Пока происходила на первом плане эта сцена влюбленных, несколько далее за ними слепец и его жена возились у шалаша из драной фанеры.
Стоя на коленях, слепец поливал изо рта росток тутового дерева, чудом проросший в этом страшном хаосе.
— Смотри, жена! Сады уже летят к нам, как бабочка, — взволнованно говорит слепец. — Ищи, нет ли другого ростка!
И грустная молчаливая жена его вынимает из платка второй росточек и сует его в землю.
— Вот еще один! — и кладет руку мужа на растеньице.
Потом она беспокойно вглядывается в сцену Юсуфа с Фатьмой и фотографами.
Юсуф, бросив кетмень, убежал.
Жена слепца тотчас бросается на его место и берется за работу.
Художник поднимает голову от рисунка
— Что за чорт! Вы зачем здесь?
— Как зачем? Тут мой дом будет!
…Мгм… Что же, эго интересно. Только когда и вы будете исчезать, пожалуйста, скажите, — и перелистывает страницу альбома.
— А Юсуф где? — спрашивает слепой жену.
— Побежал за Фатьмой.
— Место для дома, наверное, не могут выбрать! — догадывается слепой. — Все хотят у воды жить… Если бы я глаза имел — нам не дали бы места у самой воды. Кто видит, тот отовсюду увидит… А здесь я руками буду ее ласкать, дышать ее запахом буду, слушать шум ее буду…
Он ласкает землю, как волну, и нащупывает много выброшенной из трассы гальки.
— Э-э, надо относить назад, — озабоченно говорит он. И, сбросив халат, сыпет горстями на него землю и гальку и затем ползком, держа на спине узел с землей, оттаскивает выбранную породу прочь.
Бригада колхозников из артели «Руки прочь» отстает от других. Певицы проносятся мимо них. Фотографы снимают лодырей — для шаржей. Один из колхозников, старый щеголь в калошах и фетровой шляпе, грязный с ног до головы и почти на себя непохожий, кричит на председателя колхоза, не отрываясь от работы:
— Слушай, председатель, далеко не уходи — ругать тебя трудно. Сколько народу дома оставили, ай-ай-ай!.. Надо сюда звать…
Сам старик работает хуже всех. Он стоит как бы на земляном помосте. Соседи давно уже углубились в землю.
Но раздается рык карнаев — обед!
Вмиг все замирает на трассе.
Возникает другая симфония звуков, симфония отдыха. Шипят шашлыки, звенят пиалы, медные тазы глухо стукаются один о другой. Кажется, слышно, как жуют десять или двадцать тысяч человек. Со всех сторон слышны голоса чтецов газет.
Юсуф проносится через весь этот живописный лагерь.
Юсуф бежит мимо экскаватора, арб, передвижек и, наконец, издали замечает Фатьму в группе артистов, таскающих землю.
Жена слепого копает. Художник помогает ей. Слепец, сняв халат, насыпает в него вырытую землю и ползком, держась за веревку, которую он протянул от места работы до места выгрузки земли, оттаскивает землю. Хамдам бесцельно бродит возле работающих, тихонько помогает слепцу.
— Уважаемый, — говорит ему слепец, — ваши руки своего места не знают.
— Моей работе черед не пришел.
— Хамдам?! — шепчет слепой. — Опять Хамдам?!
Фатьма скрывается в палатке, Юсуф — за ней. Девушки отдыхают и переодеваются, готовясь к концерту.
Анна Матвеевна нанизывает бусы на новую нитку и вся погружена в продевание нитки в дырочки бус. Глухие взрывы, сотрясающие воздух, все время мешают ей. Она злится.
— Это Юсуф, — представляет Фатьма своим подругам юношу. — Хорошо работал сегодня.
— Это что! Это я тебя не видел! Смотри, как я завтра буду работать! Ты будешь петь, она (он кивает на Анну Матвеевну) в ладоши бить, я — копать. Впереди всех пойдем!.. Как всех обгоним — в загс пойдем.
— Тебе надо, браток, еще многому научиться, чтобы ее мужем быть, — наставительно и неприязненно замечает Анна Матвеевна.
Юсуф, взглянув на Фатьму, подмигивает, но девушка отворачивается. Она делает вид, что сердится. Она хочет, чтобы Юсуф на самом деле был впереди всех. Она хочет отомстить ему за невнимание к ней.
— Она в знатные девушки выдвигается. Что она тебе, шурпу будет варить? — продолжает Анна Матвеевна.
— Зачем — она? Шурпу ты будешь варить, — зло отвечает Юсуф и выходит, не прощаясь.
В лагере что-то произошло.
Люди стоят, к чему-то прислушиваясь. Народ встал до горизонта. Возможно, сейчас стоят на протяжении всех двухсот километров.
Фатьма делает несколько шагов вслед Юсуфу, но теряет его из виду.
Из радиорупора шел грохот какого-то далекого европейского сражения.
Закрыв глаза, можно было легко вообразить себе пожар и взрывы жилищ, гибель человеческих жизней.
Старик в новых калошах, пользуясь обеденным перерывом, тоже кого-то разыскивает по всему лагерю. Картина полотняного города развертывается перед нами во всем своем удивительном возбуждении. Трудно с чем-либо сравнить эту картину. Когда, насколько хватает глаз, десятки тысяч людей едят, пьют, поют песни, слушают радио и газеты, играют в шашки, читают, лечат зубы, спят, чинят лопаты, ликвидируют безграмотность или позируют художникам и фотографам и когда мы знаем, что то же самое происходит на пространстве двух-трех сотен километров, — сравнение мертво.
Вот идет «Разноцветный человек» — пропагандист-ларешник. Он разукрасил себя, как ходячую рекламу. На нем — плакаты, лозунги, портреты вождей и репродукции с картин московских художников, брошюры, карандаши, конверты, списки выигрышей по займам.
Наш слепой и его жена, покинув участок Юсуфа, поют песни о воде, сидя в какой-то чайхане.
Девушка-прораб обмеряет в это время работы. Перед участком Юсуфа она останавливается в изумлении.
Холодные сапожники под легкими навесами из фанеры с надписями: «Лучший сапожник колхоза имени 1 Мая» или «Стахановец колхоза имени Микояна» — тачают обувь, и десять или двенадцать клиентов блаженно лежат на земле в очереди.
Старик находит учителя, который приступает к уроку с неграмотными.
— Учитель-ака, напиши мне письмо в колхоз.
— Что вы, отец? До вашего колхоза час ходьбы.
— Это целый кубометр земли, дорогой, кубометр — туда, кубометр — обратно… убыток ходить самому. Рубаху, штаны хочу просить у старухи, — обращается старик за сочувствием к «ученикам». Он действительно ужасно грязен.
Фатьма с любопытством вслушивается в разговор.
— Завтра нам концерт позора делают, — продолжает старик. — Артистки петь будут, чтобы мы вперед немножко продвинулись. И так стыдно, а тут еще грязь такая… Наш колхоз «Руки прочь» — чистый колхоз, — говорит он Фатьме. — А вы можете посмеяться над нами.
— Кто письмо понесет? Все заняты. Сам сходи.
— Если я уйду, все уйдут. Что ты! — самодовольно произносит старик.
В колхозе «Руки прочь» в начале ночи собрались старики и женщины.
На темном небе — над будущим каналом — вспыхивали багровые зарева взрывов. А по горизонту — тысячи огней от костров и факелов, словно там, в песках, мгновенно вырос большой сказочный город.
Иногда оттуда доносился слабый ветер музыки, две-три неясных музыкальных фразы, крик нескольких сотен людей, гул взрыва, грохот и лязг экскаваторов.
— Пойдем туда, посмотрим, что там, — говорит девушка девушке.
— Завтра рано на хлопок вставать.
— Мы на час, на два.
— Нет, нехорошо выйдет. Нас не выбрали, а мы сами придем?..
…На улице, со стороны канала, появляется шатающаяся фигура. Ее обступают, разглядывают и не узнают.
— Больная? Кто?..
— Устала я…
— Ай, устала. Там старые люди работают, а она устала… Ты кто, ты чьей бригады, какого звена?
— Я не вашего колхоза…
— Нашего — не нашего, это все равно. Говори, кто такая.
— Я артистка.
Люди недоумевают.
— Завтра большой концерт у нас будет. Прошу вас пожаловать.
Девушки и женщины в чачванах окружают ее.
— А немножко поработать нельзя там? — спрашивает ее та, что только что хотела пойти погулять на трассу.
— Если потихоньку, чтобы чужих лиц не уронить… — дипломатично отвечает Фатьма.
Рассвет. Лагерь спит. Старик, что был в новых калошах, сейчас еще грязнее вчерашнего. Он весь облеплен грязью и, видимо, намерен раздеться и постирать белье. Он только что вылез из палатки, оглядывает рабочий участок своего колхоза — и лицо его выражает крайнее удивление.
— Чудо бывает один раз, когда человек рождается! — бормочет он.
Он глядит на трассу.
Забытые у края работ лопаты и носилки — сейчас почти на середине участка, на многочисленных земляных столбиках, чтобы выступившие за ночь почвенные воды не коснулись их.
Кто-то здорово работал ночью, и трасса канала стала значительно глубже.
— Буксир называется! — горько прищелкивает языком старик. — Теперь у нас совсем лица нет, один зад остался.
