Петр бросил и свою горсть влажного суглинка, а потом за Анюту и за сына. Старшая дочь Зоя каждому подала в ладонь по щепотке распаренного, сладковатого зерна без соли — поминальной кутьи.
„Как же трудно уходить из прекрасного, солнечного мира…“ — Петр ощущал это всем своим существом, душа и тело его чувствовали могильный холод земли и тепло солнца.
Короб поверх земли обложили дерном. Шесты приставили к вековой ели, а свежую могилу Андреич очертил топорищем, в нескольких местах порубил эту символическую замкнутую линию острием топора.
— Для чего? — удивился Петр.
— А чтоб не бегал домой, не бередил душу, — ответил Пахом. — Исстари так делали. И шесты трогать нельзя — все беды его перейдут к тому, кто надругается…
„Нет у человека большей беды, чем смерть, — подумал Петр. — И как это можно бояться того, кто был самым близким и добрым в доме… тут же начинается что-то смутное, мистическое… А может, так легче потом будет переносить близким непривычную тишину в комнатах, особенно по ночам, в дождь и грохот грозы, или при штормовом вое ветра, или в морозы, когда потрескивают бревна стен, — это наивное заклятие против таинственных сил природы до сих пор успокаивает тревожную человеческую душу“.
— Теперь все соберутся на тризну, — сказал Пахом.
Тепло и торжественно прозвучало старинное слово.
Тризна не просто поминки, — горестное и в то же время шумное пиршество с плачем и разговорами о былом. Это и печаль, и разрядка души после долгого угнетения горем. Человеческое это — сердечное соучастие в беде, оно роднит, дает силы жить.
Обратно возвращались парами, группами, в одиночку. На широком дворе были уже накрыты столы: блюда с блинами, с рыбниками, салатами. Стояли бутылки вина, пива и водки. Рассаживались молча, только изредка переговариваясь, перешептываясь. Старики побрякивали орденами на груди. Человек сто пришло к прощальному застолью.
Как ни останавливали дочери Надежду Ильиничну, как ни уговаривали посидеть, отдохнуть, она не могла этого сделать: присядет, посмотрит на столы, на гостей — и опять на ногах, тому подаст вилку, этому подвинет тарелку, подружку свою заплаканную утешит да приголубит, скажет ласковое слово древнему старцу: он превозмог свою болезнь, непослушные ноги, пришел сообща перемогать беду — „благодарствую, соседушка“. Все она делала мягко, без суеты, с любовью.
Медленно, будто нехотя накладывали еду на тарелки да блюдца, чего уж там, не есть пришли. Стаканы да стопки разливали не по полной, какая уж теперь полная жизнь, а поддержать традицию полагается всенепременно — это горькое питье и в радости, и в беде с человеком.
Поднимать рюмки для звонкого чоканья не надо, нельзя, ни к чему. Что может сказать человек в миг истинного разрыва времени, потери навсегда?.. Помолчи, не пустозвонь перед вечностью и смертным горем, подумай о том, кто еще с тобой и в тебе, но уже, чиркнув светом жизни, умчался далеко, высоко.
Вглядись в людей, которых ты, быть может, не замечал в суете, презирал или отвергал почему-либо, от гордыни ли, от бесчувствия… а теперь раскройся лучшей своей стороной, очисти душу свою и совесть.
Прикрыв глаза, выпей не торопясь свой стакан, выпей терпеливо и до дна, каким бы ни показалось горьким поминальное угощение.
И снова вспыхнул плач. Оказывается, первую рюмку положено обголосить — ведь не радость пьют, а горе. Плакала Нюра. Обтирая ладонью распухшие глаза, голосила Зоя. Не сдерживаясь, не стыдясь ни хриплых вскриков, ни рассыпавшихся волос, схватившись за горло, быстро, часто ловила ртом воздух, чтобы сдержать рыдания, жена Пахома Нина. Пахом гладил и гладил ее по плечу, по руке, прикасаясь все бережнее и нежнее, и Нина вдруг припала к мужу, как будто прорвались в ней горем любовь и прощение, и расплакалась в голос за все и про все…
И только Надежда Ильинична уже в который раз превозмогала слезы, она держала рюмку в руках, как свечу. Лицо ее, как и прежде, было черным, но мягкие глаза ее жили заботой о каждом, обо всех гостях дома, об их душах.
— Ты бы поел, как следует, сыночек мой, — сказала она Петру с тихим вздохом.
— Спасибо, мама, я уже…
Петр впервые назвал Надежду Ильиничну матерью, и ком вдруг подступил к горлу от слова и великого смысла его — ведь он так давно никому не говорил: „мама…“
Дети… как их много у Надежды Ильиничны.
Тут все могли бы стать ее детьми — и молодежь, и старцы, и лопари, и русские, — всех она накормит, согреет, обласкает, обнадежит и оплачет потом в тишине. Как всегда, пришли к ней дети со всеми своими бедами и вот плачут, и не знают, как быть, — это она одна знает, где болит и как надо подуть, или погладить, или утешить… Ей тяжело, тяжелее всех, но и легче — никакими благами земными не заменить спасительной радости ее материнства.
Тетка Евдокия сначала было вела застолье по заведенному пути, говорила, за что поднимать следующую рюмку: „Пусть земля ему будет пухом… Мягкого ему лежания… За род людской…“ И все слушались этого строгого голоса привычных традиций. Но потом тризна пошла по своей воле. Люди приходили и уходили со двора, гости разбились на компании. Дети, совсем еще малыши, сидели на изгородях вместе с петухами и курами. Время перевалило через полдень и пошло, потекло к вечеру.
Старушки прикрывали платочками-домиками суровые, сморщенные, как печеные яблоки, лица, — отдыхали смиренно и горестно, их искривленные тяжелые руки со вздувшимися венами лежали на коленях крест-накрест. Старухи уморились от плача, иссякли.
Теперь пришел через мужиков. Размягчившись вином, они оттаяли. Кто-то тер кулаком вспухший нос, кто-то старательно выдавливал шершавой безжалостной ладонью взмокшие глаза, — плакали как бы нехотя, невзначай, само получалось за разговором. Мужики басили, всхлипывали, размахивали руками, обглаживали, подергивали, подталкивали друг друга, вспоминая и даже споря. Громче всех что-то доказывал грузному сникшему капитану катера и Семену тоже плачущий Андреич, время от времени он бил себя в грудь и по столу, дымя изжеванной папиросой и поворачиваясь то к своим сыновьям, так и не снявшим оранжевых рыбацких одежд, то к старикам, сидящим напротив, часто повторяя одну и ту же фразу: „Эх, жизнь, — было и не стало, это самое, и тю…“
Посреди двора подвыпивший Пахом уже вскидывал руки и пытался пропеть „любимую Титыча“:
Эй, бей боты,
разбивай чоботы…
Он увидел Петра, подошел, обнял:
— Прости меня. Душа плачет, хоть и пою.
— Пойдем, пойдем, Пахомушка, — ласково стал уговаривать Петр. — Ты, наверно, устал.
Пахом отталкивался, хорохорился, все хотел петь да плясать за Титыча, а потом вдруг согласился пойти отдохнуть. Медленно, с трудом влез по лестнице, зарылся в сено, забормотал что-то, всхлипнул: „Ой, как жить-то будем?“ — и притих, заснул. А Петр прилег рядом, прислушиваясь к голосам во дворе, к лаю собак в поселке и к легкому шуму ветра над крышей сарая.
Невообразимо далеким показался Петру его каменный дом в Ленинграде, маленькая комнатка с одним окошком. Полуголые ветви тополей покачиваются, дрожат… Анюта ходит и ходит по кругу с малышом на руках, а он кричит протяжно, надсадно: „Уа, уа, уа!“ А она ему: „Где болит, дай поцелую… спи, мой родной!..“ Сердце сжалось от великой горечи за все, что не так, что мелко, недостойно жизни людской, ее любви.
Петр закрыл глаза, но заснуть не смог, все прислушивался к шелесту ветра, к шороху волн и к многолюдной тризне, которая все больше теперь напоминала выкриками и гомоном свадьбу или день рождения. „И даже чувства ходят по кругу“, — подумал Петр. Больше не мог он быть со всеми, что-то отторгало его от горя, переходящего в веселье, хотелось побыть наедине с собой, но не здесь, на тихом старом сеновале.
Незаметно прошел через двор, спустился к морю, к черным карбасам на привязи. Джек увязался с ним, понуро шел впереди, оглядывался, будто зазывал.
Хорошо была видна в мягком вечернем свете противоположная сторона бухты — глыбы скал, выпуклые, лобастые, серые с зеленью и красными прожилками, огненными пятнами осени. Стояли сирые низкорослые домики вразброс — жилища лопарей. Многие из них пришли на проводы Александра Титыча. Молчаливые, сдержанные. Искренним сочувствием были полны их черные выразительные глаза, выглядывающие из раскосых щелочек между веками почти без ресниц.
Петр спускался с одного ряда мостков на другой, кое-где прыгал с камня на камень, и вот уже песок на берегу, водоросли ламинарии, которые когда-то собирала Анюта.
Все тут памятно… И мальчишки с длинными кривыми удочками в руках, как и тогда, ловят рыбу, неизменную прибрежную мелюзгу. Мальчишкам наскучила тяжелая процедура похорон, они успели полакомиться всем, что было выставлено на столе для поминок, посидели на изгородях, поглазели и прибежали к морю.
