„Без паники, только без паники“, — сказал вслух Петр, вспомнив отчаянно отважного мореплавателя Бомбара, испытавшего не раз свою выносливость и волю в морях и океанах на утлой резиновой лодочке. „Не надо спешить. Это испытание…“
Джек то ложился, вытянув лапы, то привставал и вертелся, поскуливал. „Выплывем, выгребем, Джекушка. Только не надо спешить…“ Наверно, сотни раз люди ходили по морю на этой посудине. Она была податливее под сильными взмахами Титыча и его товарищей. Петр вспомнил, как тетка Евдокия говорила о себе: „Я и за мужиков веслами помахала…“ Как же это ей удавалось отправляться за много верст на похожку, брать, вытаскивать рыбу из тяжелых сетей и возвращаться к ночи? Это так же невозможно себе представить, как и то, что женщины во время войны пахали землю под хлеб на себе. А так было.
И теперь уже ровно, размеренно опускались весла в темную воду, и остановившееся недавно время, замершее в отчаянии, потекло в размышлениях и в пространстве. Усталость и боль в руках Петр побеждал воспоминаниями, он греб упорно и долго, пока не услышал за спиной шуршание, потом удар — карбас ткнулся в берег.
Петр еще долго сидел на месте, опустив голову и руки, приходил в себя, а потом, тяжело переступая через сиденья и перемычки, перевалился через борт. Встал на камень, обмотал цепь вокруг влажного валуна и побрел вверх по склону.
Джек побежал, заспешил, а Петр пошел за ним вслед по каменистой тропе. Впереди был лес и тьма, едва просветленная звездами. Одна вдруг сорвалась с небосвода и белым росчерком сгорела в далеком пространстве. Петр шагал и шагал, переступая с камня на камень и все более проникаясь странным чувством страха и восторга, безбрежностью вселенной, вечной жизнью неба и кратким, но осмысленным своим существованием.
Джек отбежал недалеко и вернулся. „Зовет, явно зовет“. Петр начал медленно взбираться в гору. „Дед хотел, чтобы каждый из его близких пришел к нему ночью хоть раз… Что бы ни значило это завещание, я обещал и приду“, — решил Петр, хотя всю жизнь боялся темноты, ночного леса и тем более кладбища в такую пору.
Придавала смелости собака. Она забегала в кусты, шуршала ветками, внезапно выпрыгивала, что-то вынюхивала, будто шла по следу. „Надо продвигаться осторожно“. Петр, забравшись на гору, оглянулся. Уже были видны первые признаки рассвета, но в низинах было еще темно. Долгой была борьба с морем. Петр теперь не чувствовал усталости, болели только кисти рук, саднили мозоли.
Как черная гора, возник на склоне за перевалом знакомый сарай для разделки рыбы. Дорога пошла круто вниз, ботинки гулко постукивали каблуками под сводами деревьев, темнота сгущалась с каждым шагом, от ее густоты тяжелее стало дышать. „Может, вернуться? Кто знает, что там… Какая-то мистика — этот обязательный ночной приход…“ И все-таки Петр шел в сторону кладбища.
А вот и болотце. Тут где-то лежат старые доски. Но темнота и осока скрывали их.
— Джек, ты где? Иди вперед, — сдавленным голосом произнес Петр.
Собаки рядом не оказалось, ее не было, даже когда он негромко свистнул. Потом засвистел посильнее — и тоже никого.
— Ты что же это, оборотень… — пробормотал Петр, едва справляясь с ужасом, который, как холод, начал заполнять его грудь. „Наверно, собака впереди, на могиле Деда“, — успокоил себя Петр. Ногами пошарил в траве, ища переход, оступился и влез во что-то сырое, вязкое, хлюпающее. Резким прыжком дернулся, выпрыгнул и круто повернул домой.
Сердце колотилось, как загнанное, Петр зашагал быстрее и быстрее, почти побежал обратно в гору, но вдруг остановился. Лес кругом, ну и что? Болотце… ну и что? Кладбище… ну и что? Двадцатый век… Мне уже скоро тридцать, а я, как мальчишка, не могу сделать, что хочу. А я хочу, да, хочу постоять ночью над могилой Деда. Неизвестно, когда я еще сюда приеду. А собака, этот оборотень… она там, она преданнее и смелее людей».
И решительным шагом Петр направился на поиски мостика. Он оказался чуть-чуть в стороне от трухлявого пня, узкий, но вполне заметный, стоило только приглядеться. При более ясном уме и глаза стали зорче.
Петр перебрался через болотце, вышел на пригорок. Деревья расступились, вновь показалось небо, и крошечная, немигающая белая точка поплыла в просветленной вышине. «Что же это такое? Комета? Но где ее хвост? Звезда? Но почему так медленно и не сгорает? Да это же самый обыкновенный космический корабль, летательный аппарат», — обрадовался и осмелел пораженный Петр, будто это он сам пролетел сейчас по небу над планетой, затерянный, почти неприметный во Вселенной, плыл, радуясь, гордясь таким огромным, уютным домом землян.
Петр испытывал братскую, нежную любовь к тому человеку, который летел над ним, тоже, быть может, преодолевая страх и неизвестность.
Петр шагнул под свод старых елей. Великаны тяжелыми ветвями преградили путь. Его окружила густая, прохладная тьма, остро пахнущая смолой. Темнота обняла, сдавила, пропало чувство реальности, — такое было однажды с Петром, когда он в детстве оказался в сырой пещере, один, без света. Вокруг никого, и все-таки он будто не один — со всех сторон было нечто… оно выжидало, затаившись. Петр перестал дышать, он больше не чувствовал ни рук своих, ни ног, тело его растворилось в тяжелой вязкой густоте. А сам он сжался, уменьшился до размеров точки, звездочки или костерка, но и этот крошечный, необычайно жаркий огонек сознания постепенно затухал, слеп и немел, окруженный ужасом. Петр приказал себе — стоять, смотреть, думать, видеть… И свет его внутреннего огня начал разгораться, освещать все изнутри и снаружи.
Глядели на Петра кресты, покосившиеся над замшелыми коробами, прочно стояли на разлапистых основаниях деревья, подпирающие небо, из небольшого круглого разрыва над ветвями вновь показались звезды. А внизу под нами — поляна. Пригнувшись, чтобы сучки не попали в глаза, Петр направился дальше. Шел быстро, спотыкаясь об углы коробов, о камни. И вдруг ударился плечом. «Похоронные жерди», — промелькнуло в сознании, и почти одновременно с их падением рухнул он сам на что-то мягкое, колючее и теплое. И долго не вставал, ошарашенный внезапным падением, треском сломанных сучьев и ужасом — как будто вот-вот на него должно было упасть гигантское дерево.
Но тихо вокруг, мягко, спокойно было лежать на сухом, шершавом холме. Снизу отчетливо виделись кресты и деревья. По рукам, лицу и шее кто-то начал ползать, щекоча и покусывая, и вдруг обожгло пальцы и щеку. «Муравейник!»
Да, это были самые обыкновенные мураши. Близость деятельной жизни тысячи энергичных существ взбодрила Петра. Он даже улыбнулся, привставая и отряхиваясь, не чувствуя больше ни страха, ни боли от укусов. Огляделся по сторонам, увидел свежий холм, сосновый светлый крест, который нес недавно, и две жерди, упавшие от случайного прикосновения. Петр их поднял, поставил на прежнее место к стволу ели, постоял, подумал: «Теперь все беды его перейдут ко мне… Ну и пусть. Это людские наши земные беды, без них, как и без забот, — нет жизни. И если вправду есть судьба, испытания, которые придут независимо от моей воли, — должна быть и справедливость, которая придаст мне сил для преодоления всего…»
Он прошептал:
— Вечный легкий сон тебе, Александр Титыч. Твои заботы позади, их я возьму на себя. А потом придет сюда мой сын, а потом его сын, и да будет так всегда на отчей нашей земле. — Петр низко поклонился, как это делал Пахом.
Обратно пошел уверенно, смело, с чувством победы. И когда высокие ели остались позади, вокруг внезапно просветлело. Высветилось, озарилось все и в нем самом, как будто только что совершил он подвиг, преодолев не просто страх, а самую смерть. И чем дальше уходил он от кладбища, тем торжественнее, яснее было это чувство. «Вот, значит, для чего завещал Дед прийти к нему ночью, он хотел и кончиной своей даровать нам силы и мужество на будущее».
Петр миновал сарай, поднялся на вершину перевала, увидел яркую зарю рассвета, — небо яснело не справа, где было Гридино, а слева, со стороны открытого моря и крестов удачи. В этот ранний прохладный час Петр почувствовал бодрость, легкость, как будто и не было долгой изнурительной гребли. Вместе с землей радостно и полно с особенной ясностью пробуждалось его сознание. Он вспомнил тропу, по которой шел когда-то к берегу, где встретился с Анютой, и пошагал мимо валунов, елей, сосен, низкорослых, с облетевшей листвой березок к скалистому откосу. Еще издали увидел залив и карбас, уткнувшийся в камни. Тишина, покой, розовый мягкий свет утра были разлиты, кажется, по всему миру.
Петр сел на уступ скалы, закурил.
Из прибрежных кустов подобно крошечным челнам выплыла боевым острым клином птичья эскадра… Утки!
Неожиданно вспыхнул азарт охотника, но сразу же погас, как только птицы начали нырять, плескаться, привставая на хвосты, радостно забили крыльями над просветленной водой. «Какие крупные, как гуси… Да это же гагары!»
