Проехали поворот дороги, ведущий в Кандыбину балку.
— После того как перестали приходить письма от Андрея, я тоже просилась на фронт. Не взяли. Послали на курсы шоферов. У нас много шоферов ушло в Уральский танковый корпус. Так что девушек на курсы охотно принимали. Но все равно мало я для победы сделала. Очень мало. Особенно если сравнить с теми девушками, которые…
— А по-моему, — горячо перебил Токмаков, — девушка, которая училась или работала в тылу и была верна своему любимому на фронте, уже сделала бесконечно много для победы!..
Маша недоверчиво покачала головой, и они долго ехали молча.
Маша свернула в лесопитомник и остановила машину у конторы. Сегодня выходной день, но ей нужно наведаться на участки. Она посмотрит, что делается в оранжерее, а потом будет свободна.
Токмаков шагал рядом с Машей по этому разномастному лесу, с интересом приглядываясь к рощице рябин, к посадкам молодых акаций, к низкорослой дубраве, где росли только дубки-отроки.
Желтым туманом стоял на горизонте березняк. Рядом с ним — оранжевый осинник. Ольшаник по соседству оставался совсем зеленым. Заросли татарского клена выделялись темно-багровым пятном, клен гиналла готовился встретить мороз в ярко-красной одежде, а рядом увядал клен американский — листва его ярко-желтого цвета.
Это был своеобразный лес-парк-сад. Достаточно было перейти узкую тропу, чтобы очутиться в ином растительном царстве. Коллекция лесков, лесочков, перелесков, рощиц, опушек, выглядела как один причудливый лес.
Токмаков и Маша переходили из края в край, запросто переступали через широты, которые, вопреки географическим масштабам, внезапно сдвинулись и оказались совсем близко друг к другу.
Маша давала пояснения.
Раньше всех сбросили лист ясень и чингил, они испугались первых же заморозков в прошлую субботу. А дольше всех удержат листву карагач, сирень, клен.
Токмаков был рассеян, отвечал невпопад или невежливо молчал.
Он твердо намеревался сегодня рассказать Маше о своем решении, но все не мог найти предлога для того, чтобы начать разговор.
«Дойдем до тех кустов — все скажу».
Но они дошли до кустов, миновали еще какие-то заросли, а Токмаков продолжал сосредоточенно молчать.
Маша посмотрела на него и спросила, что с ним.
Это был очень подходящий момент, чтобы все сказать, но он опять не воспользовался.
Оказывается, этот пожелтевший кустарник — бобовник, а бобовник — не что иное, как дикий степной миндаль. Неужели? Вот не думал! Маша говорит, что он цветет в апреле розовым цветом.
Она сказала еще что-то, но Токмаков не уловил смысла сказанного.
«Вот дойдем до березовой рощи — все скажу», — твердо решил Токмаков.
Только что роща желтела в отдалении, а теперь сразу оказалась совсем-совсем близко.
По-разному желтели березы. Одни — равномерно, от макушки до поникших ветвей. Другие — с одного края или с макушки. А одинокая береза на отшибе стояла еще совсем зеленая, и лишь одна ветвь ее была ярко-желтая, почти оранжевая, — как седая прядь в волосах, опередившая все сроки.
— Знаете, Машенька, — Токмаков замедлил шаг, — Я все-таки уезжаю… В Североуральск.
— А не в Красные Пески?
— В Красных Песках мы будем позднее, весной.
День был ветреный, и при каждом порыве холодного ветра летели черенками вниз невесомые желтые листья.
Иные опавшие листья уже прибило дождями. Листья потемнели, и сквозь них кое-где проросла трава.
— Похоже на картину «Золотая осень», — сказал Токмаков. — Именно такая у нас осень!
Он подождал.
Маша не подняла головы.
Он сказал:
— Эта картина написана в моих родных местах. Ивановская область. Плёс. Вот куда бы я вас повез! Вы настоящий березовый лес видели?
— Нет.
— А знаете, леса тоже шумят по-разному. Вот когда-нибудь услышите! Березовый лес сразу на ветер откликается, даже на маленький ветер. Шумит, волнуется. Стихнет ветер — и сразу в лесу тихо. В осиннике чуть дольше шум после ветра, листья более жесткие. Ну, а сосны? На маленький ветер сосны и внимания не обращают. А подует сильнее — раскачаются верхушки, гул подымется, смятение. Уже и ветра не станет, а еще долго будет лес гудеть, будто рассерженный, что его потре-вожили…
Маша по-прежнему смотрела под ноги.
— Машенька! — Токмаков остановился, завладел ее руками и начал их целовать.
Стал слышен шелест листопада.
— Я давно поняла, что вы уедете, — тихо произнесла Маша. — Как же вы можете бросить свое любимое дело… — Она представила себе Костю, провожающего своих верхолазов на другую стройку. — Да я бы после того и гордиться вами не смогла. — Маша помолчала, а затем сказала совсем тихо: — И разлюбила бы…
— Ты думаешь, можно разлюбить, если не любишь?
— А как ты думаешь? — Маша подняла сияющие глаза.
— По-моему — нельзя.
— Знаешь, и по-моему — тоже.
— И как я только попал в строители домен! — удивился вслух Токмаков, когда они снова пошли рядом. — Мне бы полагалось пойти по ткацкому делу. У нас там, в Ивановской области, кругом фабрики. Или штурманом пойти на буксир. Или лесничим. У нас и домны ни одной на сотни верст нет!
— А в Каменогорске еще будут строить домны? — спросила Маша.
— Если и будут, то не скоро.
Маша закрыла глаза.
Токмаков порывисто привлек ее к себе.
Потом Маша мягко высвободилась и, приложив ладони к пылающим щекам, пошла вперед.
Березняк остался позади, они пересекли лесок, засаженный стройными лиственницами. Осыпавшаяся хвоя лежала плотным бурым ковром.
Сосны и ели казались по соседству с лиственницами ярко-зелеными.
— Сосны очень красивые, — сказал Токмаков, когда они достигли новой опушки. — И какие-то они тут не такие, как у нас в Плёсе.
— Еще бы им быть такими! — Маша рассмеялась. — Тем более что это сибирские кедры.
Токмаков растерянно посмотрел на кедры.
— Их легко спутать, — поспешила на выручку Маша. — Огорчаться из-за этого не стоит.
— Наоборот, я рад, что ошибся. Хоть развеселил. У тебя только что были такие грустные глаза…
— У меня характер континентальный.
— Как климат в Каменогорске?
— Еще хуже!
— А я вот уже совсем привык.
— К климату нашему? Или к моему характеру?
— И к тому и к другому.
— Не всякая привычка — надолго. Иные проходят очень быстро и бесследно.
— Даже если человек ни за что не хочет от них отвыкать?
Маша ничего не ответила, но Токмаков почувствовал, что она полна тревоги.
В этих кварталах леса было совсем пустынно, никто не повстречался Маше и Токмакову, никто не высматривал здесь саженцев, не выкапывал их. Хвойные породы пересаживают только весной.
— Зимой весь лес голый, только эти кварталы зеленеют, — сказала Маша. — У нас тут хорошо зимой! Правда, снежные бураны бывают. Представь, Костя, ту бурю, когда последнюю царгу подымали, но только со снегом. Да еще мороз градусов на тридцать. Прошлой зимой был случай. Мама повесила во дворе белье сушить, а тут — буран. Веревку порвало, белье унесло и замело в сугроб. Уже весной, когда снег растаял, нашли белье где-то на пустыре… Все равно, пусть даже бураны, — хорошо зимой! Дома у нас всегда тепло. А в подвале яблоками пахнет, всю зиму яблоки свои едим. На лыжах с гор катаемся, весело!
Токмаков попробовал себе представить Машу в шубке, в валенках, в теплой шапке, но мешали смуглые руки, обнаженные выше локтей.
Они вышли к посадкам клена. По соседству слышались голоса, на лесной просеке мелькали люди с лопатами на плечах.
Пестрые листья кружились вокруг них и падали им на головы и плечи. Пятипалые кленовые листья могли удивить своей расцветкой — попадались даже голубовато-сизые, лиловые, пунцовые, вишневые. Но Токмаков скользил отсутствующим взглядом по пестрому леску.
Они говорили о его отъезде, о ее жизни в Каменогорске, и их разговор носил характер почти семейный. Теперь, после того как каждый из них мысленно обрек себя на разлуку, они поняли, что навечно разлучить их ничто не сможет.
— А все-таки попала Машенька моя в солдатские жены! — сказал внезапно Токмаков. — Ты мне письма часто будешь писать?
— Часто.
— Вот получу от тебя письмо там, в Североуральске, и еще до того, как распечатаю, ясно так увижу тебя. Стану угадывать, во что была одета. И как чуть-чуть нахмурилась, когда опускала конверт в ящик… Я тоже буду писать. Но ты пиши, не дожидаясь ответов.
— Хорошо.
— У меня в батальоне был лейтенант Механошин. Каждый день ему жена письма писала. Условились они при прощании. Каждый божий день! Когда мы из окружения вышли, Механошин больше ста писем сразу получил. Пачка толстая! По числам разложил и недели две письма читал. Весь батальон ему завидовал. Да тут еще каждый день свежие письма поспевали… Убили Механошина уже за крепостью Пиллау, на косе Фриш-Нерунг. Три дня до победы не дожил. Еще пачка писем скопилась от жены, но тех писем уже никто не прочел. А письма, наверно, были радостные, жена его домой ждала…
