На большую, украшенную кумачом трибуну, сделанную специально для этого праздника, поднялись представители военного командования, наркомата, руководители завода и рабочие. Короткие и горячие речи, усиленные репродукторами, доносились во все уголки площади.
Наступила торжественная минута вручения знамени. К генералу армии подошел Пермяков, стал на одно колено, поцеловал край алого полотнища, поднялся и, приняв знамя, взволнованно сказал:
— Коллектив мартеновцев обязуется удержать это знамя до окончательной победы над фашистской сворой!
— У нас оно будет! Отберем! — закричали стоявшие группой неподалеку от трибуны мартеновцы первого цеха.
Пермяков несколько мгновений с гордостью смотрел на них, похоже было — собирался сказать еще что-то, но потом, махнув рукой, отошел в сторону.
Знамя, завоеванное сортопрокатчиками, принимал вальцовщик Первухин. Он обнял генерала, вручавшего знамя, и только тогда взялся за древко.
— От имени прокатчиков клянусь помогать нашей доблестной армии не только нашими рабочими руками, но и рабочей смекалкой. И не только на нашем заводе, но и на других…
Мысль Первухина понравилась Гаевому, он проводил вальцовщика сдержанной улыбкой: «Слов мало, а мыслей много, но не в словах дело…»
Машинист транспортного цеха подошел к знамени озабоченный.
— Наша задача ответственнее, чем у прокатчиков, — спокойно произнес он и переждал гул, возникший в толпе. — Сдаст темпы четвертый прокатный, знамя могут забрать другие прокатные цехи, а транспортный цех у нас один, и если мы сплошаем, наше знамя уйдет на другой завод. Пожелаем же всем транспортным цехам металлургической промышленности Союза работать хорошо, но первого места не уступим.
Митинг закончился, над головами поплыли знамена. Два полотнища двигались в сторону Дворца металлургов, одно — к заводским воротам.
— Пермяков! — крикнул Ротов, задержавшийся на трибуне. — Знамя несите во дворец.
— Сами знаем, куда нести, — задорно ответил Иван Петрович. — Цех завоевал — цех им и распорядится.
Весть об освобождении донецких городов — Краматорска, Славянска и Ворошиловграда — всколыхнула эвакуированных. Появились новые беспокойства: как будут отпускать — всех сразу или поочередно, дадут эшелоны или каждому придется добираться самостоятельно и как будет расти уральский картофель на донецкой земле.
На имя директора ежедневно поступали заявления от эвакуированных о расчете. Особенно горячились то, у кого в Донбассе остались родные, — живы ли они, не угнаны ли на чужбину?
Ротов подписал расчеты нескольким рабочим из Ворошиловграда. Когда же заявления хлынули потоком, запретил их принимать, но они все равно поступали по почте.
Одним из первых в мартене забеспокоился об отъезде Дмитрюк. Макаров вызвал каменщика к себе, поговорил с ним. Старик взял свое заявление обратно, но не бросил, не порвал, а свернул и бережно положил в записную книжку.
— Воля ваша, товарищ начальник, — угрюмо сказал он и пожевал губами. — Повременю. Только ждать не хочется. Потом в сутолоке трудно будет. Хорошо бы: фашисты сегодня из города, а я завтра в город да в цех — посмотреть, что с печами сталось. У меня их размеры вот где, — старик показал пухлую потрепанную записную книжку. — Чертежи-то сгорели, а тут все есть, что касаемо каменной кладки.
Увидев, что книжка не произвела на Макарова должного впечатления, он обиженно посмотрел на начальника.
— Вы, Василий Николаевич, домой собираетесь или решили тут оставаться? Тут славно… одиннадцать месяцев зима, а все остальное — лето.
У Макарова заныло сердце. Вспомнил он свою квартиру, большую, но уютную, детскую комнату Виктора, заваленную игрушками, вспомнил Елену такой, какой она была там, счастливую и веселую.
— Так, значит, не думаете? — переспросил Дмитрюк.
— Я буду там, где скажут, — выдавил из себя Макаров. — Сам проситься не стану…
— Эх, не патриот вы Донбасса! — Старик вздохнул, печально покачал головой. — Но ежели так, то хоть нам поперек дороги не становитесь.
Дмитрюк грустно заковылял по цеху. «Потерплю, — рассуждал он, — но как только завод освободят, в тот же день — на поезд. Шут с ним, с расчетом! Пенсионера задерживать не станут. Деньжата на дорогу есть, а там заработаю». Но обида на Макарова все-таки залегла в душе, и хотелось поделиться с кем-нибудь из земляков. Он подошел к Шатилову.
Василий следил за струей жидкого чугуна, сливаемого в желоб.
— Когда домой поедем, Вася?
— Домой? — Шатилов просиял: это слово всегда наполняло его душу радостью. — Как дадут команду — так и поедем.
— А если не дадут?
Шатилов любовно посмотрел на печь.
— Куда от этой красавицы убежишь? У нас таких нету.
— Тебя не эта красотка держит, а пермяковская, — взорвался Дмитрюк и нахмурил сросшиеся кустистые брови. — От этой ты бы сбежал!
— Тише! — крикнул Шатилов, и Дмитрюк даже пригнулся от его окрика, но, подняв глаза, увидел, что Василий грозит машинисту, слишком резко наклонившему ковш.
Отойдя от Шатилова, Дмитрюк встретил слонявшегося по цеху Бурого.
— А ты?
— Что я? — растерялся Бурой, почему-то боявшийся этого грозного деда.
— Здесь останешься или в Донбасс?
— Что вы, Ананий Михайлович. Как только завод освободят, в первый тамбур, на крышу, на паровозную трубу даже. Да-а… Я и заявление о расчете не подаю, знаю, что не отпустят. «Куда тебе? Детей-жены нету», — и тому подобное и прочее. Там пусть ищут, а найдут — назад не воротят. Резонно говорю?
Дмитрюк ушел успокоенный. Хорошо, что не все так думают, как Василий, а то и цех некому будет восстанавливать.
Шатилов расстроился: больно задел его Дмитрюк, напомнив об Ольге. Он задумался и не сразу заметил, как привезли второй ковш чугуна. Огненная струя тяжело хлынула в желоб, засыпав искрами площадку, и снова приковала его внимание.
Макаров сказал Дмитрюку правду: его не особенно тянуло в Донбасс. Он уже привык к коллективу цеха, сжился с людьми. Сталевары трех большегрузных печей с каждым днем работали увереннее, смелее, все больше выплавляли стали. «Вот дам в этом году миллион тонн, — думал Макаров, — отрапортую, а тогда, может, и попрошусь в Донбасс».
Ничего не говорила об отъезде и Елена — она даже не могла представить себе возвращение на старую квартиру, где все живо будет напоминать о сыне. Последнее время Елена замечала, что муж нежнее стал относиться к Вадимке, уделял ему больше внимания, привозил игрушки, сделанные в цехе, — то самолет, то паровоз. Игрушки быстро исчезали — Вадимка уносил их в детский сад. Тогда Макаров стал возить игрушки чаще, и постепенно еще один сад заполнился Петиными изделиями. Василий Николаевич попытался было оплатить Пете его труд по нарядам, но мальчуган обиделся и решительно отказался.
— Это моя общественная работа, — заявил он. — Одного мне только хочется: посмотреть, как ребята ими играют.
Просьба была выполнена, и Петя посетил детский сад.
Елена рассказывала потом мужу, что он пришел с важным видом инспектора, осмотрел все комнаты, заглянул даже на кухню. Ознакомившись с общим распорядком, он принялся проверять одну за другой игрушки и остался крайне недоволен: у грузовика отлетело колесо, у паровоза — труба, а у истребителя не было шасси, и он ползал на брюхе, как планер. Достав толстую, почти как у Дмитрюка, записную книжку, Петя составил подробную «дефектную ведомость», а назавтра принес недостающие части и начал приделывать их.
Малыши прекратили игры и затаив дыхание следили за великим мастером. На этот раз они его долго не отпускали — просили сделать то бронепоезд, то крейсер. Петя набрал заказов на добрый квартал вперед и ушел, оставив заведующей номер телефона плотницкой мастерской, чтобы могла вызвать его, если какая-либо игрушка поломается.
Макарова Петя упрекнул:
— Надо было, Василий Николаевич, поставить меня в известность, куда игрушки идут. Я бы их прочнее делал.
Пока Петя заготовлял детали нового самолета, плотники еще терпели, но когда начал крепить крылья к фюзеляжу и в помещении негде стало повернуться, выпроводили его во двор. В самолете умещались два малыша, причем на долю переднего выпадало блаженство крутить длинную ручку, на которую, как на ось, Петя насадил пропеллер.
Петя произвел на Вадимку неотразимое впечатление: «Такой маленький, а какие игрушки делает! Вот папа приедет, я их познакомлю».
Всякий раз, когда Вадимка вспоминал теперь отца, Елена ловила непонятную грусть в глазах мужа. Она не знала, что Василий Николаевич получил письмо от Крайнева, в котором тот сообщал, что находится на излечении в партизанском госпитале, чувствует себя плохо и не уверен, останется ли жив. Он просил пока ничего не говорить сыну, не волновать зря ребенка. Василий Николаевич никому ничего не сказал, даже Гаевому, опасаясь, что тот поделится с женой и этого будет достаточно, чтобы узнала Елена.
