«Я так реально представлял себе: вот она выходит откуда-то со стороны, идет ко мне… и…» — дальше он ничего вообразить не мог, глушил волнение и принимался за дела.
Дел, конечно, много: заканчивалось строительство крекинг-завода, крупной текстильной фабрики, сооружался гидроузел на Волге, а около него — нефтеперерабатывающий завод, завод синтетического каучука, завод по переработке нефтяного газа в спирт. Кроме того, строился Большой канал и восстанавливался город, разведывались нефть, газ — все это стоило миллиарды рублей.
Промышленностью и новостройками руководил Александр Павлович Пухов — бывший рабочий-металлург, ныне инженер, человек неиссякаемой энергии, «непоседа», как звали его: он редко бывал у себя в кабинете, целые дни проводил на фабриках, заводах, на стройках.
На него Аким Морев вполне мог положиться, тем более что под началом Пухова работали такие люди, как Николай Кораблев, Ларин, и такая молодежь, как Вася Журавлев и его товарищи.
А вот сельское хозяйство…
Тут порою встречается столь неожиданное, что руководители обкома становятся в тупик.
Опарин, готовясь к уборочной кампании, в соответствии с решением бюро обкома, уже отмобилизовал было жителей города для посылки в колхозы. Все считали, что такое «мероприятие» очень нужно. Рыжов даже закатил целую речь: дескать, «люди города несут в деревню, окромя всего прочего, культуру». Даже Сухожилин на этот раз согласился. Только Александр Пухов буркнул:
— Дорого обходится нам этот культурный поход: всем, таким вот культурным, зарплату выдаем, — но на него зашумели, и он согласился со всеми.
И вдруг Иннокентий Жук прислал сердитое письмо:
«Зачем шлете нам нахлебников? Обойдемся без них».
Аким Морев знал Иннокентия Савельевича — скуп чрезмерно. На просьбу обкома помочь городу продуктами откликнулся до смешного малой толикой, ссылаясь на то, что «зерно нужно для галетной фабрики, ведь галеты вырабатываем для Советской Армии, защитницы наших границ», и что «далеконько нам таскать продуктишки до города, двести километров сухопутьем». Такой поступок Иннокентия Жука Аким Морев воспринял неприязненно, однако он стремился оправдать перед членами бюро председателя колхоза «Гигант»: дескать, действительно зерно нужно для галетной фабрики. А тут бац: «Не нужны нам нахлебники». Зарвался Иннокентий Савельевич!
Но вот и Усов, председатель колхоза «Дружба», прислал письмо: тоже отказывается от городских рабочих рук. А следом такие же письма посыпались и от колхозов всего Нижнедонского района.
Прислал письмо и Чудин из «Партизана». Он вежливо писал: «Прошу не затруднять людей города».
Что это, хвастовство?
Или вот тот же Иннокентий Жук — вдруг размахнулся, требуя, чтобы его колхозу продали машинно-тракторную станцию. «Со всеми потрохами, и выплачиваем государству полностью… не то в кровь подеремся с директором МТС», — как всегда грубо и весомо написал он в обком.
Это еще что за купеческий размах?
Куплю! Да еще со всеми потрохами. Экое придумал! Верно секретарь ЦК в своем письме настойчиво посоветовал Акиму Мореву подумать, что надо предпринять, чтобы на колхозном поле был один хозяин, но не спешить с выводами. Продумать. А Иннокентий Жук — давай, да и только.
Только что прекратился приток людей из деревни, а тут — отказ от помощи города.
И такое требование не только от одного Иннокентия Жука.
Аким Морев, никому не говоря о письме секретаря ЦК, поставил эти вопросы на бюро обкома, внимательно следя за тем, как будут «открываться замки на Сухожилине». И Сухожилин отомкнулся, реагируя так:
— Иннокентий Жук стремится захватить в свои руки все экономические крепости и диктовать государству свою волю. За подобные замашки судить надо. На этого новоявленного кулака райпрокурор однажды завел было дело. Но вы приостановили, Аким Петрович. Выпустили черта из бутылки, вот теперь попробуйте-ка загнать обратно.
— Под суд человека отдать легко, трудно его потом оттуда извлечь, — начал было спокойно возражать Опарин, но вдруг побледнел и заговорил резко, чего с ним до сих пор на бюро не случалось: — Наши философы, типа Сухожилина, смотрят на многомиллионные массы, как на полк солдат на параде. Многомиллионные массы колхозников — это люди, каждый со своим характером, со своими устремлениями, своим бытом, а не полк солдат на параде. Такие, как Сухожилин, вообразили, что им предоставлено право командовать народом, как полком на параде: «Шагом а-арш!» — и полк, четко отбивая шаг, двинулся за цитатами Сухожилина. Так воображает он. А колхозники нос воротят от него. Они живут своей жизнью, своими делами, своим умом. Вот у нас в области оборвался поток уходящих из колхозов.
— И почему оборвался? — хитренько улыбаясь, спросил Сухожилин.
— Во всяком случае не потому, что устыдились. Вы ведь утверждали, что в них пробудилась мелкобуржуазная стихия… Это когда они в города хлынули. Вот они, получается, и «устыдились», и вернулись снова в колхозы.
— Да. Это так, они в городе натолкнулись на пролетарскую стойкость рабочего класса и устыдились, — решительно заявил Сухожилин, снова отмыкаясь.
— Эх, вы!.. Путаник с дипломом.
— Бранные слова не доказательство, — спокойно ответил Сухожилин и тут же в лоб: — А по-вашему, почему вернулись колхозники?
— В их сознание вошли решения весеннего Пленума, или, как они говорят, «колхозного». И они поверили, что отныне в деревне не будет тех безобразий, какие существовали до этого.
— А вы утверждаете, что были безобразия?
Опарин примолк, думая, а не лишку ли он хватил, но Аким Морев спокойно поддержал его:
— Безобразие — сказано мягко… В деревне были извращения, ошибки, что вызывало серьезные политические последствия, ослабляло союз рабочих и крестьян, наносило большой ущерб всему коммунистическому строительству. Партия на весеннем Пленуме вскрыла и продолжает вскрывать ошибки, устранять извращения, во что поверили миллионы колхозников, а Сухожилин во все это не верит и считает, что до решений весеннего Пленума в деревне все шло хорошо, а вот теперь партия сошла с правильного пути и подрывает устои государства. Что же вы об этом, сударь, прямо не скажете, а виляете? Не к лицу экономисту, да еще философу, вилять.
Сухожилин глянул в глаза Акима Морева и, понимая свое бессилие, взорвался. Он вскочил, будто кто-то под стул пустил ему струю огня, и крикнул:
— Вы не ленинцы!
Вот тут над столом заколыхалась огромная фигура Николая Кораблева. Опираясь крупными пальцами о синее сукно, уничтожающе, словно на червяка, глядя на Сухожилина, он сказал:
— А вот вы-то кто, Сухожилин?
Видя, как Сухожилин дрожащими пальцами втискивает карточки, видимо с цитатами, в портфель, Аким Морев подумал: «Та-ак. Полетели с тебя замки. Но мы тебя, придет время, без замков выставим при народе», — но, чтобы не обострять обстановку, он сказал:
— Кто он? Он еще скажет… скажется. А теперь давайте, товарищи, спокойней обсуждать те вопросы, какие стоят на нашей повестке…
И сейчас, сидя за столом, перечитывая письма Иннокентия Жука, Чудина, Астафьева и других, Аким Морев опять погрузился в глубокое раздумье. Он понимал одно: жизнь выдвинула в деревне ряд новых, острых вопросов… Что поддержать ему, секретарю обкома?
Вот, например, председатель колхоза «Партизан», учитель Чудин, прислал новое письмо:
«У народа есть свои невидимые телеграфные аппараты, непечатные газеты и мощная устная пропаганда. Как только из нашего колхоза убрали Гаранина и колхозникам за труд стали выдавать, хоть и мизерный, денежный и продуктовый аванс, так немедленно же это донеслось до тех, кто покинул колхоз и ютился где-то на берегу Волги… И они потекли обратно теми же оврагами, теми же тропами, какими уходили из колхоза. Конечно, нам трудно бы пришлось, если бы не колхозники из «Дружбы». Они заимообразно дали нам хлеба и денег.
Заместитель у меня — Елизавета Лукинична, крестная Астафьева, человек кристаллической чистоты. Она-то и все ее подруги и приложили заботливые руки к колхозным полям, к колхозной ферме.
При встрече со мной колхозницы говорят: «Солнышко взошло, учитель», — и от радости плачут».
Задумавшись над письмами и не в силах в одиночку разрешить ряд поставленных в них вопросов, Морев пригласил к себе Опарина и повел с ним длительную беседу: не пора ли взамен трудодня ввести денежную сдельщину и не удовлетворить ли требование Иннокентия Жука?
Опарин вначале обворожительно улыбнулся, затем сказал:
— Давайте поступим, как Астафьев.
— То есть?
— То есть будто ничего не знаем, не ведаем… Идет и идет оно само собой.
— Ну, этак нам вести себя, Алексей Маркович, не годится.
— А как годится? Ведь я не подчинюсь даже вам, если вы дадите мне указание ввести во всей области денежную сдельщину. Или передать МТС в колхозы! Это вопросы государственного значения, и если мы их решим самостийно, нас назовут самодурами.
