Эмма пыталась вспомнить, когда от них уходят самолеты на Норильск, и не могла. Она сама удивлялась, почему не может вспомнить время этих рейсов, если сотни раз о том сообщал динамик в ресторане? Ей даже послышался знакомый голос диспетчера: «Граждане пассажиры! Начинается регистрация билетов на рейс «23-15» до Норильска…» Но время отлета голос не сообщил…
Эмме стало невмоготу жарко, сорочка на ней взмокла и прилипла к телу. Эмма хотела приподняться и сбросить с себя все укрывалки, которые так давили на нее, что под ними было тяжело лежать. Но голова не хотела отрываться от подушки. Кое-как Эмма все-таки приподнялась, столкнула на пол два одеяла и полушубок, стянула с себя свитер и носки. Потом спустила с кровати ноги, включила ночник и по ледяному полу прошла к окну, отворила форточку и подышала морозным воздухом. Ей сразу стало легче. А еще легче стало, когда она напилась холодной воды. И тут она вспомнила, что на Норильск есть два рейса: в двенадцать дня и в четыре утра.
«Только первым рейсом, только в двенадцать! — подумала она. — Надо выехать из поселка девятичасовым автобусом!..»
Она посмотрела на будильник: ровно шесть. Оставалось не так уж много времени. Тем более что будильник барахлил и мог отстать на целых полчаса.
«Скорее собираться, скорее собираться!..» — приказала она себе. И опустилась на колени возле кровати, чтоб достать из-под кровати чемодан.
У нее снова забухало молотами в голове. И опять утихло, когда она подняла голову и постояла немного, держась за спинку кровати. В чемодане лежало Костино бельишко. Эмма вытряхнула его на кровать, стала доставать из шкафа (шкаф, как и вся мебель, был хозяйский. Своего, кроме одежды и малого количества постельного белья, у них здесь ничего не было) и бросать в чемодан свои вещи. Вещей было немного.
Эмма ходила по комнате босая, в одной сорочке, в открытую форточку седым парком лез мороз, но ей по-прежнему было жарко и все время хотелось пить.
Чемодан был собран. Но это было еще не все. У Эммы хранилось еще нечто такое, о чем не знал и не должен был знать Костя. Это была ее мертвая, гранитная тайна. Свою тайну она держала в матрасе, на котором они с Костей спали. Тайну нужно было достать из матраса, все сложить в целлофановый мешочек, положить в него и те четыре конверта, которые она сунула, войдя в дом, под подушку.
Эмма отвернула с матраса простыню, вспорола ножницами уголок матраса, который много раз до этого расшивала и зашивала, начала доставать спрятанные в свалявшейся вате толстые почтовые конверты «авиа» с черными штемпелями и адресом, жирно выведенным на них одним и тем же почерком.
Она пересчитала конверты, вынула из-под подушки еще четыре толстых конверта, уложила их в целлофановый мешочек, распластав по всему мешочку, чтоб получилось равномерно. Сперва она зашила матрас, потом обшила куском старой простыни мешочек, прикрепила к уголкам тесемки. Мешочек плотно обвился вокруг ее талии. Она туго завязала тесемки, — и все было сделано.
Еще когда зашивала матрас, она решила, что чемодан брать с собой не нужно: зачем ей эти несколько жалких платьишек и пара старых кофт? В Норильске она купит все, что нужно. Чемодан же может вызвать подозрение. В аэропорту ее многие знают, увидят с чемоданом, потом доложат Косте, в какое время она улетела, и он догадается, куда улетела. Правда, она тут же подумала, что кассирши, всегда обедавшие в ресторане, тоже знают ее. Ну, тогда она попросит какого-нибудь пассажира взять ей билет.
Эмма стала одеваться. Часть вещей, что лежали в чемодане, можно было надеть на себя. Две кофточки… на них платье, на платье — шерстяную кофточку и юбку, сверху — свитер… В таком одеянии она совсем взмокла. Даже волосы стали мокрыми — хоть отжимай. Голова по-прежнему жутко болела, что-то тяжелое давило на глаза, а лоб будто сжимало клещами.
Совсем мало времени ушло у нее на сборы, всего полчаса. Если будильник и отставал немного, то все равно идти на автобусную было рано. В самый раз — через час выйти. Эмму потянуло к кровати. Ладно, она немножко полежит, может, пройдет голова. Потом напишет Косте записку, чтобы не ждал и не искал ее. Пожелает ему поскорее накопить на «Москвича» и уйдет.
Ночник она выключила, потому что даже его тусклый свет больно резал глаза. В комнате стало черно, глазам сделалось легче. За стеной послышались глухие голоса: проснулись хозяева. Эмма слышала еще, как на другой половине дома открывалась дверь, как скрипел снег во дворе под чьими-то шагами, как в сарае насыпали совком в ведро шелестевший уголь. Потом она перестала что-либо слышать…
Хозяйка дома, Андреевна, прибежав с работы на обед, заглянула к Эмме. Отворила дверь и с порога сказала:
— Девка, ты что это дом так выстудила? Прямо ледник ледовый. Батюшки, и форточка настежь!.. — ужаснулась она, проходя из кухни в комнатушку.
Эмма слабо застонала в ответ.
— Да ты не заболела ли? — подошла к ней Андреевна.
Казалось, Эмма хотела открыть глаза. Но веки, едва приподнявшись, снова опали. Она опять застонала, с трудом разжимая пересохшие губы. Андреевна приложила ладонь к ее лбу.
— Жар-то, жар какой!.. Ах ты господи!.. Что ж ты мне в стенку не стукнула? — говорила Андреевна, не на шутку испугавшись, так как ей показалось, что Эмма при смерти. — Сейчас доктора вызову!..
Телефона на их улице ни у кого не было. Андреевна побежала прямо в поликлинику. Вернувшись, растопила на кухне плиту. Пыталась говорить с Эммой, но та не отвечала. Только постанывала и трудно, с хрипом дышала.
Вскоре приехала «скорая». Андреевна встретила доктора на крыльце, торопливо рассказала: квартирантка заболела, а муж ее, шофер, в рейс ушел. Слышала, как она ночью с работы вернулась, в обед зашла к ней — горит вся, говорить не может. Она ей градусник поставила, тридцать девять и шесть показал.
Доктор подошел к кровати, посмотрел на Эмму, на ее пылавшее, облитое потом лицо, посмотрел на градусник, поданный Андреевной, и, не став выслушивать и выстукивать Эмму, сказал, что немедленно забирает ее в больницу.
Приехавшая с доктором медсестра и Андреевна начали осторожно тормошить Эмму, окликать ее и говорить, что ей нужно подняться, одеться и ехать в больницу. Казалось, Эмма очнулась лишь тогда, когда уже сидела на кровати и Андреевна натягивала ей на ноги валенки. Видать, она только теперь увидела доктора и сестру в белых халатах и поняла, что ее забирают в больницу.
— Нет, я не могу… Не надо в больницу, — слабо запротестовала она. — Мне нужно…
— Немедленно, немедленно! — сказал доктор. — Надевайте на нее пальто, поедемте! Что значит «не надо»?
— Надо, надо, Эммочка, — ласково говорила ей Андреевна. — Как же ты одна в дому такая будешь? Костя-то когда еще вернется? А я тоже на работе…
Пальто не лезло Эмме в рукавах: чересчур много было на ней всяких одежек. Сестра просто накинула на нее пальто, повязала платком, и ее повели, взяв под руки, к машине. Эмма больше не сопротивлялась и не отказывалась от больницы: быть может, ее напугал суровый голос доктора, или потому, что она едва держалась на ногах.
Доставив ее в приемный покой, доктор и медсестра ушли, оставив Эмму с кастеляншей, которая сказала, что Эмме нужно переодеться во все больничное. Из отделения за нею пришла нянечка, пожилая сухонькая женщина, стала помогать ей снять свитер. Кастелянша принесла бязевую сорочку и пижаму, положила на кушетку и ушла.
— Одежек-то, одежек на себя нашушкала! — сказала нянечка, увидев, что под свитером и юбкой на Эмме надеты кофты и платье.
— Холодно было, — чуть слышно ответила Эмма. — И сейчас холодно… Можно, я в платье останусь?
— Так зачем же в платье? Мы в пижаму оденемся, она теплая, байковая. А носочки свои оставь, это можно. У нас носочков не выдают. И тапки б тебе свои взять, у нас тоже плохонькие, да и не хватает, — охотно болтала добрая нянечка. — Ну, сымай свои кофточки и комбинашку.
Внезапно Эмма схватила нянечку за руку и, задыхаясь, заговорила:
— Няня, миленькая, только не выдавайте меня, я вам во всем признаюсь!.. — Черные глаза ее лихорадочно блестели, голос срывался, в груди хрипело. — У меня вот что… Это письма любимого человека… Я возьму их, ладно? Только мужу моему не говорите. Я разойдусь с ним, вот увидите!.. Никому не говорите, ладно? Иначе он убьет меня…
— Да зачем же мне говорить? — ответила нянечка. — Бери с собой свои письма. Только сыми с себя мешочек. Врачи смотреть тебя будут — как не увидят?
— Спасибо вам… — сказала Эмма, трудно дыша.
— Вот так… Вот сейчас и отвяжем, — говорила нянечка, помогая Эмме снять с себя мешочек. — Ну, пойдем в палатку. Тебя сейчас главврач Евгений Тихонович посмотрит. Он у нас золотой терапевт, из всякой болезни человека подымет…
Нянечка говорила и говорила, но слова ее больше не укладывались в сознании Эммы.
