холодно, строгим и равнодушным голосом, проговорил:
— А, это ты… Я сказал Рюхину, чтобы он передал тебе. Но если уж ты пришел, то скажу тебе самому. Мы переводим тебя на новую работу. Завтра поедешь сеять под Максатиху.
— Каждый день перегоны. Времени уходит сколько… — сказал Егор.
— Об этом уж позволь судить нам, — перебил его Федор Кузьмич, давая понять, что разговор окончен, и повернулся, чтобы идти к себе в кабинет.
— Погоди, Кузьмич, — сказал Егор. — Почему вы с главным агрономом так и не съездили за Лосиную балку?
— Главный агроном сказал, что приедет завтра утром.
— А поля к тому времени будут распаханы?
Егор подошел к стоявшему на столе телефону.
В райкоме ответили, что Василий Васильевич в командировке, в областном центре, должен приехать сегодня вечером, но неизвестно, вернулся ли. Егор переступил с ноги на ногу, не зная, что делать, — все, о чем думал он, рушилось, — и лишь немного спустя сообразил, что можно ведь позвонить Василию Васильевичу домой, и, когда опять поднял трубку, услышал:
— Что ты делаешь?
И не сразу понял, что это говорит Кузьмич. Егор позабыл о нем, а Кузьмич был тут, никуда не уходил и, пока он говорил по телефону, стоял в дверях, приподняв брови.
Егор был взволнован разговором и немного растерян: ему показалось, что Василий Васильевич говорил с ним сухо: пообещав приехать и во всем разобраться, он попрощался и повесил трубку; Егор не ждал, что разговор будет таким коротким, и с минуту слушал далекие гудки.
— Что ты наделал? — говорил Кузьмич, выходя следом за ним на крыльцо. — Надо же, впутал Василия Васильевича!
Он говорил и сам теперь верил, что Егор все испортил; он утром рассказал бы обо всем главному агроному, и они вместе что-нибудь придумали бы, можно ведь что-нибудь придумать. А теперь Егор спутал ему все карты; приедет Василий Васильевич, и будет на весь район шум, и, может, кто-то даже полетит со своего поста. Егор ушел, а Федор Кузьмич все стоял под дождем на крыльце и думал: «Ох уж этот мне Егор…» Он покачал головой и вернулся назад в контору.
Лебяжье засыпало. Огней стало меньше. Ветер стих, и Егор услышал, как стучит по тополиной листве дождь. Капли ударялись редко, глухо, и листва негромко ответно роптала. Тихо как. Не слышно ни песен, ни гармошки. Забилась в избу гармошка. Мокро, да и поздно уже. Наверно, полночь. Егор поглядел на небо. Тучи, тучи, и ни единой звездочки; только на востоке смутным намеком обозначился просвет.
— Бывали дни веселые…
Пьяные голоса вырвались из-за плетня. Двое шли, обнявшись. Рявкнули они неожиданно и до того громко, что Егор вздрогнул.
— A-а, Егор. Здрассте. Наше вам… — Тяпа снял кепку и пьяно кланялся, тянул Пашку в сторону, а тот вырывался, хрипел, ругал последними словами Рюхина, Кузьмича, Лебяжье, лез с кулаками на Тяпу и Егора, в ярости тряс и ломал плетень.
— Пошли, пошли, — тянул его Тяпа и испуганно пятился от Егора. — Это Егор ведь. Егор. Не узнаешь?
Вот тебе и Пашка. Вот тебе и Тяпа… Егор не помнил, говорил он эти слова или это просто при быстрой ходьбе рвался наружу из легких воздух. Дома, в сенцах, он сшиб сапогом пустое ведро, хлопнул дверью так, что Гуля, спавшая одетой и при ночнике, вскочила и со сна замахала на него руками:
— Что ты? Что ты?
— Где Катька? — сдавленно, задыхаясь, спросил он.
— Дома она. Спит. Да тише ты! — зашикала на него Гуля. — Разбудишь.
— Скажи ей, чтобы она больше с Пашкой никуда ни ногой! — все так же, сдавленным голосом, крикнул он и для большей убедительности прибавил: — Никуда ни ногой!
— Ладно, скажу. Ложись. Да что случилось?
Ответить он не успел — в дверь забарабанили, гвоздили двумя кулаками сразу. Егор вышел в сенцы, спросил:
— Что надо?
— Катюха, выходи! — прохрипел Пашка.
— Я покажу тебе Катюху! Я покажу тебе Катюху! — крикнул Егор, открывая дверь, и, взяв Пашкину руку, заломил ее за спину, подтолкнул Пашку сзади коленом, вывел за воротца.
— Не дерись, — извивался Пашка. — Драться не положено!
— Уходи! — Егор ударил Пашку еще раз, погрозил: — Придешь, я тебе ноги повыдергаю! — И, уходя, опять сказал: — Я тебе покажу Катюху!
Но Пашка никак не мог угомониться. Он приходил еще трижды, стоял под окном и стучал в дверь. Катя проснулась, испугалась и заплакала, и потом слушала, как Пашка кружил вокруг дома, падал, ругался и требовал:
— Катюха, выходи!
Ни она, ни Егор, ни Гуля больше не спали. Было еще темно, когда Егор стал собираться в поле. Проходя мимо лежащей лицом вниз Кати, он остановился и сказал:
— Увижу тебя с ним — высеку как сидорову козу. Запомни.
В Максатиху он приехал засветло. Два дня без остановки сеял пшеницу, а на третий утром сломалась сеялка. Он достал из-под сиденья проволоку и плоскогубцы, приладил сошник. Долго возился, выбивая шпунт, крепящий к валу шестеренку; расцарапал ладонь, сбил на пальце кожу. И эта досадная задержка, и саднящая боль в пальце, и косые взгляды сидевших рядом баб-сеяльщиц взвинчивали его. Он, сердясь, ударил молотком по головке шпунта, тот отскочил, и боль опять, словно током, прошила руку. Егор бросил молоток и тут увидел несущийся как ракета зеленый «газик» и пыль, клубистыми струями расходящуюся позади. Подождал, пока «газик» остановился, чужевато покосился на вылезавшего в открытую с другой стороны дверцу Василия Васильевича и, когда тот подошел, не подавая руки, хмуро кивнул ему головой.
— Руки у меня, видите, — сказал, поворачивая замасленные ладони.
— Не ладится? — спросил Василий Васильевич и подошел ближе к сеялке. — Ага, шестеренку не так поставили, — сказал, наклонясь. Выпрямился и виновато сказал Егору: — Никак не мог я раньше вырваться. Дела. Неотложные, срочные, сверхсрочные.
— Теперь уж, наверно, поздно.
— Вася малый. — Василий Васильевич подошел к «газику», положил руку шоферу на плечо; шофера, как и его, звали Василием и, чтобы отличить, называли Васей малым. — Вот что, Вася. Привези мне директора и управляющего. Да захвати из мастерской слесаря отремонтировать сеялку. А мы, — повернулся он к Егору, — пройдемся пешочком. Лосиную балку я помню.
«Газик» укатил, а Василий Васильевич и Егор отправились прямо через поле. Шел Василий Васильевич неходко, дышал тяжело и часто останавливался. Ноги у него были короткие и полные, сапоги он не покупал, а шил на заказ; грудь выдавалась вперед, плечи крупные, голова на них сидела низко и плотно — издали казалось, он не шел, а катился и останавливался только для того, чтобы полюбоваться весенним простором, высоким небом
