но и у нее не было слов утешения. И она, как мать, стала плакать, прислонившись к плечу отца с другой стороны.
Пришли Истокины. Они молча присели на корточки рядом с ними. Тога, как мог, прочитал заупокойную молитву. Когда он начал гундосить нараспев ее непонятные строки, Мехри и Саодат перестали плакать, Пулат только чувствовал, как вздрагивали их щуплые плечи. «Да, земля тверда, а небо — далеко, — подумал он, понемногу приходя в себя, — оно равнодушно, к нам, к людям. Копошитесь, как муравьи, и копошитесь на здоровье, мне абсолютно нет до вас дела!» Михаил Семенович и Ксения-опа вместе со всеми сделали «оумин». Саодат пошла вскипятить чай.
— Нет у меня слов, чтобы выразить тяжесть твоего горя, брат, — сказал после долгого молчания Истокин. — Оно нелепо, неестественно от природы. Но что поделаешь? Тысячи таких, как наш Сиддык, смелых и отважных йигитов гибнут каждый день и час, гибнут ради того, чтобы завтра люди жили без войны. Извини, что я говорю немного возвышенно, может, эти слова и не подходящи для данного момента, но мои слова искренни, я их пропустил через свое сердце. Тебе надо понять, что такая страшная война не может обойтись без крови и жертв. И победа без этого тоже невозможна, наша победа. Гордись, что твой сын принес на алтарь будущей победы самое дорогое — свою жизнь!
— Не убивайте себя горем, Пулатджан, — тихо сказала Ксения-опа, погладив его руку, — мужчины не имеют права на это…
Время шло. Оно притупило боль утраты в сердцах членов семьи Пулата. Работа и люди, окружавшие их, и в первую очередь Истокины, старались не оставлять их самих с собой, почти каждый день навещали или приглашали к себе. Пулат понимал, что другу и самому нелегко. От Бориса пришла еще одна радиограмма, это было месяца четыре назад, и с тех пор опять ни слова. И тем не менее, Михаил Семенович и Ксения-опа отвлекали их разговорами о делах сегодняшних, хвалили Саодат, что она достойно заменяет брата, мол, без ее рук МТС пришлось бы туго. Пулат и сам видел, как работает дочь. Ему и жалко ее было порой, ведь совсем еще пигалица, в куклы бы ей играть, а она, как взрослая, стоит по полторы смены у станка. И он, как заведующий мастерскими, поощряет эту ее, не по плечам, трудную работу, да еще и ночами сидит с ней, составляя наряды. Слесари, медники, мотористы — десятки людей зависели от этих нарядов, которые нужно было сдать в срок.
Отдаваясь всецело делу, он часто вспоминал фразу, брошенную однажды сыном: «Сын за отца не отвечает». Эти слова, сказанные Сиддыком в райкоме комсомола, теперь не давали ему покоя. «А отец за сына? — спрашивал он себя. — Отвечает! Значит, я за него обязан постоять. С оружием. Только с оружием!..» После того, как провели по сыну годовые поминки, он пришел к директору МТС.
— Я хочу идти в армию, — сказал он Истокину, положив на стол заявление.
— Сына потерял, мало тебе? — сказал Истокин. — Свояченица служит, и еще неизвестно чем кончится это, мало тебе?
— Шаходат не служит, а работает, — возразил Пулат, — она возит раненых в поезде.
— Там, где летают вражеские самолеты, стреляют из пушек, милый мой, уже не работа, а война! Ты нужен здесь, потому и забронирован. Кто хлеб сеять будет, кто трактора ремонтировать, хлопок выращивать, овец пасти… да мало ли еще какие дела свершать, если все на фронт уйдут? Линия фронта проходит и через твои мастерские, Пулат. Иди домой и будь доволен, что попал в категорию таких необходимых людей.
— Я обязан отомстить фашисту за смерть сына, — сказал Пулат.
— Отомстят без тебя. За все отомстят! Видишь, какой котел устроили им под Сталинградом? Теперь фашисты уже не очухаются, солнце их пошло к закату и никогда не взойдет!
— Я не уйду отсюда, пока ты не отпустишь меня, Миша, — упрямо сказал Пулат. — Сын — мой, значит, я и должен отомстить! А бронь твоя мне не нужна, отдай ее кому хочешь!
— Если бы это было в моих силах, — устало произнес Истокин. Он подумал, что Пулат настроен решительно и не уйдет в самом деле, пока не подпишешь заявления. А кого на его место? Деда Гришу? Из него, как говорят, песок сыплется… — Хоп, иди пока домой, посоветуюсь с начальником политотдела.
Наутро, придя на работу, Пулат снова зашел к Истокину.
— Некем тебя заменить, брат, — сказал директор, — весь вечер ломали голову, и ничего путного… Я понимаю тебя, если по секрету, то мне и самому хочется туда! Бронь снять у меня нет прав, Пулатджан.
— У кого есть?
— Это дело военкомата.
После работы Пулат направился в военкомат. Военком, старший лейтенант-интендант, сидел еще в своем кабинете.
— Ну? — глянул он на вошедшего Пулата покрасневшими глазами.
«Дел много, наверное, — подумал Пулат, — некогда даже и поспать как следует».
— На фронт хочу, — ответил он, — за сына отомстить фашисту. Бронь мне не нужна, военком-бобо.
— Заявление написал? — спросил военком.
— Да. — Пулат положил на стол военкома заявление. — Не снимете эту бронь, я уеду сам!..
Старшему лейтенанту уже на раз приходилось сталкиваться с такими. Не оставят в покое, пока своего не добьются.
— Попробую помочь тебе, джура, — сказал военком.
За ответом Пулат явился чуть свет, решив, что военком начинает работать именно в это время, иначе мог бы вполне выспаться. Дежурный лейтенант сказал ему, что военком будет к восьми. Велел подождать в коридоре. Пулат сел возле горячей печки, прислонился к ней и незаметно для себя задремал. Очнулся, почувствовав на себе чей-то острый взгляд.
— Ночевал, что ли, здесь? — спросил военком, стоявший перед ним.
— Не спал. Ворочался с боку на бок, а как петухи пропели, помчался сюда.
— Не получилось, брат, — прищурившись, произнес военком, — не хотят тебя отпускать.
— Не хотят? Последнюю корову продам, а поеду в Москву! — твердо сказал Пулат, встав.
— Корову оставь детям, — сказал военком, — а я пошутил, брат. Иди домой, собирайся. Директор твой шумел, но райком партии поддержал меня.
— Я готов, военком-бобо, — обрадовался Пулат, — хоть сейчас поеду!
— Уходит у нас сегодня команда? — спросил военком у дежурного.
