В водосборнике его встретили темнота и молчание. Стало жутко. Что с Валентиной и Павлом? Не могли же они уйти на поверхность. А может быть, их уже схватили и его здесь ожидает засада? Сердюк опустил предохранитель пистолета и тотчас услышал, как в темноте что-то щелкнуло — не то взведенный курок, не то ответно спущенный предохранитель.
Он попятился к выходу. В тот же миг яркий свет электрического фонаря ударил в лицо, и Андрей Васильевич услышал радостный возглас Вали. Она бросилась к нему, повисла на шее.
— Что с Сережей?
— Жив Сергей. Никакая не гангрена. Осто… остеомиелит. Ну, в общем, воспаление. Отправили его в Свердловск в госпиталь.
— Ой, Андрей Васильевич! — только и вымолвила Теплова и заплакала от радости.
Сердюк успокаивал:
— Ну, поплачьте, поплачьте, Валя. Это счастье, что все так обернулось. В партизанском госпитале лучшие врачи.
Он взял фонарик и стал рассматривать лицо Вали. Желтое, как воск, у губ собрались морщинки, но глаза светились радостью. И вдруг он увидел безмолвно сидевшую Гревцову.
— А вы чего здесь? — Сердюк зачуял что-то недоброе.
— Второй раз прихожу. — И Мария подробно передала разговор с Гейзеном и лейтенантом, который, как ей стало известно, расстрелян гестаповцами.
Сердюк надолго задумался.
Представлялся исключительный случай иметь в гестапо своего человека. Но хватит ли у Марии выдержки? А если ей придется бывать на допросах? На ее глазах будут пытать, калечить, убивать. Нет, это свыше ее сил. — Сердюк как бы невзначай бросил взгляд на Марию. Ее лицо, взволнованное и напряженное, говорило о предельной нервной взвинченности.
Гревцова с трепетом ждала решения Сердюка. Она-то превосходно знала, что ей предстоит, но была готова подчиниться его решению.
— В гестапо вы не пойдете, — категорически сказал Сердюк.
— Я могу знать, почему?
— Потому что вы нужны нам в полиции. Если вы оттуда уйдете, кто будет снабжать подпольщиков паспортами, пропусками, кто будет предупреждать их о полицейских операциях? Вам кажется, что вы делаете малое дело?
— Как же мне отказаться? — озабоченно спросила Мария.
— Очень просто. Скажите, что с детства не можете видеть крови, даже куриной. Чуть что — и в обморок. Поверят. Героиней вы не выглядите. Павел где? — обратился Сердюк к Вале.
— Пошел мать проведать, — смущенно ответила Теплова. — До того извелась женщина… Записке не поверила. Павел писал ночью, и она не узнала почерка. Пришлось нарушить ваш запрет. А я… сколько уже на могилке не была.
Чтобы не расходовать батарейку, зажгли керосиновый фонарь, и Сердюк после странствий по степи почувствовал, что наконец он дома. Усевшись на скамью, он рассказал о полученном в штабе задании.
Валя призналась: совсем здесь потеряли головы. В Сталинграде уличные бои — стоит ли распространять такие сводки?
— Стоит, — категорически заявил Сердюк. — Если мы только хорошие вести будем сообщать, кто нам станет верить? И не бойтесь, Валя. Пусть хоть горькая, но правда. А то гитлеровцы уже несколько раз сообщали, что взяли Сталинград.
Мария ушла, и Сердюк стал укладываться спать. Он сбросил стеганку, из одного кармана достал пистолет, положил на нары у изголовья, из другого — флакон духов.
— Подарок вам из столицы. «Красная Москва».
Валя бережно открыла флакон, и в затхлом, промозглом помещении разлился тонкий аромат.
Потянулись долгие дни, ничем не отличавшиеся один от другого. Валя стучала на машинке — печатала сообщения о боях в Сталинграде. Сердюк в дневное время спал, а ночью выбирался из подземелья и бродил по цехам. Возвращался он в пыли, почти всегда с новой дырой на одежде, и Вале уже надоело зашивать и ставить латки. Порой он подсаживался к фонарю, раскладывал на досках чертежи подземного хозяйства, составленные Крайневым, отмечал на них что-то и неуклюже чертил эскизы, нарушая все правила технического черчения.
Два раза сюда пробирался Петр, приносил номера «Правды», несказанно радуя всех. Газеты проходили через многие руки, были измяты, потерты на многочисленных сгибах, но их прочитывали от призыва над заголовком до адреса издательства.
Сашка приходил в последнее время скучный, насупленный. У него осложнились отношения с матерью. Она не знала настоящих причин ночных отлучек сына и истолковывала их по-своему: таскается по девчатам. Так как никаким уговорам Сашка не поддавался, она избрала своеобразный метод воздействия: стоило ему возвратиться поздно, она, выждав, когда он заснет, сдирала одеяло и начинала стегать ремнем. Довела парня до того, что тот укладывался спать в ватных брюках и фуфайке. К тому же и к безрадостным листовкам Сашка потерял всякий интерес, хотя и добросовестно выполнял свои обязанности. Даже походка изменилась у него — стала вялой, вразвалку, а руки — как плети, вроде лишние.
Сердюк подбадривал парнишку, но видел, что настроение у него не улучшается.
— Как тебе не стыдно! — журил он Сашку. — Дерет, говоришь, мать, ну что я могу поделать? Не могу же справку выдать: «Сим удостоверяю…» Ты все же на свежем воздухе. Валя света не видит и не хнычет. Что, если посадить тебя сюда надолго?
— Сбегу! — отрезал Сашка. — И вообще я не в ту группу попал… Вон в городе то и дело слышишь: то кого-нибудь из гитлеровцев убьют, то полицая повесят, то что-нибудь взорвут, а мы бабахнем раз — и притихли. Канцелярию развели… Одна входящая, сто исходящих…
— Не сбежишь, Сашок, — спокойно сказала Валя. — Совесть комсомольская не позволит. Сам Пашу корил, что, ослушавшись Андрея Васильевича, отлучался мать проведать.
Парнишка стушевался. Старая привычка считаться с Валей как с секретарем комсомольской организации действовала безотказно.
Немало докучал Сердюку и Павел. Успех операции в гестапо его окрылил, и он настаивал на боевом задании.
— Вот организуется снова гестапо — займемся им, — успокаивал его Андрей Васильевич. — Но, как видишь, гитлеровцы не спешат. Вся власть в руках военного коменданта.
И Павел на несколько дней утихал.
Однажды подпольщики услышали топот ног по тоннелю. Они схватились за оружие, полагая, что сюда бежит несколько человек, но это оказался Сашка — подземное эхо гулко разносило стук подбитых подковками ботинок.
— Победа! — закричал он, влетая в водосборник. — Да еще какая! Вот тряхнули! Вот всыпали!..
— Где, говори толком? — торопил Сердюк.
— Под Сталинградом. Читайте! Читайте, Андрей Васильевич, вслух. Каждое слово — как музыка!
Сердюк взял сводку и торжественным голосом прочитал сообщение Совинформбюро об успешном наступлении наших войск в районе Сталинграда.
— Началось… Дождались-таки!.. — просиял Сердюк. — Теперь и у нас развернется работа. Завтра, Саша, приходи сюда вместе с Петром. Сообщу явки, будете налаживать связь с подпольными группами города.
Второго февраля 1943 года волны радио принесли самый короткий приказ о самом значительном событии — битва за Сталинград выиграна.
Великая Сталинградская победа явилась началом грандиозных наступательных операций Советской Армии. Наши части подошли к Дону, освободили Курск, вышли на побережье Азовского моря, вели бои на Харьковщине, вступили на донецкую землю. Освобождались не малоизвестные станции и поселки, а города, которые знали даже малыши-школьники. В середине месяца взвились красные флаги над Ростовом, Ворошиловградом, Харьковом.
Не было человека, который не чувствовал бы себя участником свершавшихся событий. И даже те, кто не работал, — многодетные матери, многолетние старики, — знали: если не они сами, то их близкие куют оружие или разят им врага.
Февраль был богат событиями и на заводе. Правительство наградило более двухсот рабочих и инженеров орденами и медалями, а завод — орденом Ленина.
Ротов, Мокшин, Егоров, Кайгородов, Макаров и Пермяков получили ордена Трудового Красного Знамени. Василий Шатилов с гордостью прикрепил к пиджаку орден Красной Звезды и был несказанно рад тому, что его заслуги приравнены к боевым.
В последний день февраля на заснеженной площади перед проходными воротами собралась многотысячная толпа. Трем цехам завода — второму мартеновскому, сортопрокатному и транспортному — должны были вручать переходящие знамена Государственного Комитета Обороны.
С утра дул ветер, обжигал морозом лица, колол снегом глаза, а к концу смены, когда толпа рабочих, вышедших из завода, смешалась с собравшимися ранее и на площади стало тесно, вдруг, расплавив тугое пепельное облако, выглянуло солнце, словно для того, чтобы осветить торжество.
На большую, украшенную кумачом трибуну, сделанную специально для этого праздника, поднялись представители военного командования, наркомата, руководители завода и рабочие. Короткие и горячие речи, усиленные репродукторами, доносились во все уголки площади.
