы гонит, а сама тянется к вам, будто травка к солнцу.
«Травка, травка! Как бы эта травка не отравила меня», — вдруг пришла едкая мысль Акиму Мореву, но он тут же обругал себя и попросил Ивана Петровича больше не говорить о Елене.
— Молчу. А к ней — степями, через Красные лиманы. Помните, где на гусей-то охотились?
— Не застрянем, как тогда? — напомнил Аким Морев о том, как однажды они всю ночь просидели в луже.
— Ну, тогда ночь была…
Пока они ехали городом, было еще серо: где-то далеко за Волгой, за казахстанскими степями, поднималось солнце, и его лучи только-только вонзались в глубинное небо. Но вот оно выскочило и, будто ахнув, захлопало золотистыми крыльями… И все ожило: загорелись лиманы, заполненные водой, а травы, особенно житняк, сейчас похожий на пшеницу-кубанку, засочились зеленью, низенький полынок стал походить на кружева, даль затуманилась голубизной.
И какая даль!
За двадцать — тридцать километров виден даже колодезный журавель, а чабан, пасущий овец, кажется прямо копной, копна же — шатровым домом. Далекий, быстро скачущий всадник летит на крыльях… А вон почти у самой дороги, на припеке, купается пестро-золотистая куропатка со своим выводком. Завидя машину, мамаша быстро встрепенулась, но тут же снова прилегла, как бы говоря: «Сейчас меня даже нахал не тронет».
По дороге бредут с растопыренными крыльями дрофы, напоминая туристов: так и кажется, что у них за спинами походные рюкзаки.
Иван Петрович берет влево и объезжает «туристов».
— Вроде знают, что в эту пору их стрелить нельзя, — он произнес не «стрелять», а по-охотничьи — «стрелить», вложив в это слово весь охотничий зуд.
И небо особенное: по нему бродят разноцветные отблески. Откуда они, эти отблески? То ли от воды, то ли от налитых зеленью трав. Но они бродят, перебегая с места на место, точно состязаются в какой-то азартной игре. А вдали висит черная туча. Нет, она не висит, она легла на землю, сомкнулась с нею — густая и тяжелая, будто чугунная.
«Может, от тучи отблески?» — думает Аким Морев и произносит:
— Давайте ходу, Иван Петрович: видите, туча может придавить нас в степи.
— Не придавит, не придавит, — ответил шофер и, оглянувшись по сторонам, сказал: — Я напрямую, Аким Петрович. Мигом долетим.
— Не собьетесь?
— Разве когда сбивался? — И, свернув с дороги, Иван Петрович помчался по степи все на юг, на юг, временами приговаривая:
— Обязательно на точку попадем. Обязательно!
Из-под машины то и дело с треском вылетают стрепеты. Поблескивая на солнце ярчайшей белизной, они трепетно опускаются поблизости и, вытягивая красивые головки, чуть склоняя их набок, рассматривают несущуюся машину.
— Удивляются: кого это затащило сюда без дороги, — говорит Иван Петрович, почему-то особенно словоохотливый сегодня.
Вскоре слева показалась центральная усадьба Степного совхоза. До нее, наверное, не меньше пятнадцати километров, но видны дома, несколько деревьев и особенно четко выделяются сельскохозяйственные машины, стоящие под открытым небом. Все это кажется отсюда очень крупным, будто кем-то приподнятым на ладонях: нате, смотрите. Вскоре гораздо дальше, нежели центральная усадьба, зачернели саманушки, кошары. Они обрадовали Акима Морева: там живет Елена.
— Молодец, Иван Петрович: на точку попал, — сказал он.
А кошары и саманушки все приближаются и приближаются, но почему-то медленно, даже очень медленно. Аким Морев давным-давно вынул из внутреннего грудного кармана паспорт и, не обращая внимания на шофера, положил паспорт на колено, с нетерпением ожидая, как сейчас, при встрече с Еленой, тоже потребует от нее паспорт, сложит его вместе со своим и скажет:
— Поедем в Разлом, распишемся и объявим об этом всем-всем.
Но саманушки и кошары то ли убегают от машины, то ли стоят, и машина зазря гремит мотором, трясется вся и, кажется, не двигается с места…
Но вот машина вкатилась на ферму и, вся встряхиваясь, остановилась около саманушки с крошечным окошечком, на стекле которого полыхал утренний лиловатый отблеск.
— Дома! — крикнул возбужденный Иван Петрович и еще крикнул: — Елена Петровна! Принимайте!
Дверь саманушки со скрипом отворилась, и на пороге появилась большеглазая, с загоревшим, черным, будто чугун, лицом, красивая девушка — это была ветврач Люся, дочь чабана Егора Пряхина.
— Вот тебе раз, кислый квас! — растерявшись от неожиданности, проговорила она, подавая руку шоферу, а затем Акиму Мореву. — А Елена Петровна вместе с Ермолаевым укатила в Приволжск. Такая парочка, ах! — И притихла, видя, как Аким Морев побледнел.
— На канал, Иван Петрович!.. — резко произнес секретарь обкома.
4
Вода…
Где-то на далеком Севере люди говорят:
— Побольше бы нам сюда солнца!
А здесь, в жестких и звонких, как перекаленный кирпич, степях люди тысячелетиями мечтали:
— Воды бы нам сюда. Воды!
А вода течет неподалеку: мощная Волга, а с другой стороны великий Дон омывают необозримые, богатейшие степи. Когда-то Волга текла вот тут, разрезая Сарпинские просторы, Черные земли, но потом почему-то резко свернула влево, оставив после себя цепочку озер, сухие ложа рукавов, протоков. Ученые уверяют: скоро по древнему руслу тронется волжская вода, источник жизни… И весть о строительстве Большого канала, точно ураганом, разнеслась по всему Поволжью, по всей Донщине.
